3.3. Востоковедческий миф: антропологическая полярность

Часто в рамках риторики научности текста благодаря специальному инструментарию и сложной критике, в очевидном тексте выявляется другой текст, скрытый, гораздо более ценный, по причине того, что он раскрывает структуру научного мифа. Этот миф у А. Вежбицкой появляется в форме вечной оппозиции между Востоком и Западом, под маской другого, еще более основательно скрытого в архетипических представлениях, который не безынтересно выявить.

Повсюду благодаря научному инструментарию, обнажается мифическое основание. Фантазматическая структура, которую П. Бурдье выявляет в «теории климата» Монтескье (северные люди активны и энергичны, южные люди пассивны и «изнежены»)²⁰, А. Вежбицка переносит это на Восток / Запад. Направление основных точек повернулось на 90^о, но термины противопоставления идентичны: мир состоит из соотношения мужское / женское, которое проявляется в оппозиции «агентивность» и «пациентивность». Вежбицка очарована понятием «контроль», метатермином, который упоминается довольно регулярно в большей части ее анализов, ассоциируемый с агентивностью, и конечно бесконтрольностью (который называет себя в естественном семантическом метаязыке, «not because I want it»).

«Данные синтаксической типологии показывают, что существует два подхода к жизни, которые играют разные роли в разных языках: точка зрения на ‘то, что я делаю’, так сказать агентивная направленность, и другая ‘то, что со мной происходит’, часто это пациентивная направленность, или пассивная, связанная с объектом воздействия. Агентивный подход – это особый каузативный случай (ср. Балли, 1920), и выявляет ярко выраженное внимание по отношению к действию или акту желания (‘я делаю’, ‘я хочу’). В пациентивной направленности, которая, в свою очередь, является особым случаем феноменологической направленности, акцент переносится на бессилие и пациентивность (‘я не могу ничего сделать’, ’со мной происходят всякого рода вещи’).

Агентивность связана обычно с номинативными и номинативоподобными конструкциями, а бессилие и пациентивность – с дативными и дативоподобными конструкциями. Агентивность и пациентивность находятся в неравных ситуациях: действия представлены во всех языках, однако не имеется в виду чувство бессилия. Однако, языки сильно отличаются в связи с ролью, которую играет бессилие. Определенные языки им пренебрегают, и берут агентивный тип предложения в качестве модели для всех или большинства предложений, имеющих отношение к людям: номинативный тип, который базируется на агентивной модели, и дативный тип, в котором представлены люди как лица, которые не контролируют события»²¹ (Wierzbicka, 1992 [1996, с. 55-56]).

В такой же манере Ш. Балли противопоставляет французский язык немецкому языку, как язык разума и язык эмоциональности²², А. Вежбицка обнаружила, более удачная пара языков способная представить идеальную пару: английский и русский, которая очень быстро оказывается перемещенной в пару двух народов: «американцы» и «русские».

Оттого что в английском говорят he succeeded и в русском говорят ему это удалось, А. Вежбицка заключает, что

Английская номинативная конструкция сообщает информацию успеха или неудачи действия, совершаемого человеком, а дативная конструкция в русском языке дает полностью проявится личности в определенном действии, которое имеет конечным результатом: что бы ни было бы то, что случается, хорошее или плохое, это не является результатом наших истинных действий (Wierzbicka, 1992 [1996, c. 72])

и она добавляет, что этот тип примеров позволяет подвести «хороший итог описанию разницы между этнофилософиями, выраженными в этих языках» (там же, с.73), потому что русская грамматика изобилует конструкциями, в которых реальный мир представлен как «противостоящий желаниям и стремлениям человека, или не особенно независимый от этих желаний и стремлений, тогда как английский этого почти не представляет» (там же). Это именно дативные конструкции в русском (в безличных предложениях) раскрывают «особую направленность русского семантического мира и русской культуры» (там же, с. 75).

Объяснение значения показывает, что предложения такого типа являются неагентивными: загадочные и непонятные события проявляются помимо нас, не потому что кто-то этого хочет, и события, которые проявляются в нас и не зависят от нашего желания. В агентивности, напротив, нет ничего таинственного: если кто-то что-то делает и по этой причины проявляются события, все ясно. Загадочные и непонятные – это события, которые происходят в действии загадочных сил природы. В русском предложения по агентивной модели имеют более ограниченную сферу применения, чем в других европейских языках (в особенности английском). Язык отражает и способствует тенденции, доминирующей в русской культуре, принимать во внимание мир как совокупность неконтролируемых и непонятных событий. Эти события чаще плохие чем хорошие (там же, с. 76).

Необходимо ли давать критические замечания такой проницательности, чтобы завершить изучение старых шаблонов по активным и пассивным принципам о мире? Идея о том, что неагентивные конструкции, или эргативные, соответствуют «пассивной» мысли, можно увидеть у К. Уленбека (1866-1951)²³, который объясняет, что люди, говорящие на языках эргативной конструкции, думают, что человек – пассивное орудие в руках божественной силы, идея, которая соответствует религиозному фатализму людей «отсталых» или сознанию всеобщего бессилия человека перед тотемом, или природой (народы Кавказа, индейцы Северной Америки и т.д.), в отличие от людей, говорящих на индоевропейских языках, «активная» конструкция которых зависит от факта, что подлежащее всегда употребляется в номинативе.

Закончится ли современная эпоха дискурса о «славянской душе»? «Новые русские», которые катаются на лыжах в Куршевеле, или олигархи, которые инвестируют в нефть, являются ли они пассивными или «пациентивными» перед жизнью? Если в разговорах на террасе кафе мы узнаем, что все шотландцы скупы или корсиканцы ленивы, прекратится ли эпоха, в которой лингвистика настойчиво побуждается служить поручительством фантазмам, которые являются орудием психоанализа?