В сальских степях

(Воепоминанил о Горобовихоае Оке Иоановиче)

Свой рассказ я посвящаю памяти Оки Ивановича Городовикова. В нем не будет повествований о его боевой жизни, об этом достаточ­но написано. В отдельных эпизодах₄я освещаю его работу в мирной обстановке, его отношение к людям,* его деятельность и заслуги по воссозданию степного, родного ему коневодства, детища калмыков.

Нельзя не уважать этот народ и не относиться к нему с симпати­ей. За короткий срок гигантскими шагами он прошел путь к культу­ре последних дней. Восприимчивость его поразительна!

В своем рассказе я описываю калмыков такими, какими они были в начале двадцатых годов, т. е. честными людьми, добросовестными работниками, но до наивности простодушными, непосредственными, храбрыми, но суеверными. Хотя на молодежь, да и на кое-кого из по­жилых уже тогда начали сказываться плоды недавно прошедшей ре­волюции.

Сын калмыцкого народа Ока Иванович Городовиков, сподвижник С. М. Буденного в гражданскую войну, вступил после него на пост инспектора кавалерии Северо-Кавказского военного округа. Он живо интересовался коневодством, часто посещал конные заводы, давал дельные советы и указания и принимал деятельное участие в созда­нии хорошей, выносливой верховой лошади.

Пользуясь большим уважением вообще, он для калмыков был их национальной гордостью и абсолютным авторитетом.

Тяжелое было время в начале двадцатых годов Трудно было жить в городах, а в степи еще труднее. Нс легко было найти хороших квалифицированных работников. Немало из них тогда стремилось по­лучше устроиться, заботясь о благосостоянии своей семьи. Неохотно шли работать в конные заводы даже калмыки. Красноармейцев мож­но было использовать далеко не на всех участках коннозаводства.

И вот Ока Иванович, часто объезжая конные заводы, собирал для беседы калмыков, посещал их бурукчуны и подолгу разговари­вал с ними, убеждая помочь молодому государству восстановить по­роду знаменитой донской лошади и славное степное коневодство. Он перевел вольнонаемных табунщиков на красноармейский паек, не сни­мая их с хозяйственного, и чутко прислушиваясь к их нуждам, по воз­можности помогал им.

И все же бывали моменты, когда казалось, что вот-вот снимутся они всем бурукчуном и уйдут. Но это только казалось.

— Наша Ока просил, шапку скидал. Как можем бросать?—гово­рили одни.

— Наша Ока никогда не обманет, он нам отец родной, мы его не подведем!—говорили другие.

И не подвели. Благодаря им степное коневодство год от году крепло все больше и больше.

Ока Иванович добился через Реввоенсовет и Народный Комисса­риат по военным делам приказа пополнить племенной состав конных заводов изъятием у всей хозяйств, воинских частей, госконюшен и не­которых конных заводов маток и жеребцов донской породы, полу­кровных, а также чистокровных английских жеребцов и кобыл.

Неохотно расставались с хорошими лошадьми хозяйственники. Они всячески уклонялись от сдачи или же подсовывали что-нибудь совер­шенно не подходящее взамен подлежащих передаче. Поэтому Горо­довиков начал направлять на пункты приема квалифицированных специалистов, а в отдельных случаях выезжал даже сам.

После этого заводы сразу стали пополняться ценным племенным поголовьем. Начало поступать много донских маток, которые в боль­шинстве случаев узнавались калмыцкими табунщиками. Они называ­ли их имена, заводской номер, их отца и мать и принадлежность к тому или иному заводу дореволюционного времени.

Одним из ведущих конных заводов в начале двадцатых годов был завод имени Первой Конной Армии. Расположен он в тридцати кило­метрах от железнодорожной станции Мечетинской в сторону Маныча. На огромном пространстве более чем в сорок тысяч десятин паслись на целине, покрытой ковылем, табуны лошадей в количестве свыше I 200 голов. В основном это были матки донской породы.

В конюшнях завода содержалось около пятидесяти жеребцов- производителей: чистокровных английских, донской породы и даже один араб —знаменитый Цилиндр Стрелецкого завода, давший боль­шое потомство англо-арабов и англо-дончаков.

Молодняк, выращенный в первые голы на этом заводе, сразу об­ратил на себя внимание на конных соревнованиях в Ростове-на-Дону и в Москве.

Старший табунщик Бздма Абушинов, вернувшись из Москвы, с гордостью рассказывал, какой успех имели питомцы Первой Конной.

Поголовье конных заводов, в обычное время разбитое на три-че­тыре табуна, весной, в случной период превращается (за исключени­ем табунов молодняка), во множество мелких табунов, называемых косяками. В каждом косяке обыкновенно бывает от 15 до 20 маток и жеребец, который ревниво оберегая их от вмешательства других же­ребцов. при случае сам не прочь отбить пару маток, а иногда н весь косяк у другого жеребца, вступая с ним в ожесточенный бой. А поэто­му косяки держались на большом расстоянии один от другого. Бы­вали случаи, когда жеребец, оберегая своих маток, гонялся за волком и убивал его.

Волки были большим бичом для коневодства и вообще для живот­новодства. За время гражданской войны их развелось неимоверное количество Много лет их почти никто не тревожил и они плодились, как мухи, собирались в стаи и нападали на скот, на лошадей, нагло бродили по улицам сел и хуторов, не обращая внимания на собак, которые в ужасе прятались от них. С наступлением темноты без ору­жия нельзя было выходить из домов и в конном заводе.

Время от времени на волков делали облавы, но убитых оказыва­лось ничтожное количество. Они забивались в камыши Маныча. но вскоре опять появлялись.

Однажды, во время пребывания Оки Ивановича у нас на заводе, стояли мы гурьбой на плацу и наблюдали за проминкой застоявших­ся жеребцов. Подъехал к нам смотритель табунов Эренцен Манжи­ков и, поспешно соскочив с лошади, доложил, что волки напали сре­ди бела дня на табун маток и, не обращая никакого внимания на крик и стрельбу табунщиков, разорвали несколько жеребят-сосунов и серьезно поранили молодых кобылок-годовичков и двухлеток.

Ока Иванович выслушал доклад, немного подумал н вдруг стад

быстро о чем-то говорить по-калмыцки с Эрениеном. Затем, повернув­шись ко мне, сказал:

— Завтра утром сделаем облаву на волков Посадите на коней всех людей, оставив при табунах по одному табунщику. Всем, кто хо­рошо стреляет с ходу, выдайте ружья, кроме того, у каждого верхо­вого калмыка должна быть дубинка с ременной петлей для кисти ру­ки. Соберите всю хозяйственную команду и людей с полевых работ. Каждый из них должен быть с тазом, с ведром или листом железа и небольшой палкой. У кого есть свисток, пусть прихватит с собой. Вече­ром соберите у крыльца всех своих табунщиков, я хочу с ними пого­ворить.

Обратившись к управляющему конным заводом, он сказал:

— Сделайте распоряжение агроному н начальнику хозяйственной части, чтобы они беспрекословно выполняли все требования началь­ника коннозаводской части.

Обводя глазами всех присутствующих, он добавил:

— Белых ликвидировали, неужели с серыми не справимся! Кило­метрах в пяти от завода в сторону Маныча, в небольшой низинке на бывшем пахотном поле рос курай, среди которого не было заметно не только стоящего волка, но и годовалого жеребенка Курай этот осенью срезали для топлива. Заросли эти были километра полтора в длину и с километр в ширину. Здесь-то и накопились волки, перебе­гая из камышей Маныча, и отсюда, в основном, они делали свои раз­бойничьи набеги на рогатый скот, на табуны и даже на территорию завода. Время от времени прочесывали этот курай, выгоняли пят­надцать-двадцать волков, несколько из них убивали, остальные ухо­дили на Маныч, а через некоторое время опять появлялись в этих за­рослях. С топливом было трудно и поэтому этот курай никому нс хо­телось косить раньше времени.

Утром, еще до восхода солнца, на плац конного завода съехались около сотни конных калмыков, вооруженных ружьями и дубинками. Собралось примерно столько же пеших людей с импровизированны­ми барабанами, т. е. с тазами, ведрами и всякой всячиной, издающей оглушительный грохот. Всех этих людей посалили на подводы н повез­ли к кураям. Следом за ними двинулись и верховые.

Перед посадкой на подводы вышел на крыльцо Ока Иванович, взглянул на толпу «музыкантов», ухмыльнулся в свои пышные, боль­шие усы и. подмигнув окружающим, крикнул:

— Оркестр, а оркестр, играй, пожалуйста, «яблочко»!

Сначала водворилась тишина и недоуменное молчание. Затем, один из ближе стоящих, видимо, первый понял шутку Оки Ивановича и собразил, что, собственно, он хочет. Выпятив вперед живот, на кото­ром покоилась детская ванна, привязанная за уши веревкой, переки­нутой через шею. он двумя палками стал отчаянно в нее колотить. За ним грянул весь «оркестр».

Две борзые собаки, лежавшие у крыльца, с визгом, поджав хвос­ты, сорвались с места и. перегоняя друг друга, опрометью бросились через плац к конюшням. Куры с громким кудахтаньем разлетелись в разные стороны. Лошади табунщиков шарахнулись. А пара лошадей,, запряженная в бричку, пустилась вскачь в степь. Люди, стоящие вок­руг, зажали уши.

Ока Иванович с довольным видом, улыбаясь, замахал руками: — Молодец оркестр! Вот так, пожалуйста, играй «яблочко» для волков. Здешний народ вашу музыку совсем не понимает. Смотрите! Все уши заткнули!

Приехав на «поле брани», Ока Иванович расставил «барабанщи-

ков» полукругом со стороны Маныча, приказав им двигаться после его выстрела на заросли и беспрерывно производить шум на своих «ин­струментах», подкрепляя его криками, свистом и завыванием на раз­ные лады.

На флангах этой «музыкальной» команды он растянул верховых калмыков, которые должны были направлять волков в одном, проти­воположном от Маныча направлении.

Люди быстро заняли свои места, и замерев, повернули свои лица в сторону стоящего на видном месте Городовикова, с нетерпением ожидая условного сигнала.

Вот, наконец, раздался выстрел и одновременно загрохотало, завиз­жало. засвистело и завыло по всему полукольцу. Раздались пронзи­тельные гортанные звуки.

Было видно в бинокль, как зашевелился курай в некоторых мес­тах. затем он начал шататься в разных направлениях, как от налетев­шего вдруг вихря, и наконец, обезумевшие от ужаса волки кинулись только в одну сторону, т. е. туда, откуда нс было слышно шума.

Через некоторое время на пригорок с противоположной стороны на­чали выбегать волки, норовя повернуть направо или налево, чтобы уйти на Мэныч, в камыши Но верховые калмыки преграждали им путь: били их из ружей и направляли только в одну сторону, намечен­ную раньше Городовиковым. Волков выбегало все больше и больше. Мы уже со счета сбились, насчитав их свыше четырех десятков

Наконец, прочесав кураи, на пригорок выскочили все верховые и ринулись преследовать хищников.

И вдруг я увидел, как один огромный волк, проскользнув между табунщиками, кинулся налево, в сторону Маныча. Я пришпорил коня и помчался ему наперерез. Надо было во что бы то ни стало не до­пустить его до леса, куда он стремился добежать.

Конь у меня был сильный, англо-дончзк. По-жокейски на укоро­ченных стременах, пригнувшись к шее, преследовал волка, который, не сгибая шеи, мотнул головой в мою сторону и, видимо, сообразив, что до леса ему не успеть, хоть он и совсем близко, круто повернул вправо, в степь. Началась длительная скачка на измор.

Я еще раньше знал от калмыкюв, что загнать волка, взять его жи­вым нс так-то просто. Для этого надо знать все его повадки. И пото­му я убавил скорость и скакал не приближаясь и не отставая и в то же время не давая волку бежать в нежелательную сторону.

Я знал, что волк наконец устанет и ляжет, но подъезжать к нему олизко нельзя, он может неожиданно броситься и поранить человека или лошадь. Надо его спугнуть выстрелом. Он опять побежит и че­рез некоторое время снова ляжет. Его опять надо спугнуть н гнать более напористо, подгоняя выстрелами и криками до тех пор, пока не упадет в полном изнеможении, безразлично отвернувшись от пре­следователя. Тогда можно слезать с лошади и брать его живым.

Тощего волка можно загнать скоро, но такого, как на этот раз попался мне. может загнать только резвая и выносливая лошадь. Та­кая, как раз, у меня и была.

Не скоро этот волчище лег, но едва растянувшись, он сразу же нскочнл, не ожидая выстрела. Гнал я его еще километров пять, нако­нец, он лег. И как-то грузно, безнадежно. Я пренебрег советом кал­мыков и подскочил к нему вплотную, намереваясь спрыгнуть с коня, но в этот момент волк кинулся на меня, полосонул зубами по голени­щу сапога и бросился бежать. Пробежав километра два. он, как и говорили калмыки, нс лег, а именно упал, уткнувшись носом в землю.

Когда я к нему примчался, он лежал вытянув ноги, уставившись м

глазами на меня. Ну, думаю, не обманешь, вставай страшилнше, бе­ги! Я выхватил наган и нажал на курок. Но не тут-то было! Палец одеревенел, выстрел не получился.

На протяжении 20—25 километров бешеной скачки, сидя по-жо­кейски, усиленно сжимая шенкелями бока лошади, я выбился из сил и не менее, пожалуй, чем загнанный мною волк. С лошади я нс со­скочил, а сполз на подкосившиеся ноги.

— Ну-с, приятель! Что же с тобой делать? Мне тебя живым не взять. Силы у нас равные, точнее нет никаких. Придется все же те­бя пристрелить, пока ты не очухался.

С этими словами я подошел к волку и двумя пальцами нажал на спусковой курок. Раздался выстрел. Волк моргнул глазами и повер­нул голову в другую сторону, как бы отвернувшись от меня. Пуля не задела его.

В этот момент я слышу за спиной голос:

— Стой! Не стрелян, зачем убиваешь? Живым надо брать!

Оглядываюсь. Ока Иванович соскакивает с лошади, прыгает на волка, хватает его за уши, сжимает коленями его бока и кричит:

— Давай скорее чумбур или другой какой-нибудь ремень! Толкай ему в пасть ташмак!

Подбегаю и впопыхах вталкиваю конец рукоятки ташмака в пасть волка.

— Да не так! Как коня взнуздай его, середкой черенка и до от­каза в пасть.

Крепко привязав сдеревянные удила» к голове волка, Ока Ивано­вич быстро и ловко связал ему ноги.

— Ну, а теперь давай отдыхать,—сказал он и мы с наслаждени­ем растянулись на траве.

В нескольких шагах от нас, как ни в чем не бывало, пощипывали траву наши лошади, как будто это вовсе не они только-что продела­ли такую головокружительную скачку.

— Мы вот с ног свалились, а паши лошади «хуч бы хны», как вы­ражаются табунщики,—сказал я,—Взгляните! И ваша «Быстрая» и мои «Корнет» как будто только из конюшни!

— Э-э-э. батенька мои! Какими же они были бы дончаками, если бы после двадцати верст ноги протянули! Им надо сто верст бежать!

Затем, помолчав, сказал:

— А ты, молодой человек, все же ухитрился в зубы волка угодить. Гляжу: хорошо гонит бирюка, по всем правилам. Бывалый, думаю, охотник. И вдруг со второй лежки подскакивает к волку и прямо в зубы. Кто же так делает! Разве тебя калмыки не учили, как волка живым брать!

— Учили. Ока Иванович, это же мой третий волк. Вижу, совсем выдохся и как-то тяжело безнадежно рухнул. Ну, думаю, нет правил без исключений н подскочил к нему. Посмотрите, как голенище разре­зал. Как бритвой.

— Да-а-а, если б не голенище, то он бы тебе мясо до кости развалил.

Вынув портсигар, он предложил мне закурить.

— Спасибо, не курю, Ока Иванович.

— Знаю, что не куришь. Для здоровья, оно. конечно, нс плохо, а вот в жизни, что ни говори, табачок помогает. Закуришь и волей не­волей замедляется у тебя ход мыслей и ты воздерживаешься от ско­ропостижных решений, которые в критические моменты могут принести много беды. А в таких вот случаях хорошо покурить, после — успока­ивает. Вот я и предложил тебе из сочувствия, а ты пренебрегаешь, не понимаешь в чем тут соль,—подмигнул, улыбаясь Ока Иванович.

5 Ллиамк» .<й 2.

65

С наслаждением затянувшись папироской, он продолжал:

— Волку даже вот такому, скрученному, верить нельзя. Подлая тварь. Он безопасен только тогда, когда с него шкуру сдерут. Как ты его ни корми, сколько ты его ни приручай, он все равно норовит те­бе не горло, так брюхо разворотить, а то и руку отхватить. Вот и лю­ди такие иногда встречаются, ла еще и похлеще волка. Этого хоть всегда бережешься, да и он сам не подает никаких признаков добро­желательства. А человек ластится, подличает, а сам только и выжи­дает момент, когда бы тебе половчее горло перегрызть.

В это время послышался топот и перед нами появились человек пять табунщиков-калмыков. У некоторых из них были приторочены к седлу волчьи шкуры. Соскочив с лошади, табунщики окружили вол­ка и, покачивая головами, иокали языком.

— Это непременно вожак,—сказал старшин табунщик Бадма Абушинов.— он у меня из-под ног выскочил. Я было за ним побежал, да вижу наша начкон за ним пустился. Ну, думаю, этот не упустит, живым возьмет, ему не первой!

— Первой или не первой, я не знаю, а что ты плохо его учил, это факт! Он со второй лежки бросился на волка, а тот ему было ногу отхватил,— сказал Ока Иванович, кивнув головой на мой сапог.

— Шибко горячий наша Миколай Валдимрич! Дюже молодой по­камест! — сказал Бадма. как бы оправдываясь.

— Ну, докладывай Бадма, как наступало твое запорожское войско под боевую музыку. Есть ли раненые, убитые, пленные?—обратился к нему Ока Иванович.

— Волков двадцать, должно быть, убили. Остальных Эрениен и с ним человек пятьдесят табунщиков погнали в направлении Сальского конного завода. Десятка четыре волков, а то поболе,— доложил Бадма.

— Неплохо, если даже половина волков уйдет на Маныч. Они теперь не скоро очухаются ла другим закажут нос сюда не совать. А курам надо сегодня же косить или жечь,—сказал Городовиков.

Погрузив волка на лошадь к молодому табунщику Эрде, мы дви­нулись в обратный путь Не доезжая до завода несколько километров, мы еше издали увидели стоящую одиноко оседланную лошадь. Затем вырисовалась фигура сидящего на траве человека. Это оказался мо­лодой табунщик Санжа. Окровавленной тряпкой он неловко к неуме­ло перевязывал правую руку, действуя левой. Ока Иванович со сло­вами:

— Эх ты, воин! И перевязаться-то не умеешь толково! — спрыгнул с лошади, разорвал свой большой платок, добавил к нему мой, ловко и быстро перевязал калмыку руку и только после этого спросил:

— Где это тебе посчастливилось так здорово обнажить кость?

— Гнал я его, гнал, вижу оглядываться начал, язык вывалил, я к нему подскочил и с размаху дубиной по голове! Покатился он клуб­ком, подергался, подергался и затих. Я к нему с ножом, шкуру сни­мать. А он рванется, да за руку и не разжимает челюстей. Нож вы­валился из руки. Кое-как дотянулся до него левой рукой и пырнул ему в горло. Отвалился, зубами лязгает, зевает, кровью захлебывает­ся, а изһыхать не хочет. Разов пять, должно быть, я его еще пырнул. Насилу околел.

— Вол к-то где? —спросил я.

— Там!— мотнул он головой.— Беретов десять отсюда, а может и больше. Да шкура его теперь ни к чему. Всего я исполосовал его,

Ока Иванович, взглянув на меня, сказал:

— Слыхал? Вот какие волки* Это для тебя еще раз наука!

Перед отъездом Ока Иванович просил доставить волка живым н Ростов, но эту просьбу нам выполнить не удалось.

Приходит ко мне утром смотритель табунов Эрснцен и докла­дывает:

— Должно быть Эрдешку будем наказывать, однако!

— За что? — спрашиваю я.

— Возвращаюсь я ночью нз табунов, вижу, в маленьком бурукчу- не возле землянки кто-то копошится. Подъехал. А это Эрдешка с вол­ком и оба вертятся. У волка брюхо распороно. Рука Эрдешкина вы­ше локтя в волчьем животе, Ну, стало быть, я его ташмаком огрел, говорю: кого мы завтра Городовикову будем отправлять, тебя, что ли вместо волка? Плачет. Рука, говорит, болит —нет мочн. И никто, го­ворит, живого волка больше не привез.

— Ничего не понимаю! Зачем живому волку брюхо вспарывать, если рука болит? — спрашиваю я.

— Темный пока еще народ калмыки, еще гелюнгу верят. Поверье у нас такое: если живому волку брюхо распороть и засунуть туда ру­ку или ногу и ночь подержать, то ревматизм пройдет.

Когда я, побывав в Ростове, рассказал Городовикову об участи, постигшей волка, он, рассмеявшись, сказал:

— Я только дорогой подумал, что не предупредил вас о том, что калмыки имеют такую слабость и что за волком надо получше при­сматривать, не то они с ним разделаются по-своему. Так оно и вышло! Ну, а что у него в желудке было?

— В желудке оказались огромные нежеваные куски мяса с ко­жей и шерстью, видимо, жеребячьи и половина зайца: голова, две пе­редние лапы и часть туловища. Просто удивительно, как он мог та­кой кусок проглотить нс жуя!

— Заяц, это его охотничье право, а вот за жеребят он понес воз­мездие по заслугам!—сказал Ока Иванович.

Однажды возвращаюсь я с объезда табунов и почти у самого за­вода встречаю О. И. Городовикова на коне в окружении сопровожда­ющих его работников главного управления коннозаводства. Был он у нас проездом и направлялся в конезавод имени С. М. Буденного и в другие заводы.

— Вот и хорошо, что повстречались! Покажи нам свои табуны и проводи до своей границы. Это что там за табун по горизонту растя­нулся?

— Табун маток гонят на водопой к колодцу, Ока Иванович!—от­вечаю я.

— Очень хорошо, вот мы там их и посмотрим, —сказал он, обра­щаясь к своим спутникам.

— Ну. как волки, не тревожат, кураи сожгли? — спросил Городо­виков.

— После «музыкальной» облавы к табунам ни разу не подходили. Кураи сожгли.

— Значит «яблочко» наше помогло!—рассмеялся Ока Иванович. И он принялся рассказывать окружающим со всеми подробностями о нашей облаве с участием придуманного нм импровизированного оркестра.

Когда мы подъехали к колодцу, лошадей уже начали поить. В от­далении стоял табун, от которого отделяли группы по пятнадцать- двадцать лошадей и подгоняли к корыту, наполненному водой.

67

5'

— Какая почтенная старушка!— сказал кто-то из окружающих Городовикова, указывая на белую рослую кобылицу, как гречкой гус­то усеянную мелкими шоколадными пятнами.

— Это Цецик, ей уже двадцать лет, но несмотря на преклонный возраст, 8 прошлом году у ней был жеребенок от араба Цилиндр,— с апломбом сказал один из сопровождающих Городовикова, быстро окинув взором всех присутствующих. Было очевидно, что он заиски­вает перед начальством и ловит на лицах впечатление, произведенное •своей осведомленностью. В конных заводах его не любили и дали ему прозвище—Комар. Это название соответствовало и его наружности и его комариным повадкам — зудеть и кусать исподтишка.

— Какое нехорошее, страшное имя! Кто придумал? Надо немед­ленно переменить, оформив приказом по Управлению коннозавод­ства,—сделал распоряжение Городовиков.

— Почему страшное? Скорее смешное. Такая представительная дама и вдруг... Цецик! Чуть-чуть не чик-чирик. Какое-то воробьиное слово! — громко рассмеявшись, сказал представительный седеющий ученый коневод с барской осанкой.

— Цецик —не воробьиное слово. По-калмыцки цецик —черная оспа.— пояснил Ока Иванович. — Это был бич калмыцких бурукчу- нов. Ничего калмыки так не боятся, как цецик. Черная оспа выкаши­вала в царское время бурукчун за бурукчуном весь, до единого чело­века. Цецик — это черный ужас! Одно слово это заставляло калмыка бежать без оглядки за сотни верст.

— Бадма! Что же ты не убежал до сих пор? У тебя цецик в табу­не ходит. Беги, голубчик! Убегай!—расхохотался тот же Комар.

— Бадма цецик не боится, Ленин прогнал цецик от калмыков. Бадма никуда не побежит от табунов. Кто дело не знает, языком зря много болтает, того надо бояться. Такой человек не меньше цецик вред принесет,—с достоинством ответил старший табунщик и, обращаясь к Городовикову, сказал:

— Этому матка название Лолла. Доктор в шутку назвал его Це­цик. С тех пор и пошло: Цецик да Цеиик. Я его Цецик нс зову, я его Лолла зову, списочный номер ему тристо первый. А жеребенок про­шлый год не от Лоллы был, от Коллеты был жеребенок, списочный но­мер ему тристо. Вон она пошел,— показал Бадма ташмаком.

Ока Иванович остался доволен ответом Балмы неудачливому шут­нику и разоблачением его плохой осведомленности. Но вдруг он на­сторожился, пришпорил коня и понесся к табуну. Я с Бадмой поспе­шил за ним.

За водопоем наблюдал табунщик-калмык, он же отбивал группы лошадей, пуская их к корыту. Ему помогали табуншики-красноармей- цы. Но вот калмык отлучился к колодцу, и в эго время красноармей­цы самостоятельно отбили группу маток и направили на водопой. Сле­дом за ними из табуна выбежали две матки, стремясь присоединить­ся к группе. Красноармейцы бросились заворачивать их. Из табуна выдвинулась еще одна матка и пустилась галопом к колодцу. Красно­армейцы. сосредоточив все свое внимание па прорвавшихся матках, оставили без надзора табун. Лошади зашевелились, забеспокоились и. разбегаясь, устремились к корыту. В этот момент подоспели мы и сдержали табун. После этого Ока Иванович ловко отбил возвращен­ных красноармейцами в табун маток и направил к колодцу.

Затем он собрал вокруг себя красноармейцев для беседы.

— Вот вы. ребята, сколько времени при табунах, а ничему не на­учились. Это дело надо любить, а лошадь и повадки ее надо постоян­но изучать. Я вот метнул глазами и сразу понял, что произошло и

Ы

как можно спасти положение, а почему? Да потому, что я дело коне­водческое знаю и лошадь люблю.

Окинув всех взором, он продолжал:

— Все лошади в табунах паруются по взаимной симпатии и, кро­ме того, собираются в отдельные группы и так все ходят и пасутся. Куда одна, туда и другая. Группу разбить вы еще сможете, а вот па­ру — нет. Все равно они найдут друг друга. Будут бегать, ржать и та­бун баламутить Здесь сотни лошадей, а калмык табунщик каждую из них хорошо знает. Разбуди его ночью н он все приметы любой ло­шади расскажет и все се повадки, и с кем опа дружит, и кого не пере­носит, кусает и бьет. Антипатии у них тоже водятся.

Взглянув в сторону колодца, он вдруг вскрикнул:

— А ну, поглядите туда! Я отбил эту вашу тройку и они сразу при­соединились к своим подругам, и табун успокоился. Правильно я гово­рю, Бадма?

— Правильно. Как раз они к своим напарницам подошли.

— Силой вас держать при табунах мы не будем, ребята. Если не любишь лошадь,—из тебя все-равно табунщика не получится. А коль сам вызвался, так изучай дело, не то от тебя вред один будет.

Обернувшись к нам, он сказал:

— Способных ребят надо учить, надо помогать нм в работе, пока нс освоились, ну а кому лошадь в тягость, тех немедленно отчислить.

Почти у самой нашей границы пасся табун молодых жеребчиков- двухлеток и трехлеток. К ним подъехал табунщик с притороченными позади седла двумя убитыми зайцами. Следом за ним пробежала с рыжими пятнами борзая собака и с любопытством уставилась на нас. Табунщик доложил, что не так давно прибилось несколько чужих же­ребчиков, которых он никак не может отогнать от табуна.

— Так в середину и лезут. Доктор увидит, ругать будет. Заводские должно быть они, а тавра на них нет. У крестьян таких нс бывает же­ребят. Один малость поранен, должно быть ночью волки где-то табун полыхнули.

Жеребята, действительно, были породистые. В одном из них Бад­ма узнал потомка жеребца Светец, принадлежавшего Сальскому кон­ному заводу, в другом— отпрыска нашего жеребца Минотавра, стоявшего одно время в том же заводе.

— Надо немедленно сообщить в Сальский завод. Никакой заразы они вам не занесут, пусть себе пасутся с вашими,—сказал Ока Ива­нович.

После осмотра молодняка мы с Бадмой распрощались со всеми и повернули было назад, но в этот момент все тот неугомонный Комар стал громко кричать:

— Вон там виднеется молдаванское село! Там замечательное нату­ральное виноградное вино, оно никак не повредит здоровью и даже наоборот поднимает тонус, особенно у тех, кто пребывает сейчас в плохом настроении!

— Ишь, какой он ушлый! Всего-то он знает. Ну, что ж, поедем под­нимать тонус, но предупреждаю: не больше одного стаканчика,—подняв вверх палец, сказал Ока Иванович.

Взглянув на нас, повернувших коней в обратную сторону, он крик­нул:

— А вы куда, Первая Конная! Ехать, так уж всем ехать. Слыша­ли? Здоровью не вредит!

— Бадма, Бадма, поворачивай! Это же и тебя касается!—крик­нул он, увидев скромно удаляющегося Балму.

— Ну, если сам хозяин велит, надо подчиняться! Один, другой че-

бучейка винить можно, однако,— присоединяясь к кавалькаде, сказал Бадма. расплываясь в улыбке. И обращаясь вполголоса ко мне, до­бавил:

— Этот хлюст Комар, спец только по чебучейкам. В коневодстве ничего нс понимает. Кормится только одним своим языком. Кляузный, нехороший, хитрый человек. Никакой от него пользы нет. Я его осра­мил перед всем начальством, а ему хуч бы хны’ И зачем такого чело­века держать!— Под предводительством Комара мы въехали во двор довольно зажиточного молдаванина. Из-под навеса, окруженного мо­лодыми деревцами, вышел пожилой хозяин и, кланяясь в пояс, пригласил в лом. Но Ока Иванович, увидев под навесом большой стол и скамей­ки, попросил разрешения расположиться там. Шумной толпой мы ввалились под эту крышу и начали рассаживаться вокруг стола. Бадма задержался с лошадьми. Хозяин, суетливо покрутившись, побе­жал за вином. И вдруг все наши взоры, как по команде, устремились в угол. На небольших нарах под овчинным тулупом лежал человек с красным, как вареный рак. лицом. Городовиков выразительно взгля­нул на врача. Тот подошел к больному, осмотрел его и обращаясь ко всем присутствующим, улыбаясь, сказал:

— Ничего ужасного, обыкновенная малярия. Пароксизм прошел, потому и красный, как цецнк!

При последнем слове вошел Бадма. Быстро окинув взором всех нас, сидящих в тревожно-выжидательной позе, он взглянул на врача и затем уставился на красную, потную физиономию больного. Глаза его мгновенно округлились, в них появилось выражение ужаса, лицо посерело, плечи поднялись и он начал не спуская глаз с больного пятиться назад.

— Нс бойся. Бадма. это не цеиик!

— Садись. Бадма. сейчас вино принесут!— На разные голоса за­кричали присутствующие.

— Да куда же ты, голубчик Бадмашка, ты же ведь не боишься цецнк!— язвительно выкрикнул Комар.

Но Бадма, видимо, не понимая от ужаса, что ему говорят и не со­ображая, что он делает, продолжал пятиться и бессвязно лепетать:

— Нет, Бадма цеиик не боится, Бадма цецик не боится, Бадма на­до кони посмотреть. Балма цецик не боится. Бадма кони посмотреть. Балма...

Спотыкаясь, он бежал через двор с таким видом, как будто за ним гналась стая волков. Нс оглядываясь, он взлетел на свою лошадь, выехал за ворота и пустил ее полным карьером. Все это было продела­но в какие-нибудь секунды. Так что Городовиков, выбежав почти сле­дом за ним и крича что-то по-калмыцки, уже не успел захватить его во дворе.

Все сидели в молчании, кое-кто улыбался, зато Комар безудерж­но хохотал и сыпал остротами.

Войдя пол навес, Ока Иванович строго взглянул на развеселивше­гося своего спутника и сказал:

— Бадма весьма ценный табунщик и храбрый в степи человек, он ни волков, ни буранов не боится. Я нс буду здесь рассказывать, как кто-то, спасаясь от волка во дворе конного завода, залез на крышу бани и оттуда подстрелил те-е-ленка!

Комар сразу скис и стушевался. А Городовиков, между тем. про­должал:

— Нс калмыкам позор, что они до потери сознания боятся эпиде­мических болезней и в особенности черной оспы, а позор царскому режиму, который о скотине заботился больше, чем о людях. Калмы- 70

ков же и прочих «инородцев» Российской империи и за людей, можно сказать, не считали. Но калмык уже поднял голову. Свет великой ре­волюции проник и в темные землянки бурукчунов, и действие его не замедлило сказаться. Люди начинают жить по-новому Пройдет не­много времени, и калмыцкий народ будет неузнаваем. Для этого он имеет все данные и все возможности.

Все 'выпили за здоровье Бадмы, прокричали ему «ура» и, в заключе- чение, поручили передать ему бутылку вина.

На обратном пути меня догнали два калмыка табунщика из со­седнего конного завода. Они мне рассказали, что в позапрошлую ночь на табун молодняка напали волки. Табун полыхнулся, и молодые же­ребчики разбежались в разные стороны. Кое-как их собрали, двух третьяков волки разорвали, а несколько жеребчиков так забежали, что они вот уже вторые сутки ищут и не могут найти. Я сказал табунщи­кам, что к нашему табуну приблудились несколько жеребчиков и что следует у нас побывать.

— Что же вы не сделаете на них облаву с музыкой, как мы де­лали у себя при участии Городовикова? Кстати, я его только что про­водил, он объезжает с комиссией все сальскнс заводы и у вас тоже, конечно, будет.

— Делали, да вот опять появились. Мы говорили своим начальни­кам, что надо их «яблочком» выкуривать, по способу Оки Ивановича, а они говорят: «Что же, для этого случая курам, что ли, должны у се­бя заводить!»

— У нас много балок и оврагов. Мы и сами не знаем, откуда они свои набеги делают. До Маныча далеко. Эти волки из других мест,— сказал второй табунщик,—«яблочко» нам не поможет, надо что-то другое придумать.

— Что же вы, Оку Ивановича ждете, что б он придумал, как у вас волков выживать?

— Это дело начальства. Но Ока придумает, он такой! Я его хо­рошо знаю. Долгое время у него в дивизии служил. Душевный че­ловек, справедливый! Никогда человеку плохо не сделает и нс оби­дит. И музыку он шибко любит. А пуще всего это самое «яблочко». Бывало, на походе едет впереди, позади пего оркестр. Обернется, мах­нет рукой и скажет: «Оркестр, играй «яблочко». Оркестр возьмется за свои трубы, кончит играть, он чуть подождет, повернется и опять: «Оркестр, играй, пожалуйста, «яблочко!» Только кончит, а он снова поворачивается и кричит: «Окрсстр. а оркестр, да играй же, пожа­луйста, еще один раз «яблочко!» И сам припевает: «Яблочко, да куды котишься...». Так весь переход нас яблочками и кормит. Музыканты иначе его и не называли, как яблочко. Он это знал, но ничего, толь­ко посмеивается. Добродушный, простой человек Ока Иванович.

Недалеко от нашей границы мы увидели Бадму. растянувшегося на траве. Лошадь его паслась поблизости.

Он подтвердил, что действительно к нашему табуну сегодня при­бились жеребчики и что. по его догадкам, они принадлежат Сальско­му конному заводу. Приметы все сошлись, и табунщики пове­селели.

Когда мы, возвратив жеребят, разъехались с ними в разные сто­роны, Бадма подъехал ко мне поближе и стал просить, что б я нико­му не говорил о его позорном побеге. Я уверил его, что никому нс ска­жу и рассказал, как Ока Иванович вступился за него, как заткнул Комару рот и в заключение передал ему. Балме, посланное от всей компании.

— О тебе, Бадма, много хорошего говорили, вспоминали о всех

твоих заслугах, а затем компания подняла стаканы и выпила за твое здоровье, прокричав «ура!»

Бадма расчувствовался и прослезился.

— Наша Ока золотой человек! Все калмыки почитают его, как отца родного.—сказал он.

Как-то зимой, часов в одиннадцать вечера, вошел ко мне в комна­ту Ока Иванович, взглянул на меня, развел руками и говорит:

— Ты что же это. батенька мой. с курами спать собрался! Прика­зывай седлать коней, поедем по табунам.

Через четверть часа оседланные лошади стояли у крыльца.

— В такую погоду волк норовит в копну заховаться, а вы на про­гулку выезжаете,—сказал конюх Атхур Абушинов, младший брат Бадмы,— ветер поднимается, поземку гонит, буран будет, не найдете вы табунов. Может, расседлать коней?

— Ты что панику поднимаешь! Пригрелся в конюшнях и облик калмыцкий потерял. Калмык в степи и зимой и летом у себя дома!

С этими словами Городовиков прыгнул в седло, и мы крупной ры­сью направились в степь.

Как только мы выскочили из-под прикрытия сада и рощи, нас как будто кто ударил в бок, до того был силен порыв ветра.

Через некоторое время на наших малахаях от выдохов образова­лись сосульки. Дыхание захватывало—значит мороз был свыше три­дцати градусов. Поехали шагом. Лошади норовили вернуться назад, погода им, видимо, не нравилась. Местами дорогу начало заносить, по степи неслись белые облака снежной пыли, которые ярко освеща­лись луной, когда она выходила из-за туч. Когда же луна пряталась, наступал мрак и ничего вокруг не было видно. В один из таких мо­ментов мы потеряли дорогу. Ноги лошадей начали проваливаться в сугроб. Повернули направо, налево—все то же. Видимо, на каком-то участке дорогу изрядно занесло, и в том же месте был поворот, кото­рый мы проскочили.

— Что будем делать, Ока Иванович?—спросил я.—Ни одного ориентира нс видно, и ветер крутит со всех сторон, ничего нельзя оп­ределить!

— Подождем немного, ориентир из-за тучи вылезает,— сказал Ока Иванович.

Наконец, появилась луна, но совсем не с той стороны, где мы се Едполагали. Лошади наши схитрили, повернув назад в конюшни.

»ехав с версту, мы вдруг увидели вдалеке освещенный лес и, взяв на него направление, пришпорили лошадей. Вскоре опять наступила тьма, но лошади наши уверенно, нс сбиваясь с направления, по сугробам, проваливаясь иногда по брюхо, бодро неслись вперед.

— Табун почуяли, теперь их не собьешь и хитрить не будут,—ска­зал Ока Иванович.

Ветер усиливался все более и более. Мороз крепчал. Мы двигались в облаке несущейся пыли. Вся наша одежда и лошади были запоро­шены мельчайшими крупинками снега, которые, уплотняясь, образо­вывали плотную корку в складках одежды и на наших лошадях.

У самого леса остервенелые порывы ветра оглушали нас, создава­лось впечатление, что будто мы проезжали мимо какого-то мощного водопада или разбушевавшегося моря. Но как только мы объехали лес и въехали в один из его углов с противоположной стороны (лес был насажен крестообразно), сразу наступила непривычная тишина, шум прекратился, ветер исчез, стало значительно теплее. Где-то впереди, 72

во мраке слышалось пофыркивание и характерный хруст: сотни ло­шадей пережевывали сено. Наши лошади насторожили уши и громко заржали. Послышалось ответное .ржание.

— Как у бабушки на печке!—сказал Ока Иванович, развязывая малахай.

Это был табун маток, они стояли группами на некотором рассто­янии одна от другой и аппетитно, с хрустом, поедали сено. Людей не было видно, а мы уже объехали более половины табуна. Я начал бес­покоиться.

— Наверно, поужинать уехали табунщики. Бурукчун здесь неда­леко, версты две,—сказал я, всматриваясь в темноту и как бы оправ­дываясь. А сам думаю: и надо же случиться этому именно сейчас при Городовикове. Сколько раз ночью объезжал табуны и всегда табун­щики были на месте.

Видимо, уловив в моем голосе тревожную нотку. Городовиков ска­зал:

— Да ты не беспокойся! Плохо ты еще знаешь своих табунщиков, а пора бы уже! Калмык никогда в такую погоду нс бросит табуны. Скорей замерзнет, сено будет с ними жрать от голода, но не уйдет. Давно они уже поужинали и давно весь бурукчун спит, мы их не ви­дим и не слышим, а они нас еще при въезде услышали и узнали по ржанию лошадей. Заняты они своим делом, некогда им нас встречать, но попробуй поймать какую-нибудь матку и он тут. как тут! Вот мы сейчас крикнем и проверим. А хотя нет, не стоит их беспокоить, пусть люди занимаются своим делом, у них сейчас жара на морозе!

Одернув свою лошадь, которая, спустив голову, выхватила из на­вала клочки сена, он продолжал:

— Ты толковый паренек и неплохой из тебя коневод получается, но мой совет: ближе с калмыками сживайся. Следуй их совету, они тебя плохому не научат. Пока что они тобой очень довольны. Одна­ко жалоба на тебя все же одна есть —«Наша Миколай Влалимирич. как утка, воды шибко любит!» Говорят тебе на одно умывание ведра воды не хватает, а умываешься ты по нескольку раз в день. С водой то у вас туговато, в бочках привозят, вот и жалко!—и Ока Иванович рассмеялся —Калмык с водой бережлив, скупо ее расходует, степное безводье научило!

Разговаривая, мы остановились у большой, высокой копны, лоша­ди наши начали усердно выдергивать сено и жевать, позвякивая уди­лами. Вдруг копна двинулась и поползла от нас. В первый момент, показалось, что у меня закружилась голова и что я падаю назад, но в это время послышался впереди голос:

— Цоб- цоб! — кто-то погонял быков.

И почти одновременно вынырнула из темноты фигура, ухватилась сзади копны за веревку и ловко стала взбираться наверх. Городови­ков окликнул табунщика к начал с ним о чем-то по-калмыцки раз­говаривать.

Это оказалась возилка—огромная платформа, установленная на осях. Задняя ось возилки на много длиннее оси обыкновенной повозки, так что расстояние между колесами бывало не менее трех метров, а то и четыре, передок немного шире нормального. Возилка очень удоб­на в Сальских равнинах для перевозки сена, на нее можно нагрузить раз в десять больше, чем на обыкновенную фуру. Тянут ее два или четыре быка, запряженные цугом. Повозка эта досталась нам. види­мо. нз отдаленных времен от полудиких кочующих народов, которым она служила передвижным домом.

— Ну, начкон! Позвольте вам доложить.—обратился ко мне Ока

Иванович,— три возилки сена уже разбросаны, это четвертая. При та­буне четыре табунщика. Два здесь, а два ездят вокруг табуна. Вол­ков не слышно. Больных лошадей нет. Сена до утра хватит. Так что, как видите, начальник, опасения ваши оказались напрасными. Та­бунщики остаются на высоте своего положения!

Вдруг послышался в отдалении гортанный крик и сразу же, как эхо. ему ответили с разных сторон четыре голоса.

— Эренцен пришел! — сказал, понижая голос, табунщик Доржа,— ругать будет: зачем близко к лесу сено бросал. С вечера месяц был,— добавил он в оправдание.

И действительно, несколько минут спустя послышался крик на калмыцком языке и ругань на русском,

В ответ Ока Иванович что-то кричал, подделываясь под голос та­бунщика. Но Эренцена обмануть было трудно, он сразу понял, что в табуне начальство и что по-калмыцки может кричать только Городо­виков. Переходя на русский язык, он крикнул:

— Ночь темная, волки рыщут. Ока Иванович! Зачем им помогать, один прыжок из куста и без промаха зубы в горло!

— Узнал, а? Вот колдун!—сказал Городовиков.

Подъехав к нам. смотритель табунов Эренцен Манджиков сказал, что он сейчас слышал завывание волков в направлении Боковского леса. Он еще раз отругал табунщиков н приказал усилить охрану со стороны леса.

— Молодняк в базу под крышей на заводе. Третьяки 8 затишке заводской рощи, а кобылки с остальными матками за Боковским ле­сом ховаются,— доложил он.— Я сейчас туда побегу, как бы беды не было,—добавил ок.

— Вместе поедем, мы тоже туда,—сказал Ока Иванович,—ты вот скажи нам. Эренцен, когда ты спишь? Ни табунщикам, ни волкам от тебя нет покоя!

— Какой сон в такую погоду! Разве уснешь, когда забота из до­ма гонит. Здесь вон сено у леса навалили, там волки воют, а молодых в том табуне много.

Находясь в затишке, мы забыли о ветре, но как только выехали из-за леса, он сразу о себе напомнил. Опять закрутило, завертело со всех сторон, снова погрузились мы в облака снежной пыли, которая забивалась в мельчайшие отверстия и затрудняла дыхание. Отъехав от леса, мы как-то сразу потеряли ориентировку, и если бы не Эрен­цен, то неминуемо заблудились бы. Мне почему-то казалось, что мы едем в противоположную сторону. Я сказал об этом Эрснцену, но он. засмеявшись, ничего не ответил и продолжал уверенно ехать в том же направлении.

Уже приближаясь к лесу, мы услышали несколько выстрелов и чуть позже вой волков.

— Ага, вот как они пол копну заховалнсь!—сказал Ока Ивано­вич,— волк в степи тоже дома. Когда, как не в такую погоду ему наби­вать брюхо! Чем темнее, чем ненастнее ночь, тем для вора лучше!

Боковский лес был насажен в виде двух полумесяцев, обращенных своими рогами в противоположные стороны и сросшихся своими за­кругленными сторонами. Таким образом, с противоположных сторон образовались, как бы полукруглые бухты, которые тоже надежно за­щищали от ветра.

За лесом, в табуне мы застали полнейшее смятение и панику. Тревожно перекликались табунщики, отгоняя лошадей подальше от леса и собирая их в тесный круг; ржали и бегали по «бухте» из конца в конец лошади, видимо, разыскивая своих напарниц, отбившихся во

время переполоха; визжали и скулили собаки, следуя по пятам своих хозяев.

На призывный крик Эрениена откликнулись пять голосов, среди которых я узнал голос и старшего табунщика Бадмы. Подъехав к нам, он рассказал:

— Все было тихо, спокойно. Я уже было собрался в бурукчун. Слышу Эрднешкнна сучонка визжит, к ногам моей лошади жмется и в лес смотрит. Только я хотел ребятам крикнуть, предупредить, как вдруг полыхнется табун от леса и на меня. Чуть было не сбили! Мы в воздух стрелять! Лнджа кричит, что два волка бросились на матку, должно быть поранили, возле него близко проскочили. Сейчас сгоня­ем круг, надо думать, еще будут нападать. Много их здесь сбилось проклятых, однако. Даже смело лезут!

— Собирай, Бадма. всех ребят сюда. Надо волков пока хоть из леса выгнать,—распорядился Ока Иванович.

Спешившись н привязав коней к деревьям, мы растянулись в ли­нию по всему фронту леса и прошли через него с криком и беспре­рывной стрельбой. На опушке мы сошлись и по команде Городовикова дали в степь несколько залпов.

— Надо беспременно осмотреть пораненную матку,— сказал Бадма.

— Как же ты ее сейчас найдешь? Темно, как в могиле,—сказал я.

— Однако, найдем! Лиджа знает, на какую группу волки броси­лись. Эрдне! Разводи костер,—и Бадма с табунщиками растворился в темноте.

Вскоре запылал большой костер. Затем послышались топот и фыр­канье, и на фоне освещенного леса обрисовались силуэты перебегаю­щих лошадей. Они косились на огонь и храпели, изгибая колесом шеи.

Вдруг из темноты метнулась петля и. извиваясь, захватила шею одной из маток. Она сделала прыжок, но петля затянулась. Лошадь быстро повернулась и, пятясь назад, издавала хрипло свистящие зву­ки удушья. В этот момент из темноты выбежали два табунщика. Они схватили лошадь за уши, а другой скрутил закруткой верхнюю губу, после чего был надет нодоуздок,— и молодая кобыла была подведена к костру.

— Закрутку нс снимайте, дикая она еще, обролки почти не знает,— крикнул Балма, подходя к костру и быстро сматывая свой аркан.

— Молодец, Бадма! — похвалил Ока Иванович,—тебе бы в цирке выступать. Ловко накидываешь аркан. Артист!

— Я. конечно, не артист, но в цирке выступал. Ока Иванович! Ког­да я на выставке в Москве с лошадьми был. вызывает меня на­чальство и спрашивает: «Какие самые дикие лошади у нас имеются из привезенных с Дона. Ну, я, стало быть, говорю: из всех маток, что ни на есть дикие это Сарагосса, списочный номер 175 и Валь­кирия. списочный номер 176. Они и у пас в степях самые дикие, как волки, подойти боязно—кусаются и ногами бьют. Вот, говорят, завтра отведи их в цирк, будешь на них аркан накидывать. Привел я их в цирк. Укрючный конь у меня был добрый. Ну. думаю, что для меня аркан накинуть, да еще в помещении — раз плюнуть! А как глянул я в щелку: на-а-роду—пропасть! А внизу начальство и правительство си­дят. Оробел я, сдрейфил! Аж руки затрусились.

Бадма достал из кармана трубку и, набивая ее табаком, про­должал:

— Выехал я на круг, посмотрел по сторонам н дух у меня пере­хватило. Глаза, глаза, глаза и все на меня смотрят. А я перед ними, как нагишом сижу! Даже одежу на себе пощупал, ей-богу! Руки не знаю куда девать. Что. думаю, мне делать? Да как-то по привычке

снял шапку и поклонился. И тут -хак начали мне хлопать, хоть уши затыкай, аж конь подо мной начал крутиться. Совсем у меня упало сердце. Не накинуть мне аркан, думаю, опозорюсь, надо скорей сма­тываться и коня к выходу двинул. А в это самое время навстречу мне выскакивают на круг мои волчихи. Храпят, хвост и грива дыбом, мечутся по кругу, дико озираются, землю бьют копытом. Увидел я их и сразу забыл, где я нахожусь. Одна думка—скорей изловить их,, пока беды они не натворили.

Поковыряв в костре, Бадма выташил уголек, положил его в труб­ку, пососал чубук м, обведя всех глазами, стал рассказывать дальше.

— Раза два-три я их прогнал по кругу, изловчился ина Сарогоссу, что была позлей, аркан и накинул. Придушил малость, спрыгнул с коня, за ухо ее и закрутку на губу! Затем повалил и ногн связал. На Валь­кирию накинул аркан. А когда начал вязать, шапку она у меня сби­ла хвостом и подмяла пол себя. Хорошая была шапка, я ее в Москве купил накануне. Выташил я ее из-под кобылы, а от нее одна звания осталась! Зло меня взяло, посмотрел я на этот грязный блин, выру­гался крепко по-калмыцки, плюнул и пнул Валькирию в брюхо, а картуз с размаха ей в морду! Вдруг слышу хохот, хлопки, крики бра­во, браво! Я опешил, посмотрел вокруг и тут только очнулся и вспом­нил, где я нахожусь, но на этот раз ничего, не оробел, даже героем себя почувствовал. Сел на коня, подбодрил его, так что он заплясал у меня, подбоченился и крикнул своим людям по-калмыцки, что б подняли маток и увели. А народ еше хлопает да хлопает, слова ка­кие-то кричат. Гляжу, один большой начальник перешагнул через барьер и ко мне идет. Спрыгнул я. стало быть, с копя. Ну, думаю, ру­гать будет, что шапку на голове не удержал, людей насмешил. А он подаст мне серебряные часы с цепкой, руку мне жмет и благодарность объявляет от имени всех присутствующих.

Бадма расстегнул полушубок и засунул руку под отворот.

— Вот они, часы. А немного позже мне шапку принесли, да еще лучше той, загубленной.

— Замечательные часы!—похвалил Городовиков.—С такими часа­ми на дежурство не опоздаешь!

— А я и без часов никогда нс опоздаю, потому что я к день и ночь на дежурстве. А вот порядку они шибко помогают. Почету боль­ше к тебе, когда с часами. Вынешь нс слеша, посмотришь, крышкой щелкнешь для острастки табунщиков — виноваты, нс виноваты, стоят молчат, не спорят. На часы посмотрят, на меня взглянут и вижу по глазам, что они меня шибко уважают и знаю, что не подведут. Не то, что люди старшего табунщика Шаблиевского завода. Дело он знает, а держать себя с табунщиками не умеет — много разговаривает, кричит, спорит. Ла к одежонка на нем замызганная. Вот и уважение к нему другое. Опять же и часов у него нема. А ты один раз приказал и помал­кивай, трубочку посасывай и нахмурься малость. Молчание, оно силь­нее действует на человека, чем крик.

Мельком взглянув на часы, он быстро спрятал их и сказал:

— Сейчас три часа и двадцать пять минут ночи. Теперь я быстро с ними справляюсь, а первое время все пальцем отсчитывал. Если же спросит кто, который час, то я прежде на солнышко посмотрю, а тог­да уже отвечу, глядя на часы. Атхур, брат мой, больше месяца учил меня, как время угадывать. А теперь так привык к ним, что и не представляю, как можно без часов.

— Тактика твоя может быть хороша только в том случае, если тебя будут уважать не только за часы, но н за твое товарищеское, 76

дружеское и заботливое отношение к твоим подчиненным,—сказал Ока Иванович,—А если они будут перед тобой тянуться и молчать только из-за боязни, то отсюда недалеко и до ненависти, которая будет вредить и тебе и делу. Ты это крепко запомни, Балма! Но если ты им друг, пусть друг строгий, тогда все в порядке.

Рана на груди молодой кобылы была рваная, но не глубокая и не опасная. Кровь стекала по ноге и сразу замерзала, образуя ледяной нарост. Ее залили лекарством, которое всегда имелось у табуншиков в санитарной сумке для первой помощи, я сделали повязку.

— Эрдне! Утром в лазарет отведешь,—распорядился Эрен цех.

— Ты, Балма, оставайся здесь до утра, а я буду в том табуне, как бы они туда не перекочевали, эти проклятые бирюки!

— Пригрелись мы здесь у вашего костра и отходить неохота,— сказал Ока Иванович,—поехали, начкон, домой!

От проводников мы отказались. Бадма нас вывел на дорогу и ука­зал направление.

— Блуждать будете, напрасно проводника не берете,—сказал со­держитесь так. чтоб ветер вам чуть в левую щеку был.

После костра, мы как в холодную воду окунулись, попав опять в стихию рассвирепевшего бурана. Ехать назад, против ветра, было значительно хуже. Снег залеплял глаза и затруднял дыхание. Время от времени приходилось слезать и очищать лошадям ноздри от льди­нок. Иногда мы выезжали на оголенную от снега землю, местами проваливались по брюхо в сугроб. Было совершенно очевидно, что мы опять потеряли дорогу. Я начал тревожиться. Судя по времени, мы уже давно должны быть дома, но никаких признаков завода я не об­наруживал.

— Начкон! Где твои завод? Ты затащишь меня куда-нибудь на по­гибель!

— Ока Иванович, все время ветер дул нам в левую щеку!

— Э-э-э, в левую щеку!—передразнил он,—левая щека от носа и до уха. Это только твой Бадма может ездить по такому компасу. На­до правой держаться!

Подъехав к какой-то снежной горе, мы остановились, совершенно сбитые с толку,—никакой горы поблизости от завода никогда не было. При обследовании оказалось, что это стог сена. Я начал соображать, где бы это он мог стоять? Ну. конечно: поблизости должно быть еще три стога, мы забрали слишком влево, теперь надо ехать вправо, до завода версты две, не более. Проехали мы верст пять—никаких при­знаков жилья! Да и стогов по пути нс попадалось. Повернули опять влево. Пробовали кричать. Наконец уперлись в какой-то стог. Я слез, осмотрел его и обнаружил, что это не сено, а солома.

— Все понятно, Ока Иванович, мы залезли на наши посевные по­ля. Теперь нам надо ехать так. чтоб ветер дул нам в лоб.

— Ну нет, батенька мой, ничего не понятно! Бросай поводья, дон­чаки нам сейчас покажут, куда должен ветер дуть: в лоб или в за­тылок.

А дончаки круто повернули в обратную сторону, так что ветер стал дуть нам в спину.

— Это они в табун норовят вернуться,—сказал я,—до табуна от­сюда ближе.

— В табун так в табун! Переждем там до утра, у костра погре­емся, волков погоняем,—сказал Городовиков.

Кони наши перешли на полную рысь, подобрав головы и навострив уши. Минут через двадцать перед самым нашим носом вдруг вырос­ла какая-то крутая черная гора. Лошади мгновенно остановились.

так что мы чуть не съехали им на шеи Не успели мы еще ничего сооб­разить, как они так же неожиданно повернули круто направо, затем рысью, огибая гору, налево и еще налево и остановились как вко­панные перед воротами конюшни. По обе стороны тускло светились маленькие окна, сзади доносился шум от бушевавшего у роши ветра. Открылась створка ворот, вышел Атхур.

— Ну, а теперь тебе что-нибудь понятно? — спросил Ока Ива­нович.

— Вполне* Мы ехали к заводу со стороны Маиыча. а приехали с противоположной стороны —от станции Мечетинской. Этот стог соло­мы не наш. и стоит он на чужой территории — поселковой.

— Куда же нас твой лоб привел бы, скажи, пожалуйста?

— Привел бы к линии железной дороги, Ока Иванович, что три­дцать верст отсюда, причем езды голой степью, в стороне от насе­ленных мест.

— Я тебе говорил* Спасибо родным дончакам, выручили,—пошу­тил Ока Иванович.

— А мы утке здесь тревогу забили: утро наступает, а вас все нет да нет* Двух табунщиков на розыски к табунам послали,—сказал Ат­хур.—волки стаями рыщут, уж два раза стреляли в них.

— Да-а-а, вот тебе после этого верь* Ты же сказал, что волки твои в копны позаховались, а они ходят себе пешком по заводу и те­бя разыскивают. Да и там. в табунах, такое нам «яблочко» сыграли, насилу справились* Ну, пошли, Владимирович, завтракать. До кос­тей мы с тобой промокли, теперь надо чем-нибудь отогреваться!

Почти у самого телятника, шагах в десяти от нас, спокойно и по- хозяйски уверенно, не обращая на нас никакого внимания, пробегали один за другим два волка. Ока Иванович выхватил наган.

— Что вы делаете! Это же наши собаки!—вскрикнул я.

— А вот мы сейчас увидим, какие они ваши собаки!

И одновременно со словами раздался выстрел.

От конюшни бежал с фонарем «летучая мышь» и с винтовкой на­перевес Атхур.

Когда он осветил, мы увидели огромного волка. Пуля попала ему в голову, н он издох одновременно с падением, даже не лошеве'лив- шись

Так вот каких собак вы разводите для охраны телятника!—взгля­нув на меня, сказал Ока Иванович.

Светало, когда мы. наконец, после беспокойной, полной приклю­чений ночи входили в дом.

Приехав на доклад, Эренисн сообщил нам. что недалеко от Боков- ского леса на оголенном пригорке он видел клочки кожи с шерстью и обглоданную, кровавую волчью голову.

— Однако, даром один пуля не попал. Стало быть, зацепил он бирюка. Они. проклятые, друг дружку жрут. Ежели увидят, что ка­кой из них дюже ослаб или шибко поранен — конец ему. раздерга­ют на кусочки, а в свалке еше одного-другого загрызут, опять добыча!

— Да, волчий закон таков: рви на клочки раненого собрата и насыщайся им,—сказал Ока Иванович.—К сожалению, есть и люди и даже целые общества, живущие по такому волчьему закону.

Затем он обратился к управляющему конным заводом:

— Надо объявить волкам беспощадную войну. Мы выделим спе­циальный фонд для оплаты и премирования охотников. Истребляйте волков всеми способами. Пусть и все окрестные жители включатся в это мероприятие, а не только заводские—интересы у нас общие.

7»

Весна. Сальские степи покрылись светло-зеленым ковром моло­денькой травки. Местами тюльпаны, как и другие полевые цветы, вкрапливаясь, пестрят в весеннем наряде степей. Синее безоблачное небо куполом спускается над горизонтом, контрастно и четко соеди­няясь с зеленью степей.

Спокойно, деловито пасутся матки. Время от времени озабоченно поднимают они головы н тихим ржанием подзывают к себе своих расшалившихся ребятишек. Неохотно подбегает к матери сосунок и. ткнувшись на мгновение в соски матери, выбрыкнув, отбегает и мчит­ся к своей веселой компании, где игра уже в полном разгаре. Гоня­ясь друг за другом, как кутята, носясь по кругу вперегонки, они на­поминают не в меру развеселившихся .мальчишек. Уморительно смеш­но. а иногда грациозно прыгая и брыкаясь, они вдруг, как по коман­де, разбегаются врассыпную и, трогательно воткнув свои головки под брюхо матерей, долго и с наслаждением высасывают тепленькое жи­вительное молочко.

За цветущей светло-зеленой рощей, наполненной птичьим гамом, стоит с секундомером в руках тренер Себетов и прикидывает резвость подготовляемых к скачкам трехлетних жеребчиков и кобылок. При­гнувшись к шеям и поджав ноги, жокеи и ездоки напоминают изда­ли котов, вцепившихся зубами в загривки скакунов. Стройные, с под­тянутыми животами и вытянутыми шеями, как птицы мчатся, вытя­нувшись в линию, питомцы конзавода Первой Конной по мягкой до­рожке зеленого заводского круга. Тренер, впившись глазами в оче­редного скакуна, бросая быстрый взгляд на секундомер, удовлетвори­тельно улыбается.

— Ну, теперь наших хоть в Англию на Дерби! —говорит он Семе­ну Михайловичу Буденному.

— Это очень приятно слышать, но нам нужна лошадь для армии, резвая и выносливая,—отвечает Семен Михайлович.

— Л у нас и такие имеются'—расправляя усы, говорит Ока Ива­нович,—пойдем посмотрим!

Против ремонтерских конюшен врыт в землю длинный ряд проч­ных коновязей. Сделаны они из толстых бревен. С обеих сторон, го­лова к голове стоят на обтяжке молодые жеребчики. Добротные ре­менные обродки с внутренней стороны подшиты войлоком, чумбур из толстой, крепкой веревки, на спинах потники, подтянутые подпругой

Не нравится зта амуниция молодежи, всячески они пытаются сбро­сить с себя и обхватывающую голову неприятную жесткую обородку и стягивающие спину и брюхо потник с подпругой, которые невыно­симо раздражают молодую нежную кожу.

Они рвутся с коновязей, пятятся назад, вытягиваются и им, навер­ное, кажется, что прогуливающиеся около них люди очень жестокие и черствые и не желают их понять

Некоторые жеребята довольно быстро смиряются с постигшей их участью. Низко опустив головы, стоят они, как бы в раздумье и в не­доумении, не веря в случившееся с ними какое-то большое, непоправи­мое несчастье. Иногда очнувшись, они начинают трясти головами и встряхиваться по-собачьи, но вдруг вспомнив о бесполезности сопро­тивления. опять впадают в апатичное состояние.

Другие же совершенно иначе реагируют на произведенное над ни­ми насилие. Они и на секунду не помышляют о каком-то компромис­се. Буйно выражая свой протест, они рвутся с коновязи и визжат, как поросята. Бросаясь на землю, пытаются освободиться от потника, от­чаянно катаясь я переваливаясь с бока на бок. Они с силой бьют зад­

ними ногами, отвечая на удары ташмаком. И затем, напрягая до пре­дела все свои силы, затягиваются, упираясь передними ногами, са­дясь по-собачьи на зад и не обращая внимания на побои. Этим при­емом некоторым иногда удается разорвать недоуздок или чумбур. Упав на спину или на бок, они быстро вскакивают и мгновение обал­дело стоят. И если в этот момент не успеют их схватить, то, высоко под­няв голову и отделив хвост, жеребчик грациозно, пружинисто, как на резиновых ногах, выбежав в поле с тонким пронзительным побед­ным ржанием, стрелой понесется к своим свободным собратьям, ту­да. где далеко на горизонте чуть видно маячат передвигающиеся точ­ки. Погоня за ним бессмысленна, его только издали провожают гла­зами, чтоб убедиться, что он бежит по правильному направлению.

Медленно обходит коновязи Семен Михайлович Буденный и Ока Иванович Городовиков. Большие пышные усы на расстоянии делают их похожими друг на друга. Иногда они останавливаются и долго осматривают какого-нибудь жеребчика, одобрительно покачивая го­ловами. Бывает, что они вступают в спор, не соглашаясь друг с дру­гом, но в большинстве случаев мнения их, видимо, сходятся, они улы­баются и кивают головами.

Зорко следят табунщики-калмыки за выражением лиц двух ин­спекторов кавалерии, внимательно прислушиваясь к каждому их сло­ву. Но нет, все обстоит благополучно, их питомцы производят хоро­шее впечатление, может, даже сверх ожидаемого. Да и как можно нс залюбоваться этими стройными, рослыми, золотистыми красавцами дончаками!

К настороженно стоящим толпой табунщикам калмыкам подходят Семен Михайлович Буденный и Ока Иванович Городовиков и крепко жмут каждому из них руку.

н. В. ГОГОЛЬ