60. Печорин и Мятлев в романах м.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» и б. Окуджавы «Путешествия-дилетантов»: сходство и различия.

Тонкий стилизатор и остроумный пародист в прозе, Б. Окуджава в 1971 году начал свой прекрасный роман «Путешествие дилетантов»:

Исторический роман

сочинял я понемногу,

пробиваясь, как в туман,

от пролога к эпилогу.

…

В путь героев снаряжал,

наводил о прошлом справки

и поручиком в отставке

сам себя воображал.

Позже историки и литературные критики будут обвинять Окуджаву в исторических неточностях и некоторой недостоверности событий, происходящих в романе. И напрасно, ведь «вымысел – не есть обман». Отчетливее видна тончайшая паутина, обволакивающая прошлое и соединяющая его с днем нынешним.

Перед читателем предстает николаевская эпоха, полная противоречий, жестокости и бессмыслицы. «Деспотических дел мастер», «высочайший фельдфебель», «будочник будочников», «тяжелый тиран в ботфортах», «свирепый часовой со «свинцовыми нулями» вместо глаз», почти тридцать лет шагавший «в своих ботфортах перед острогом», – острогом, в который его дикое самовластье превратило Россию. Именно при Николае I начала складываться жесткая система борьбы с инакомыслием и практика слежки, впоследствии достигшая в сталинское время своего апогея. Для этих целей было создано Третье Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, выполнявшее роль тайной полиции. Столь «благородная» деятельность привлекала многих. «Шпионаж в России – явление не новое, но крайне своеобразное… Шпионство у нас – не служба, а форма существования, внушенная в детстве, и не людьми, а воздухом империи».

Политическая ситуация, сложившаяся в России при Николае, невольно проецировалась на события, происходившие в СССР во второй половине 60-70-х годах ХХ века: аресты, ссылки, вынужденная эмиграция, цензура, хватающаяся своими цепкими руками за неугодную литературу и искусство, и кучка диссидентов, пытающихся хоть как-то изменить сложившийся образ жизни советского человека.

Для Окуджавы роман «Путешествие дилетантов» стал еще одной возможностью сравнить и наглядно показать неизбежные совпадения двух периодов истории России.

Повествование в романе ведется от имени отставного поручика Амирана Амилахвари: «В течение многих лет собирал я бумаги, имеющие отношение к этой житейской истории, располагал их по возможности в хронологическом порядке и дополнял отрывками собственных воспоминаний…».

«Житейская история» – это ни что иное, как история жизни Сергея Мятлева. Каким-то образом Александр Григорьевич Печорин напоминает Сергея Мятлева. Его реальным прототипом был небезызвестный князь Сергей Трубецкой – наследник великой княжеской фамилии, офицер первого гвардейского полка, разжалованный в званиях императором за дерзость в любовных отношениях и равнодушие к делам государственным. Он служил на Кавказе, где однажды среди нескончаемых рек и могучих гор судьба свела его с «большелобым гусарским поручиком», чье имя навсегда останется в сердце Трубецкого, обжигая и раня каждым воспоминанием о нем. Имя его – М. Ю. Лермонтов. Именно князь Трубецкой окажется потом свидетелем гибели поэта, будучи назначен секундантом в роковой дуэли Лермонтова и Мартынова.

«Сначала пуля сразила его товарища, и тот лежал, уже чужой, уже остывший, на холодном камне, распластавшись, словно летел со скалы, обиженно поджав губы; затем его похоронили, увезя на Родину, но Мятлев похоронил его в своем сердце… Тот погибший товарищ, тот коротконогий гусарский поручик с громадным лбом гения и с отчаянием беспомощности в недоумевающих бархатных глазах, с неприятными, задевающими манерами злого ребенка, раздраженный завистью и потому упорно презирающий все вокруг и страдающий…»

В скором времени был сильно ранен и сам Мятлев, как и князь Трубецкой, принимая участие в бессмысленных кровопролитных боях с горцами. Печорин также участвует в стычках с горцами и также был ранен. На всю жизнь останутся страшные воспоминания о том сражении, и последствия ранения с каждым годом будут сказываться на самочувствии князя, а образ страдающего поэта навсегда останется в его памяти: «…он был похоронен в сердце Мятлева, где уже были похоронены многие другие, удостоившиеся в прошлом висеть, быть приставленными к стенке, гнить в рудниках, разбивать головы о двери казематов».

Судьба князя Трубецкого тесно переплетается с судьбой литературного персонажа князя Сергея Мятлева: дворянское происхождение, гостеприимный родительский дом, пророчества блеска и славы, и осознанное неподчинение, каким-либо условностям, породившее впоследствии государеву немилость. «Когда-то этот дом блистал и полнился шумом многочисленной семьи и еще более многочисленных гостей. Генерал-адъютант князь Мятлев был человеком, значительно приближенным к государю, и отпечаток принадлежности к самой высшей касте лежал в этом доме на всем».

Печорин также принаждежал к высшему обществу, проживал в Петербурге и был сослан на Кавказ. Сын генерал-адъютанта Сергей Мятлев был юношей не кроткого нрава и за свои дерзкие поступки был переведен из кавалергардского полка в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Как когда-то Лермонтов из из кавалергардского полка был переведён в Нижегородский драгунский полк. Казалось, вместе с шумным Петербургом из жизни молодого корнета исчезнут нелепые и порой очень жестокие шутки. Но пока кровь кипит, и безумные поступки совершаются с такой легкостью, не задумываясь, никто: ни Бог, ни царь, – не может остановить этот бурный поток – молодость! Лишь время сможет укротить его, примирить с неизбежностью зрелости, с обреченностью старости.

Кругом царила фальшь и всеобщее преклонение перед государем. Служение отечеству было в почете, но если появлялся вдруг кто-то, осмелившийся пойти против сильнейшего, откуда ни возьмись, летели к царским ногам тщательно выписанные на бумаге все знаменательные факты жизни и свидетельства «недостойного» поведения такого смельчака. И каждый готов был донести друг на друга, и каждый cчитал своим долгом покопаться, хоть раз в жизни, в чужой судьбе. «Почему я пишу об этом? Казалось, мне не следовало бы совать свой нос в чужую личную жизнь, но отчего же, позвольте спросить, в то время как большинство верноподданных старается из последних сил принести пользу своему отечеству, такие, как этот человек, противопоставляя себя остальным, погрязают в разврате, в ничегонеделанье, разрушая святые устои нашей жизни?..» – писал некто в анонимном письме «министру двора его величества». Разговор шел о князе Мятлеве, в ту пору раздражавшем весь двор своей пассивностью по отношению к государству и любовными историями с императорскими фаворитками.

Во все времена приближенность к императорскому двору давала многие привилегии и блага. А возможность удостоиться благосклонного внимания императора – тирана воспринималась как некоторый залог неприкосновенности. Претендентов на роль главного холопа всегда предостаточно, поэтому борьба за покровительство государя случалась нешуточная. «…и рядом с со стальным оружием мы носим при себе набор прекрасных и испытанных средств: ложь, клевету, угодничество, которые страшнее кинжала».

Мятлев никогда не жаждал ни военной славы, ни государственных почестей, потому что принадлежал к той особой породе людей, для которых конформизм невозможен физически. Таков и Печорин. Для него важна независимость, индитвидуальность.

«В России никогда не умели уважать личность – только общину, только коллектив», – сказал, как-то Булат Окуджава. В этом и есть одна из основных, если не главная проблема России во все времена. Сильному государству не нужны мятлевы и приимковы, они не ввязываются в грязные придворные игры, они подрывают общественный строй своим бездействием точно так же, как подрывали его активной антиправительственной деятельностью бунтари, выходившие, не страшась смерти, на площадь.

Судьба Приимкова была схожа с судьбой Мятлева. Он «в нужный момент не сумел угодить, и фортуна от него отвернулась, уже в ранней молодости, прервав его стремительную карьеру». Однажды он упрекнет Мятлева: «Я вас любил за то, что вы холодны ко двору, а вы, чтоб не сказать гаже, сунулись в это стойло…». Нет, конечно, он не хотел обвинить князя в холуйстве, он просто искренне не понимал, как можно увлечься дамой, сияющей на николаевских балах. «Да они все потаскушки и только и ждут счастливого случая. Им нужна грязь… Они все там – смесь монгольской дикости, византийской подлости, прикрытых европейским платьем. Смесь необразованности с самоуверенностью». И с нескрываемой тоской восклицает: «А вы-то?..»

Подсматривание в замочную скважину за чужими жизнями всегда было в моде. Но на определенных исторических этапах это занятие становится особенной жизненной необходимостью. А активное участие в помощи государству при выискивании очередных неугодных могло поспособствовать продвижению по «службе». Так уж сложилось, что каждая эпоха порождает своих героев и своих тиранов. Но на фоне вечной борьбы тирании со свободолюбием всегда протекает простая человеческая жизнь, без геройства, без прикрас, без стремлений.

Мятлев будто пребывает в каком-то оцепенении. В нем живы воспоминания об убитом поэте, о декабристах, о воцарении Николая, но мысли эти настолько тяготят его, что всеми силами он пытается стереть из памяти яркие краски тех событий. Печорин, подобно Мятлеву, старается забыться в любви. Но приносит лишь несчастье. Отныне не быть причастным к жизни, разрушающей его внутренний мир, стало его истинной мечтой Мятлева. Но как скрыться от посторонних вездесущих глаз?

Мятлев всё чаще вспоминает первую встречу с «господином ван Шонховеном». Однажды, замечтавшись в дивных зарослях, услышал Мятлев шорох: «Перед ним стоял хмурый розовощекий мальчик в крестьянской поддевочке, в черных валенках. Нежданный этот маленький гость стоял с вызывающим видом, загородившись деревянным мечом. Меч дрожал в тонкой озябшей ручке, пальцы другой сжимали ветку рябины, и багряные ягоды на ней переливались, как ярмарочные стекляшки». Вообще-то это была «маленькая девочка …и даже вовсе не маленькая, такая серьезная тростиночка, начинающая барышня». «Как же ваше подлинное имя?», – с опаской произнес князь. «Лавиния…» – послышалось в ответ. Это юное создание, ворвавшееся когда-то в унылую жизнь Сергея Мятлева в образе господина ван Шонховена, пробудило в нем бесконечное чувство нежности и непреодолимое желание мятежа, подавленное некогда николаевской волей. Встречи, расставания, клокочущее нутро, переживания, захлестывающие с головой – все было так ново, так необычно. Будущее друг без друга казалось унылым.

Две странницы вечных – любовь и разлука –

Поделятся с нами сполна.

«Наш удел – прозябание. Я уже не вижу, ради чего жить, не существовать, а жить, с вдохновением и надеждами… Теперь …я взят под подозрение и обложен, ровно медведь в берлоге, и мне, поверьте, даже протестовать не хочется», – писал Мятлев в письме князю Приимкову. «Офицерская служба мне не удалась, она не для меня. Служение общественному благу мне отвратительно, ибо я в него не верю, да и вообще официальные соблазны меня не влекут», – повторял вновь и вновь. Подобно ему, Печорин уходит с военной службы и уже не веря в любовь, бросается путешествовать. Но скоро и экзотика наскучила ему.

Вот так, день за днем, месяц за месяцем минуло еще два года. Страстный роман с Натали Румянцевой закончился узами брака, скрепленными самим императором. Как известно, реальный прототип Мятлева Сергей Трубецкой в свое время был насильно обвенчан с Е. П. Пушкиной, ждавшей от него ребенка.

«Мятлев боялся государя, как опостылевший пасынок боится отчима, как заяц – январского волка, как дворовая девка – нового барина, как бродяга – околоточного надзирателя… Он боялся собственной беспомощности, ибо знал, что возненавидит себя, если вынужден будет оказаться перед ним бессильным, а это не могло быть иначе». Призрак господина ван Шонховена не давал покоя, преследуя во сне и наяву. А истинной реальностью становилось неминуемое подчинение Николаю, обратившему на него вновь свой взор.

Царь говорил: «…этот дерзкий шалопай – все-таки один из моих детей, ну что ж, уж какой ни есть, пренебрегший кавалергардством умник, отрезанный ломоть… Возбудитель дурных толков, отвратительное создание на тонких ножках, слюнявый умник, брюзга, трусливый прелюбодей…» – думал император, глядя в глаза Мятлеву. Бесконечные вторжения «заботливых» николаевских рук в жизни своих «подопечных» стремительно калечили неокрепшие души и разрушали самодостаточность сильной личности. «Разве я об себе пекусь? Я все делаю ради вас, для вашей пользы. Покуда вы не научились мыслить государственно, я должен делать это за вас, это мой крест, мой долг, мое бремя…» – любил повторять Николай.

Время неумолимо летело вперед, постепенно втягивая князя Мятлева в трясину ненужной, чужой, совсем не радостной жизни. Письма из прошлого не давали покоя: «…пишет Вам человек, о коем Вы, верно, давно позабыли, а он Вас не забыл и не забывал никогда…». Она действительно не забыла. Но теперь повзрослевшая Лавиния готовилась к замужеству, выдуманному ее проворной maman. Назначенный суженый, господин Ладимировский обхаживал юное создание, стараясь привлечь к себе внимание и войти в доверие будущей жены. «…поглядывайте на него иронически – это его сильно озадачит, и он лишится наглости», – советовал Мятлев Лавинии, и с каждой новой весточкой осознавал неизбежность зарождавшегося чувства.

Конечно, Мятлев не был борцом, любая активная деятельность была чужда ему. В отличие от него, Печорин всё время стремится к деятельности. Он тоже пишет свой дневник, но он человек действия. В своих суждениях он резок и не боится назвать вещи своими именами. Мятлев всегда был осторожен в высказываниях. Это не могло не раздражать и не удивлять людей, старающихся если не действием, то хотя бы словом обозначить свои взгляды – без страха и заведомого продумывания фраз. Он честно признавался: «…я не знаю, как поступить …как лучше. Что нужно, я не знаю… Не уверен…». Он не может принять ничью сторону, он не знает кто прав, кто виноват, он не считает возможным делить людей на хороших и плохих. Он не был трусом, но унижение было для него совершенно невозможно, чудовищно, отвратительно. При Николае с невероятным усердием искоренялась человеческая индивидуальность.

Печорин мечтал забыться в объятиях Бэлы, но это ему не удалось. Быда мысдь связать свою судьбу с девушкой из своего круга – Мери, но он знал, что в скором времени разочаруется сам и следает несчастной ещё одну женщину. Мятлев верит ещё в любовь. Как хотелось Мятлеву и Лавинии убежать подальше от всей этой лжи, от преследований, от наказания. А где, как не в благословенной Грузии могли бы найти приют два безумца: «…в Грузии, осознав себя бессмертным, ты приобретаешь легкость птицы, уверенность барса, мудрость змеи и неколебимость снега на вершинах, и все божественное проступает в тебе безыскусно, и все человеческое удесятеряется…».

Мечтавшие о свободе, они обретут ее ненадолго в доме сестры Амирана Амилахвари Марии. Каким коротким было их долгожданное счастье!

Мы сами раскрыли ворота, мы сами

счастливую тройку впрягли,

и вот уже что-то сияет пред нами,

но что-то погасло вдали.

Слежка продолжалась, скрыться от зоркого императорского ока было невозможно. Неугомонная мать Лавинии госпожа Бравура молила императора пусть о насильственном, но непременном возвращении беглянки домой, в объятия Ладимировского.

Окуджава переносит на страницы романа печальную историю любви Сергея Трубецкого и Лавинии Жадимировской, урожденной Бравуры. По приказу Николая влюбленные были пойманы и разлучены. Николай виртуозно играл их судьбами, и они, словно управляемые марионетки, были вынуждены подчиняться законам своего кукловода. Лавинию вернули матери и мужу, а Трубецкой, будто нашкодивший мальчишка, был бесцеремонно отправлен рядовым на Кавказ.

В романе, как и в жизни, спустя несколько лет они встретятся вновь, назло судьбе, назло уже покинувшему этот мир императору и всей его беспощадной государственной системе. В Михайловском имении нашли они долгожданный покой и уединение: Мятлев, раненый на Кавказе в ногу, «с простою палкою в руке, в светло-сером сюртуке по давно минувшей моде» и Лавиния, «уже давно немолодая, чуть повыше среднего роста, заметной худобы, одетая в глухое платье из серого гроденапля, даже, пожалуй, не платье, а платьишко, и на плечах лежал темно-серый платок, неоконченный какой-то, будто обрезанный …все было какое-то тоненькое, худенькое, востренькое…».

Вот так Мятлев и Лавиния оказались такими же измученными заложниками николаевской эпохи, как многие другие граждане Российской империи, не пожелавшие подчиняться власти.

Жизнь под постоянным надзором, необоснованные обвинения, аресты и казнь перенесутся из XIX века в двадцатое столетие, какой-то невероятной дьявольской силой.

Силовые методы, применяемые государством против индивидуума в XIX и ХХ веках невероятно схожи. Но никакая деспотическая система прошлого не сможет сравниться с воцарившимся в двадцатые годы ХХ столетия сталинским режимом – режимом жесточайшего уничтожения, как собственного народа, так и многих других

124