книги2 / 10-2

ванном месте» разозлившийся дед бранит дьявола, который над ним потешается: «А, шельмовский сатана! чтоб ты (...) еще маленьким издохнул, собачий сын!» (т. 1, с. 311). Пожелание высказывается, так сказать, ретроактивно, словно оно имеет обратную силу. Вероятно, минувшее просто сосуществует рядом с настоящим – подобно тому, как, по наблюдению Лотмана, и здесь, и в других повестях «Вечеров...» бок о бок сосуществуют различные пространства – дневные и ночные, обычные и сказочно-игровые6.

Посредством слухов похождения ковалевского носа уже по завершении основного сюжетного действия опрокидываются назад, в некую прафабулу, которая на годы предшествует «необыкновенно странном происшествию», запечатленному в повести: «Потом пронесся слух, что не на Невском проспекте, а в Таврическом саду прогуливается нос майора Ковалева, что будто бы он давно уже там, что когда еще проживал там Хозрев–Мирза, то очень удивлялся этой странной игре природы» (т. III, с. 72). Повсеместно нагнетается у Гоголя череда или особая иерархия фикций, в своем суетливом противоборстве претендующих на истину. Эта неисчерпаемое обилие мнимостей может просвечивать и позади нуля, гипотетически уходя в чисто отрицательный резерв реалий, которые заведомо не подлежат ни малейшей конкретизации. В «Ревизоре» слуга городничего Мишка спрашивает Осипа, не генерал ли его барин, а тот отвечает: «– Генерал, да только с другой стороны. – Что ж, это больше или меньше настоящего генерала?

– Больше» (т. IV, с. 44). Примеры столь же невообразимой, но при этом, так сказать, позитивной проекции за грань ничто мы находим и в эпизодически-бытовых мизансценах «Мертвых душ». В одной из них хронически растроганный Манилов с восторженным умилением заверяет Чичикова: «Вы все имеете, даже еще более». Как было и в «Ревизоре», реплика, конечно, рассчитана автором на комический эффект – но в обоих случаях за ним таятся неразрешимые модальные парадоксы. Что это, собственно, значит, – более, чем все? Мнимое достояние Чичикова, т.е. нуль или почти нуль соскальзывает в сферу, распахнутую для любых домыслов.

Нивелированно усредненный, внешне тоже как бы нулевой типаж самого героя именно в силу этой стертости набирает в сплетнях динамическую поливалентность, которая вовлекает его тщательно обезличенный образ в турбулентную зону мифических превращений,

180

уводящих в некую подлинную «тайну». Метод переносится Гоголем

ина лирические пассажи поэмы. Для этих колдовских метаморфоз пригоден почти нулевой повод, микрозаряд рутинного быта – и тогда убогая бричка преображается в грозную птицу тройку, взмывающую в сакральные эмпиреи национального духа, а почти безвидное в своей смиренном ландшафтном минимализме равнинно-нулевое пространство земной Руси размыкается неоглядной небесной утопией платоновского типа и, в пророческих чаяниях, столь же «бесконечной мыслью».

В«Мертвых душах» смешивается модальный статус наличного бытия, воплощенного в тех или иных преходящих особях, – и всего сообщества, которое именно как целое не может умереть. Сама гибель индивида подтверждает это бессмертие, – и возникает поразительная синхронизация обоих планов: «Эх, русский народец! Не любит умирать своей смертью!» (т. VI, с. 137), – заключает Чичиков по поводу одной из купленных душ. Перед нами, вместе с тем, именно тот «мертвый народ», что был упомянут им в споре с Собакевичем. В поэме представлена вся технология модальных метаморфоз и самой сотериологической дидактики Гоголя: возможное или всего лишь условно допустимое стремительно совершает экспансию в царство столь же иллюзорной действительности – в том числе, во второй том книги

ипублицистику позднего Гоголя. Выдуманный Костанжогло обретет подлинную плоть в грядущей России, когда ее воскресит и преобразит сам автор.

С другой стороны, в неисследимой метафизической перспективе какое-то неприметное семя земного события или проступка на том свете способно прорасти чащобой инфернальных ужасов. В своем Завещании, предпосланном было «Выбранным местам из переписки с друзьями», Гоголь восклицает: «Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы посеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымут-

ся...» (т. VII, с. 221).

Зачастую эти полярные понятия – ничто и потенциальная бесконечность – у Гоголя меняются местами, ибо встречный процесс обращает вполне осязаемое явление в нечто эфемерное, небытийное. В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович и Иван Никифирович» хрестоматийным примером глобального разрастания вздора, «гусака»

181

служит весь сюжет с его копеечными, но бурными и нескончаемыми «страстями»; а примером обратного умаления в ноль – картина того, как бессмысленные позывы съедают жизнь без остатка. В обоих случаях перед нами нулевой мир, гальванизируемый психическими импульсами – «задорами», по гоголевскому определению, в 1938 году подхваченному в Германии Д.И. Чижевским7[. Вторя, по сути, Чижевскому (не упомянутому им по актуально-политическим резонам), П.М. Бицилли в послевоенной статье, напечатанной им в Софии, предпочитает в основном, на материале «Шинели» говорить уже об «идее» гоголевского персонажа как «толчке», полученном им обычно извне и разрастающемся затем в целый «комплекс»8: понятие, позаимствованное им, видимо, у раннего К.Г. Юнга.

Среди прочего в повесть о двух Иванах включен и кумулятивный рассказ о бытии человека, которое самым наглядным, вещественным образом съеживается в фикцию благодаря очередному такому «задору» или «идее» – страсти к обменам: «Антон Прокофьевич не имеет своего дома. У него был прежде, на конце города, но он его продал и на вырученные деньги купил тройку гнедых лошадей и небольшую бричку, в которой он разъезжал гостить по помещикам. Но <…> Антон Прокофьевич их променял на скрыпку и дворовую девку, взявши

впридачу двадцатирублевую бумажку. Потом скрыпку Антон Прокофьевич продал, а девку променял за кисет сафьянный с золотом. И теперь у него такой кисет, какого ни у кого нет» (т. II, с. 266). Дом заменен кисетом, ничем.

Иногда обе кумулятивные тенденции – позитивная и противоположная ей, стремящаяся к нулю, могут непосредственно накладываться друг на друга. Такую картину мы встречаем в огромном «де- кламационно-патетическом периоде» «Шинели», который некогда привлек внимание Б. Эйхенбаума «комическим несоответствием между напряженностью синтаксической интонации <…> и ее смысловым разрешением» [Эйхенбаум, 1969, с. 316]. Приведу этот пассаж с сокращениями: «Даже в те часы <…> когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто <…> идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж,

вдве небольшие комнаты <…> Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению» (т. III, с. 146). Поступательному нарастанию риторической энергии тут контрастно сопутствует убывающая ариф-

182

метическая прогрессия как симптом убывания самого смысла – практически до нуля.

Имитация осмысленности нередко проводится буквально на пустом месте, посредством гипнотической суггестии, и тогда ничто принимает оттенок какого-то псевдозначения. В «Женитьбе» Кочкарев убеждает нерешительную Агафью Тихоновну выбрать в мужья Подколесина, с воодушевлением акцентируя само его имя и отчество, – в противовес презрительно отвергаемым у него, хотя и столь же расхожим именам других претендентов: «Да вы только посудите, сравните только: как бы то ни было, Иван Кузьмич; а ведь то что ни попало: Иван Павлович, Никанор Иванович, черт знает что такое!» (т. VI,

с. 38).

В предисловии к одному из изданий «Повести о том...» говорилось: «Долгом почитаю предуведомить, что происшествие, описанное в этой повести, относится к очень давнему времени. Притом оно совершенная выдумка. Теперь Миргород совсем не то» (т. II, с. 221). Короче, все, как в присловье, – «это было давно и неправда»; и, тем не менее, это именно «правда», судя по последней фразе – про теперешнее «не то», за которой сразу идут утешительные заверения насчет уже высохшей лужи и улучшения местного чиновничества. Важна, опять-таки, модальная подоплека этого смыслового хода. В комической оболочке еще тогда дала себя знать и гоголевская уста-

новка на взаимоотождествление недолжного как с несуществующим,

так и с мертвым (а в трагедийно-пафосном плане, например, в «Портрете» и «Вие», – прямая корреляция между сверхбытием и смертью). Ибо в своем существе гоголевский Миргород столь же мертв, сколь ахронен, – и автор охотно обыгрывает эту его сущностную мертвечину, незаметно для читателей переводя ее из метафорического плана в онтологический. Как я пытался доказать в своей книге «Сюжет Гоголя», Миргород у него, подобно Петербургу в «Шинели», действительно населен мертвецами – в самом что ни на есть буквальном, а не переносном смысле слова [См.: Вайскопф, 2002, с. 340].

Налицо прием, симметричный тому, что мы уже видели в гораздо более поздних «Мертвых душах» с их игрой на непостижимой взаимосвязи «мертвого» и «несуществующего», прорастающих новой жизнью. Алчность Собакевича в сочетании с его неуклюжим и казусным богатырством расцвела там загробным эпосом, а остатки челове-

183

ческих чувств – залог грядущего воскресения личности – побудили меркантильнейшего Чичикова мысленно оживить покойных крестьян.

Напрашивается, однако, вопрос: а чем, собственно, воспетое там посмертное инобытие этих крепостных мужиков по своему модальному статусу отличается, с одной стороны, от загробных скитаний Акакия Акакиевича, а с другой – от подземного бодрствования трупов «Страшной мести»? С ходячим покойником из «Шинели» их роднит уже мстительность, и тем же точно порывом охвачены могильные чудища «Вия», которые выходят из своих неведомых глубин лишь для того, чтобы покарать героя. Но имеются также другие психические факторы, приводящие мертвецов в движение.

Менее мрачным стимулом для взаимодействия, а потом и воссоединения нашего и потустороннего миров служит рутинно-житейская сцепка старосветских помещиков, со стороны Пульхерии Ивановны согретая зато трогательной заботой о муже. Поначалу Афанасий Иванович просто не понимает, что она умерла, не осознает, что такое смерть: «Так это вот вы уже и погребли ее! зачем?» (т. II, с. 33). Но затем его поражает само отсутствие покойной. Именно и только этим чувством отсутствия обусловлены его первичные реакции: «он зарыдал, когда увидел, что пусто в его комнате, что даже стул… был вынесен». Позднее аналогичным восприятием небытия отмечен будет взгляд заезжего повествователя, который в его комнатах тоже фиксирует «какое-то ощутительное отсутствие чего-то».

Некоторую парадоксальность ситуации сообщает то обстоятельство, что и в благополучные годы ментальное, так сказать, существование самого Афанасия Ивановича тоже равнялось нулю. Тем сильней его неизбывное горе: «Боже! <…> старик уже бесчувственный, ста-

рик, которого жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное движение души <…> и такая долгая, такая жаркая печаль!» (т. II, с. 36). Единственной силой, ранее удерживавшей его в нашем мире, была «почти бесчувственная привычка» – она-то в конце концов и побеждает разлуку. Точнее будет сказать, что одно небытие сперва переходит в другое, бесчувственная привычка – в чувство отсутствия; а затем нераздельные узы переносятся в иной мир, где супруги счастливо воссоединятся.

Здесь ценна как раз полнейшая разнородность приведенных сюжетов, ибо сшивающий их принцип лучше помогает уяснить глубин-

184

ную поэтику Гоголя, чем его переменчивые настроения или даже религиозная эволюция. Общим оператором для повествований об этом двойном – земном и подземном – бытии предстает все тот же примитивный и неодолимый психический импульс.

Совершенно безотносительно к идеологической составной гоголевских текстов высвечивается какая-то внутренняя связь между тем набором негативных формул, на которых, как продемонстрировал Андрей Белый в своей классической книге «Мастерство Гоголя», строятся, с одной стороны, показ колдуна в «Страшной мести» и «фигура фикции» в «Мертвых душах» [Белый, 1934, с. 57-68, 80-87], – а с другой, венчающий поэму отрицательный ландшафт Руси, устремленной в бесконечность: «Ничто не обольстит и не очарует взгляда…» (т. VI, с. 220); «Не в немецких ботфортах мужик…», и т.п. [см.: Вай-

скопф, 2003, с. 219-233].

Есть, наконец, еще одна проблема, которая уже многократно обсуждалась противниками писателя, в том числе таким ярым его врагом, как Розанов. Зыбкость модального статуса, несомненно, сопряжена у Гоголя и с повсеместной у него текучестью соотношения жи- вое-неодушевленное, т.е. с его знаменитой методой овеществления, «оскотинивания» людей или же, напротив, встречного очеловечивания животных, предметов, всей природы. В конечном итоге, подобие обособленного, автономного существования у него может получить что угодно – включая нос, покинувший своего обладателя. Для подтверждения этого «что угодно» приведу два примера из «Миргорода», казалось бы, совсем иного рода и вдобавок сильно разнящиеся между собой. В «Тарасе Бульбе» старый казак Касьян Бовдюг возвещает: «– А теперь послушайте, что скажет моя другая речь. А вот что скажет моя другая речь…» (т. II, с. 125). Получается, что «речь» как бы отделяется от оратора – и почти что персонифицируется на манер ковалевского носа. Но если тут означен высокий аспект приема, то в повести о двух Иванах автономизации сопутствует травестия. Судья убеждает Ивана Ивановича отозвать иск против его бывшего друга: «– Бога бойтесь! бросьте просьбу, пусть она пропадает! Сатана приснись ей!» (т. II, с. 250). Чем эта подразумеваемая одушевленность вздорной «просьбы» отличается от обособленной персонификации пафосной «речи»? Утверждать, что перед нами всего лишь троп, бес-

185

смысленно: вопреки школьным шаблонам, пустых тропов не бывает, они всегда говорят о чем-то большем.

Если увязать эту упорную склонность Гоголя к анимизации вещи с его пресловутым антипсихологизмом (который он, при всех своих стараниях, так и не сумел одолеть), общая метафизическая разгадка полярных сторон его творчества должна будет, вероятно, состоять в следующем. Мир со всеми его реалиями у него и впрямь наделен душой или, по крайней мере, несет в себе потенции одушевления, что в принципе уравнивает его предметную фактуру с людьми – и наоборот. Оттого портной Петрович смотрит шинели «прямо в лицо», а Акакий Акакиевич видит в ней «приятную подругу жизни». Коль скоро сами вещи не лишены витального заряда, им не обделены и мертвецы, а сама граница между смертью и жизнью так легко стирается. Доминирующее психическое начало у героев может быть чисто физиологическим и убогим, реже трогательным, как у Башмачкина, иногда страшным, как у панночки в «Вие», подчас даже «мертвым» или закрытым «толстою скорлупою», как у Собакевича. В любом случае это их душа в базово-архаичном значении слова, воспринятом ап. Павлом и гностиками, т.е. сама жизненная субстанция, включающая в себя и элементарные страсти («задор» по Чижевскому, «идея» по Бицилли), которые прикрепляют ее к низшим формам бытия, к царству плоти, вещей и житейской тщеты. Ей противостоит дух, пневма как сакральная сущность индивида. Но у Гоголя она остается лишь достоянием самого художника9, запечатленной им в сферах нуминозного и прекрасного.

Цитируя апостольское речение «Сеется тело душевное, восстает тело духовное» применительно к его персонажам, допустимо будет сказать, что в них этот посев так и не взошел. Может быть, здесь лежит объяснение и гоголевской гениальности, и его горестного надлома.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Михаил Вайскопф доктор философии Еврейского университета в Иерусалиме, автор семи книг. Иерусалим, Израиль. michweisskopf@gmail. Сom. 2 См.: [Вайскопф, 2002, с. 487-489, 535], [Вайскопф, 1994, с. 3-19]. 3 Здесь и ниже курсив в цитатах мой. – М.В.

4 Произведения Н.В. Гоголя цитируются по этому изданию. Далее номер тома и страницы указывается в круглых скобках после цитаты.

5 Лотман Ю.М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя. С. 420-421.

186

6 См.: [Бицилли, 1996, с. 552-553].

7 См.: [Чижевский, 1938, с. 189-190]; см. также: Tschizewskij D. Skovoroda – Gogol // Die Welt der Slaven. 1968. H. 1. S. 322-323.

8 См.: [Бицилли, 1996, с. 552-553].

9 В случае, например, Собакевича («Казалось, в этом теле совсем не было души...») под отсутствующей душой Гоголь, путавшийся в терминологии, подразумевал как раз дух. Любопытно, что отмеченную нами дихотомию имеющейся души и фатально отсутствующего духа уловил было слаянофил Орест Миллер в своей статье о Гоголе: «Загляните только в душу Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, и никакой уже тени какого-либо духовного задатка вы у них не найдете». (Но там же он возвращается к более привычной формуле: «Души в этом мире даже и не полагается».) - Миллер О. Славянство и Европа. М., 2012. С. 734, 742.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Белый, А. Мастерство Гоголя. Исследование / А. Белый. – Москва; Ленин-

град: ОГИЗ, 1934. 324 с.

Бицилли, П. М. Проблема человека у Гоголя / П.М. Бицилли // Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. Москва, «Наследие», 1996. С. 699733.

Вайскопф, М. Время и вечность в поэтике Гоголя / М. Вайскопф // Гоголевский сборник. – Санкт-Петербург, 1994. С. 3-19.

Вайскопф, М. Отрицательный ландшафт: имперская мифология в «Мертвых душах» / М. Вайскопф // Вайскопф М. Птица тройка и колесница души.

Работы 1978-2003 гг. – Москва: НЛО, 2003. С. 219-233.

Вайскопф, М. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст / М. Вайскопф. – Москва: НЛО, 2002. 686 с.

Гоголь, Н.В. Полное собрание сочинений: в 14 т. / Н.В. Гоголь. Москва; Ленинград: Изд-во АН СССР, 1937 1952.

Лотман, Ю. М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя / Ю.М. Лотман // Лотман Ю.М. Избр. статьи: в 3 т. Т. 1. Таллинн, 1992. С. 413-448.

Миллер, О. Славянство и Европа / О. Миллер. – Москва: Институт русской цивилизации, 2012. 880 с.

Чижевский, Дм. О «Шинели» Гоголя / Дм. Чижевский // Современные записки. 1938. Т. LXVII. C. 189-190.

Эйхенбаум, Б. Как сделана «Шинель» Гоголя / Б. Эйхенбаум // Эйхенбаум Б. О прозе. – Ленинград: Художественная литература, 1969. С. 306-326.

REFERENCES

Belyj, A. Masterstvo Gogolya. Issledovanie / A. Belyj. – Moskva; Leningrad: OGIZ, 1934. 324 s.

Bicilli, P. M. Problema cheloveka u Gogolya / P.M. Bicilli // Bicilli P.M. Izbrannye trudy po filologii. Moskva, «Nasledie», 1996. S. 699-733.

Chizhevskij, Dm. O «Shineli» Gogolya / Dm. Chizhevskij // Sovremennye zapiski. 1938. T. LXVII. C. 189-190.

Gogol’, N.V. Polnoe sobranie sochinenij: v 14 t. / N.V. Gogol’. Moskva; Leningrad: Izd-vo AN SSSR, 1937 1952.

187

Ejhenbaum, B. Kak sdelana «Shinel’» Gogolya / B. Ejhenbaum // Ejhenbaum B. O proze. – Leningrad: Hudozhestvennaya literatura, 1969. S. 306-326.

Lotman, Yu. M. Problema hudozhestvennogo prostranstva v proze Gogolya / Yu.M. Lotman // Lotman Yu.M. Izbr. stat’i: v 3 t. T. 1. Tallinn, 1992. S. 413-448.

Miller, O. Slavyanstvo i Evropa / O. Miller. – Moskva: Institut russkoj civilizacii, 2012. 880 s.

Vajskopf, M. Vremya i vechnost’ v poetike Gogolya / M. Vajskopf // Gogolevskij sbornik. – Sankt-Peterburg, 1994. S. 3-19.

Vajskopf, M. Otricatel’nyj landshaft: imperskaya mifologiya v «Mertvyh dushah» / M. Vajskopf // Vajskopf M. Ptica trojka i kolesnica dushi. Raboty 19782003 gg. – Moskva: NLO, 2003. S. 219-233.

Vajskopf, M. Syuzhet Gogolya: Morfologiya. Ideologiya. Kontekst / M. Vajskopf. – Moskva: NLO, 2002. 686 s.

188

А.В. Кубасов1

Уральский государственный педагогический университет

«ГАМЛЕТ» НАИЗНАНКУ: ОСОБЕННОСТИ ЧЕХОВСКОЙ ТРАВЕСТИИ2

В статье рассматривается техника травестирования русским писателем образов трагедии «Гамлет», ставших клише и стереотипами. Доказывается, что В. М. Гаршин являл для Чехова трагическую ипостась образа Гамлета, а И. Л. Леонтьев-Щеглов – комическую.

Ключевые слова: травестия, ирония, А. П. Чехов, «Гамлет», В. М. Гаршин, И. Л. Леонтьев-Щеглов

Вчера у нас шел «Фауст наизнанку»…

А. П. Чехов «Душечка»

Проблема интертекстуальных связей Чехова с современниками и предшественниками не нова, но по-прежнему остается актуальной. Не составляет труда выявить прямые заимствования у Чехова из Шекспира – стоит лишь открыть соответствующие справочные материалы в собрании сочинений и писем Чехова. С большей трудностью устанавливаются реминисценции и скрытые аллюзии на тексты Шекспира, которые поддаются верификации в меньшей степени. Однако самой трудной задачей представляется установление тех случаев, когда след Шекспира в чеховских текстах оставлен на уровне смысловых или интонационных антонимов, когда произведения великого трагика подвергаются травестийному выворачиванию и при этом не маркируются.

Возникает вопрос: является ли, казалось бы, непиететное обращение Чехова с текстами Шекспира принижением русским писателем своего великого предшественника? Конечно, нет. Чехов признавал Шекспира одним из безусловных классиков мировой литературы. Тогда в чем заключается смысл «вольного обращения» с его произведениями? Дело здесь не столько в Шекспире, сколько в осознании писателем современной ему литературной ситуации. Чехов воспринимает свою эпоху как рубежное время, когда обо всём так или иначе сказано и написано, когда сформировались и стабилизировались сюжетные схемы, когда окостенели основные типы героев, многократно умножившись в различных вариантах, превратившись в трафареты. Штампы, шаблоны и стереотипы стали вездесущими («Что чаще все-

189