из электронной библиотеки / 482555095804855.pdf

– сообщение. Уже в рамках предыдущей связки, внутри дискурса – насилия, насилие также кодируется, как и любое другое действие,

явление. Возникает вопрос, является ли насилие сообщением, или иначе несет ли оно смысл. В рамках концепции Н. Лумана безусловно несет, поскольку насилие предстает скорее в виде угрозы насилия, сужающей спектр возможностей, обеспечивающей предпочтительные действия подвластного субъекта. В случае терроризма схема коммуникации выстроенная Луманом, то есть передача сообщения от субъекта наделенного властью к подвластному субъекту, опрокидывается, поскольку подвластный посылает сообщение – угрозу насилия. Именно в этом контексте рассматривает терроризм целый ряд авторов, к чему мы еще обратимся. Более важен следующий вопрос, а именно является ли насилие неким универсальным сообщением, транссистемным кодом, который распознается вне зависимости от институционализации или других структурных определенностей.

Именно такое понимание насилия мы встречаем у С. Жижека, когда он говорит о волнениях 2005 года во Франции. Возможным объяснением с точки рения Лумана было бы абсурдным, поскольку власть сама сузила спектр выбора субъектов до единственного – насилия. Такое насилие уже не привычное сообщение типа «угрозы насилия» с явно читаемым смыслом предписанного поведения. Но даже со стороны протестующих, то есть субъектов насилия,

авторов сообщения, не было ясно артикулируемых требований, то есть сообщение – насилие не содержало смысла (ожидаемого смысла в рамках привычной аксиоматизации, сложившейся

271

системы означивания)1. Насилие предстает как своеобразное

«пустое» означающее, не соотносимое с каким-либо означаемым,

чистая коммуникация как обмен знаками. Такое насилие с проблематичной символизацией свидетельствует скорее не об установлении связи, а точнее об изменении существующей связи,

обновлении системы коммуникации или даже ее замене на другую.

Насилие действительно предстает как универсальный код,

безошибочно считываемый, что самое главное, а уже потом интерпретируемый. В силу чего насилие 1) закрепляет значения,

фундирует символизацию, но также 2) разрывает или приостанавливает существующие механизмы и системы символизации.

В такой функциональности насилие раскрывается именно как символическое насилие, более глобальное по отношению к обозначенным связкам насилия – дискурса и насилия – коммуникации. С. Жижек предлагает ставить вопрос о насилии более радикально, ставя вопрос об имманентности насилия миру языка как «генерализации» или нормирования, как сегментации реальности и означивания: «… что если люди превосходят животных в своей способности к насилию именно потому, что они говорят? Как уже прекрасно знал Гегель, в самой символизации вещи, равной ее умерщвлению, содержится нечто насильственное.

Это насилие действует на нескольких уровнях. Язык упрощает определяемую вещь, сводя ее к одной черте. Он расчленяет вещь,

1 «Волнения в пригородах Парижа не были выражением какого-то определенного социально-экономического протеста; и в еще меньшей степени они были утверждением исламского фундаментализма» Жижек С. О Насилии. М., 2010. С. 64.

272

разрушая ее органическое единство, относясь к ее частям и свойствам как существующим самостоятельно. Он помещает вещь в область значения, которая в конечном счете является внешней по отношению к ней»1. Такое насилие в рамках структурного психоанализа определяется Жижеком как господствующее означающее, которое оформляет, структурирует символическое пространство субъекта, изначально «несимметричное»,

насильственное. Это не что иное как установление бинарного кода,

который позволяет установить насилие, а потом, только по причине первого обнаружить его. Над ним надстраивается то, что Жижек называет объективным насилием и субъективным насилием.

Мы находим мало смысла подробно останавливаться на критическом анализе этих форм насилия, по крайней мере,

претендующих на всеобщность, отметим, что объективное насилие Жижек определяет следующим образом: «… именно организованная без всякого внешнего принуждения метафизическая пляска всесильного Капитала служит ключом к реальным событиям и катастрофам. В этом и заключается фундаментальное системное насилие капитализма, гораздо более жуткое, чем любое прямое докапиталистическое социально-

идеологическое насилие: это насилие больше нельзя приписать конкретным людям и их «злым» намерениям; оно является чисто

«объективным», системным, анонимным»2. Причем стоит вести речь не только об абстрактном коде капитала и формах экономического принуждения, продуцирующих уже явное

1Там же. С.51.

2Жижек С. О Насилии. М., 2010. С.15.

273

субъективное насилие, но также кодах легитимности, этики,

знания1. В свою очередь они являются неким неосознаваемым фоном для субъективного насилия, безошибочно распознаваемого как таковое. В своей основе неким исходным, архетипичным кодом субъективного насилия является распознавание свой – чужой внутри сложившегося поля объективного насилия. Примером соотношения субъективного и объективного полей, планов насилия является понятие интерпелляции (окликания), которое Л.

Альтюссер раскрывает в работе «Идеология и идеологические аппараты государства». В ситуации окликания, которую приводит Альтюссер, есть не только дискурсивное действие власти, но,

прежде всего, распознавание виновности, априорное ее чувство2.

Язык является условием, возможностью для возникновения властных отношений, которые обуславливают объективные в своей бессознательности пары виновности – невиновности или более общего, свой – чужой. Эту пару не следует понимать упрощенно, в

духе примитивного противостояния племен, чужим может стать и

1См. Альтюссер о партийности философии в работе Альтюссер Л. Ленин и философия.

М., 2005.

2««Идеология действует» или «функционирует», так, что среди индивидов она «рекрутирует» субъектов (она рекрутирует их всех); или «трансформирует» индивидов в субъектов (она трансформирует их всех). Происходит это в той самой операции, которую я называю интерпелляцией, или окликанием. Эта операция стоит даже за самыми обычными действиями, например когда полицейский (или кто-нибудь другой) окликает тебя: «Эй ты!»… Индивид, которого только что окликнули на улице, обернулся. В результате этого «психологического поворота на сто восемьдесят градусов» он превратился в субъекта. Почему? Потому что он распознал, что окрик был адресован «действительно» ему и что «окликнули действительно его» (а не кого то другого)… И вы, и я всегда уже субъекты и как таковые постоянно исполняем ритуалы идеологического узнавания, гарантирующего, что мы действительно есть конкретные, индивидуализированные, различимые и (естественно) «незаменимые» субьекты»Althusser, L. Ideology and Ideological State Apparatuses. In: Mapping Ideology. London. Verso 1994 P. 130-131. цит. по Жижек, С. Возвышенный объект идеологии. М.: Изд-во «Художественный журнал». 1999. – С.112.

274

сам субъект, распознать чужеродность в себе. В категориях структурного психоанализа Ж. Лакана это противостояние неустранимо и конститутивно для субъекта, он конструируется в пространстве означающего или воображаемого и символического.

В том числе нам можно говорить здесь не только об очевидности других субъектов или столкновении человека с человеком как субъективного насилия, но также о технике.

Историю взаимоотношений человека и техники в разрезе проблемы насилия можно зафиксировать двояким образом,

поскольку уже у Платона мы можем найти на нее намек, а в полном смысле этого слова концептуализацию связи указанных трех

(человека – насилия – техники) в алармистских настроениях первых теоретиков философии техники в XIX веке. В самом общем виде результат концептуализации человека и техники может быть сведен к нескольким вариантам. Техника как восполнение неполноты человека, компенсация его несовершенства, и техника как продолжение его органов, столь же естественное, сколь и необходимое. Но также понимание техники как чужого,

искажающего природу человека, некое угрожающее «неживое».

Причем одни трактовки, подчас вытекают из других, соотносясь как причина, и следствие, поскольку необходимость «достройки» человека обуславливает поиск способов, то есть техники, а ее необходимость распознается, в том числе как насилие. Момент насилия здесь очевидным образом исходит из 1) самой природы человека, как в случае с мифом о кольце, поскольку техника дает преимущество, инструмент для реализации «дурной» природы

275

человека; и 2) из процесса объективации и отчуждения,

самостоятельности техники, которая настолько совершенствуется и становится автономной, что начинает угрожать создателю. Насилие здесь созвучно метафорам потери контроля над созданным, которое превышает самого создателя, что не раз было обыграно в кинематографе.

Однако вне споров о противостоянии природы и культуры,

культуры и цивилизации1, жизни и техники возможна постановка вопроса о природе человека, раскрывающейся в феномене технике,

технике, которая «говорит» о человеке нечто такое, что сам человек скрывает или избегает. О том, что это нечто имеет отношение к насилию, сообщает уже приводимая нами «история с кольцом»,

рассказанная Платоном в Политике. Техника не только дает преимущество или является средством, но раскрывает сущность человека. Уже в этом смысле она действительно не является

«просто» средством, а уже несет некую «печать» насилия2. Как показывает Л. Мэмфорд, генетически возникновение человека и возникновение техники неразрывны, поскольку сублимация психической энергии вела к возникновению культуры через разнообразные «биотехники», из которых собственно изготовление технических приспособлений было лишь частью обширного

Человек через присвоение энергии, создание

1См. концепции О. Шпенглера и А. Тойнби.

2О технике как потенциальной угрозе, не нейтральности техники как средства пишет Гаянэ Тавризян. Тавризян Г.М. Философы XX века о технике и «технической

цивилизации». М., 2009.

3 «Культурная «работа» с необходимостью получала приоритет по отношению к ручной. Для новых видов деятельности требовалось гораздо больше, чем просто дисциплина рук, мускулов и глаз, необходимая при изготовлении орудий труда и пользовании ими, хотя

276

принципиально новых механизмов, которые Мэмфорд определяет как «биотехники», создает себя. Этот сложный процесс затрагивал не только символизацию реальности, изобретение таких техник или практик символизации, но и собственно техники. В настоящее время техника воспринимается отдельно от культуры, в том числе и

вразнообразных категориях, таких как вещь и символ, живое и неживое, материальное и идеальное, парадигмы технического и гуманитарного, собственно даже как полярные пространства технического и символического, хотя еще в античности такого деления не было1. В этом смысле техника встает в один ряд наряду с другими феноменами «жизненного мира» человека и неотделима от культуры. И точно также как энергия агрессивности кодируется

внасилие, через процедуры символизации возникает в культуре,

являясь ее неотъемлемой частью2, насилие воплощается в техне

(τέχυε), собственно технике войны, оружии, но также в воинских искусствах, которые необходимо рассматривать в совокупности как

«машины войны».

такая деятельность также оказывала человеку неоценимую помощь; кроме того, новые типы работы требовали контроля над всеми естественными функциями человека, в том числе, над органами выделения, бурными эмоциями, беспорядочной половой жизнью, кошмарными или сладострастными сновидениями… По сути дела, изготовление инструментов представляет собой лишь малую часть биотехники, способствующей полному оснащению человека для жизни». Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. М., 2001. С.14-15.

1 «В таком процессе самообретения и самопреобразования орудия труда в узком смысле слова служили не главными оперативными агентами человеческого развития, но лишь вспомогательными инструментами, - ибо техника вплоть до нашего времени никогда не отделялась от более обширного культурного целого, где человек функционировал в присущей себе роли. Что характерно, в древнегреческом термине «τέχυε» не выражено различие между промышленным производством и «изящным» или символическим искусством; и на протяжении значительной части человеческой истории оба аспекта этого термина были неотделимы друг от друга, причем один из них отвечал объективным условиям и функциям, а другой - субъективным потребностям». Там же. С.17.

2 В этом смысле насилие является культурным насилием.

277

Делез и Гваттари в «Анти-Эдипе» достаточно рассмотрели этот аспект. Но также следует отметить, что существует еще один важный аспект восприятия техники, касающийся проблемы человека и насилия уже не столь очевидным образом. Сфера так называемых «технических медиа», информационных технологий,

масс-медиа, компьютеров и интернета скорее периферийна для традиционных размышлений о технической угрозе и насилии.

Вместе с тем, мы постараемся показать, что медиа-технологии/ -

техника даже более метафизичным образом касаются проблемы насилия.

Прежде всего, отметим тот факт, что задача определения медиа как техники будет совпадать с задачей определения ее отличия или специфики. Медиа-техника может определять как вся совокупность технических устройств для передачи информации.

Именно в передачи информации состоит ее основная функция и этим она отличается от всей остальной техники. Собственно само название, медиа раскрывает этот смысл, говоря о передаче или посредничестве. Маршал Маклюэн в своих работах1 акцентуировал именно эту сторону, говоря о посредничестве как подавляющей характеристике медиа, что в своей «сильной» форме отражено в его известном выражении «медиум есть сообщение». «Сильным» здесь представляется некая абсолютизация функциональности медиа,

сведенной к передаче сообщения. Это представляется некой единственно возможной поверхностью медиа-техники и лишением ее содержательного плана, самого содержания сообщения, значение

1 Маклюэн М. Средство само есть содержание / Информационное общество. М., 2004. –

С.341-348.

278

которого в расчет не берется. Кроме того, Ф. Кеттлер1 фиксирует еще один возможный вывод из формулы Маклюэна, говоря о соотнесенности медиа с другими медиа, как содержанием друг друга и, отметим, тем самым исключающим человека, ведь именно последний связан с необходимостью смысла.

Если принять это положение, дополнив его тезисом о том, что развитие техники происходит вне собственно необходимых и естественных потребностей человека, которые давно были удовлетворены на ранних ступенях развития техники, а усложняясь в соотнесении с самой собой, то элиминация человека как значимого элемента системы выглядит вполне логичной. Роль человека как создателя или генератора информации здесь не отрицается, но само внимание на внешнем для человека характере техники является концептуально продуктивным. Ф. Киттлер пишет об этом следующим образом: «… если мы проанализируем развитие частичной системы медиа во всей исторической широте…, то будет напрашиваться подозрение как раз о противоположном: о том, что технические инновации – например,

согласно модели военно-стратегической эскалации – соотносятся лишь друг с другом и реагируют одна на другую, так что именно из этого собственного развития, протекающего совершенно независимо от индивидуальных или коллективных человеческих тел, впоследствии возникает подавляющее воздействие на органы чувств и органы как таковые»2. Тем самым человек не является субъектом техники, но соотносится с ней как испытывающий

1Киттлер Ф. Оптические медиа. Берлинские лекции 1999г. М., 2009. С.25.

2Киттлер Ф. Оптические медиа. Берлинские лекции 1999 г. М., 2009. С.24.

279

воздействие на свои органы чувств. Медиа, к которым мы относим традиционные телевидение, радио, а в настоящее время интернет во всем многообразии его возможностей, с этим следует согласиться,

действительно носит характер воздействия на органы чувств.

В более общем виде Киттлер говорит о исторически существующем отношении между медиа и телом, причем совершенно необходимом человеку уже не с позиции органопроекции, как продолжение его тела, а как модели самопонимания. Причем самопонимание осуществляется посредством «подмены», «подтасовки сампонимания», поскольку медиа воспроизводят мир искаженно. В этом положении Киттлера открываются две перспективы, собственно антропологическая,

состоящая в вопросе о необходимости для человека техники как модели человека через «ниспровержение чувств»; а также та,

которую можно назвать скорее онтологической, поскольку она связана с мнимым, симулятивным характером «продуктов» или результатов работы медиа.

Собственно Киттлер останавливается на первой, привлекая для ее объяснения понятийный аппарат структурного психоанализа Ж. Лакана. Прежде всего, он говорит о стадии зеркала, которая является неотъемлемым этапом формирования человека, его сознания. Напомним, что стадия зеркала у Лакана связана с тем этапом формирования психики ребенка, когда собственная целостность буквально конструируется им с помощью распознавания своего отражения. Самоопределение,

самоидентификация в качестве самости на этом этапе происходит в

280