2.4. Кавказцы в русском государственном обрамлении. Русские как инфраструктура порядка.

«Образ России» как исторического субъекта очевиден в своем геополитическом редукционизме— человеческий горизонт России свернут, точнее, стерт в лике Российского государства.

Вероятно, ни один «народ-колонизатор» в истории не оказывался в таком ущемленном положении в отношении колонизованных им «туземцев», в каком обнаружили себя русские в отношении кавказцев на территории национальных республик Северного Кавказа. И, вероятно, ни один другой народ-колонизатор не воспринимался «туземцами» в такой многообразной и внутренне противоречивой связи с образом самой колониальной империи.

Восприятие кавказцами связки «русские — Россия» развивалось в несколько исторических этапов:

а. Империя времен покровительства (то есть, до колонизации).

б. Империя времен колонизации/русско-кавказской войны .

в. Поглощение или интеграция меньшинств в империю.

г. Большевизм и советская цивилизация.

д. Постсоветская суверенизация.

Восприятие империи времен покровительства связано с иллюзиями и реальными выгодами русской протекции. Здесь «русские» еще свернуты в фигуре «Белого царя», они есть еще некий исторический фантом. Но, по мере включения в империю и административного обустройства присоединенных народов, «постепенно среди горцев, живущих вдоль Кавказской линии, стало проявляться сильное нежелание жить под русской властью» [21]. Государственная протекция обернулась БРЕМЕНЕМ, безопасность оказалась сопряжена с навязанным порядком.

Исторические образы России, трактовки исторической роли России в судьбе того или иного из кавказских народов серьезно варьируются и выражают особенности этой судьбы. Русская колонизация не только различным образом разворачивалась для разных народов, но даже один и тот же народ испытывал на себе различные методы колонизации. Отсюда опыт «вхождения» не только многообразен, но и радикально противоречив.

Для осетин русская колонизация оказалась реальным условием возвращения на предгорные равнины, контролируемые с XV вплоть до начала XIX века кабардинскими князьями. Это обстоятельство никогда затем не изменяло своего звучания для осетинского населения, и русское ГОСУДАРСТВО, русское государственное присутствие всегда воспринималось в Осетии в решающей степени как позитивный исторический фактор.

Для черкесов их «русская судьба» была иной: 9/10 населения ушло в Турцию на исходе Кавказской войны в 1862–1864 годах [22]. Вполне объяснимо, что времена, предшествующее такой колонизации, обретают черты утерянного, отобранного колонизаторами «золотого века»:

«...в момент начала «приобщения» кавказцев к российской культуре на Северном Кавказе было больше трудолюбия, справедливости и демократии, чем в любой другой стране того времени, тем более в России. На Северном Кавказе на протяжении тысячелетий сформировался такой образ жизни, такие обычаи и традиции, что человек с детских лет оказывался в мире высоких нравственных принципов гуманизма и человеколюбия. Понятия «чужак», «инородец», чувство ненависти к другим народам отсутствовали в менталитете народов Кавказа...» [23].

Есть и альтернативные кавказские свидетельства. Скажем, для того же Умалата Лаудаева [24] умиротворение края в имперских пределах связывалось с «подлинным наслаждением свободой». Русская государственность оказывалась некой инфраструктурой порядка, на устойчивость которого можно было опереться в национальном развитии.

Представляется, что обе традиции в восприятии русской государственности присутствуют в современной кавказской политической культуре.

Можно, конечно, отметить, что сюжеты времен Кавказской войны обращаются в современном общественном сознании только в качестве мифов и идеологем, «пристрастных интерпретаций». Но проблема состоит в том, что эти сюжеты актуализируются самой структурой современной политической реальности. Так, нынешняя злободневность проблемы границ, территориальных статусов, суверенитета и иерархии идентичностей обнаруживает, что истоки «несправедливостей» нужно искать именно в ТЕ времена, когда формировались нынешние конфигурации границ, судеб и проблем, в тех далеких переселениях, именованиях, изменениях границ и проч. И кажется, что политически значимая сегодня «правильность» может быть восстановлена через реконструкцию прошлого — через воздаяние памяти, восстановление территорий и справедливых границ.

Историческая роль России для кавказских народов рисуется как ее историческая вина перед ними. Вина идентифицируется или с самой русской властью (с этой инфраструктурой навязанного порядка), или с тем, что порядок слишком часто оборачивался произволом и насилием. У каждого свой счет: у чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев — это, прежде всего, ссылка 1944–1956 годов; у черкесов — геноцид и выселение 1862–1864 годов; у дагестанцев — уничтожение высокой исламской культуры; у грузин — потеря государственности и т.д.

Конечно, историческая память работает достаточно избирательно. Но волна «исторических претензий к России» есть скорее восполнение тех пробелов в смысловой картине прошлого, которые образовались во времена организованной дружбы народов и господства мифа об исключительно «добровольном вхождении» кавказских обществ в Российскую империю.

Ну, а что же собственно русское, «человеческое измерение» в этой волне современных претензий к уходящей в то далекое прошлое эпохе имперской колонизации? Я проиллюстрирую это восприятие пространной цитатой из русского исследователя Е. Маркова, которая с симпатией приводится в одном из программных заявлений: «Распущенность в образе жизни и распущенность в нравственных понятиях — вот обычные горькие плоды, которые пожинают от нас все более или менее девственные народности, попадающие к нам под руку... Пьянство и плутовство идут стаею, как мародеры за вторгнувшимся войском, за печальною колесницею нашей русской цивилизации...» [25].

Свойство России как надэтнической империи имеет полярные оценки: от известной «тюрьмы народов» — до сохранительницы каждого из них. Империя — это «процветание искусств и ремесел», (навязанный) мир и порядок. Но надэтнический характер империи так же имел свои пределы, так что пресловутый порядок содержал в себе различный смысл для разных категорий населения:

«1 ...Никто не может отлучаться от места своего постоянного жительства без узаконенного вида или паспорта....

4. Туземцы, замеченные в самовольных отлучках без надлежащих видов из мест жительств, подвергаются наказанию....

7. Проживание туземцев одной национальности на хуторах в пределах поселения другой национальности, совершенно воспрещается» [26].

Данные меры начала 1890-х годов носили все же экстраординарный характер, но самое существенное в них — это некоторое отчетливое созвучие с современностью. Что из себя представляют подобные меры, как не политизацию этничности? (Отметим, что политизация этничности, даже ее «территориализация», то есть политическое «прикрепление» этнических групп к территории, осуществлялись еще в досоветское время. Советская практика «конструирования» национальностей являлась лишь продолжением и развитием процессов политизации этничности. В этом контексте тезисы об империи как политическом образовании, лишенном «этнического звучания», читаются как не вполне корректные).

Эффектом таких мер, их итогом был процесс неуклонного практического ассоциирования кавказцами интересов империи с преимуществами для наличного русским/казачьего населения. Понятно, что дискриминация являлась способом, которым власти стремились справиться с различием «образчиков поведения», культурно-хозяйственных моделей двух категорий населения — русского и туземного. Дискриминация являлась и является формой коллективной ответственности (как сказали бы сегодня, — всех «черных» за радикализм, например, «дудаевского режима»). Но именно по отпечаткам этой коллективной ответственности формируется солидарное отчуждение от империи, ее четкое увязывание с наличной этнокультурной группой — Другими. Государство становится инструментом власти этих Других, оно становится ИХ этническим государством.

Современный спектр восприятия: становление России как «их государства», с которым «наши» республики находятся в исторической связи и зависимости; другой вектор — становление России как «общего государства», государства исторического соучастия (имеющего в своем составе республики в качестве «балансира», назначение которого нейтрализовывать естественное русское доминирование в общегосударственном масштабе). Полагается, что Россия как федеральный центр должна иметь определенные явственные признаки наднациональности. «Русификация» же России, подчеркивание именно русского в этническом смысле основания государственности, способствует отчуждению кавказцев от России-для них она становится чужим государством. Но в отличие от эпохи «покровительства», такое государство наблюдается кавказцами, уже обладающими собственными почти-государствами,то есть институционально оформленной матрицей самоопределения.

И хотя вслед за кавказским изложением «имперских преступлений», вслед за списком исторических прегрешений России или большевиков всегда следует признание в любви к русским КАК НАРОДУ, проблема остается: как все же связаны русское государство и русский народ? И здесь можно обнаружить и русофильские, и русофобские мифологии.

[Как же совместимы великое государство (пусть даже меркнущее в своем величии) с теми «наличными анонимными русскими», кто столь безропотен в республиках, кто составляет основной контингент местных бомжей и забулдыг, кто лишен этоса рутинной доблести и бежит от столкновений, в коих сия доблесть и подтверждается? Как совместим образ огромной страны, Державы — все равно, будь эта держава олицетворением Зла или Добра, — как она совместима с образами небреженных русских, тех, кем можно пренебрегать или кого жалеть, но никак не опасаться? Как совместимы Государство, с которым не могут не считаться в мире даже в моменты его крайнего ослабления, с меньшинствами, с которыми вполне можно не считаться?]

Ответ первый. Русские есть жертва своего государства. Известный мотив, который очень популярен и в русской среде: «государство пухло, народ хирел». Вина исторически оправданно, но этически несостоятельно отсылается «наверх».

Русские, кроме того, являются жертвой «мирового заговора». «Жидомасонский заговор» рисуется в кавказском восприятии как извинение русских. Даже русская кавказофобия 1990-х годов воспринимается кавказцами отчасти как следствие «еврейской канализации» русского недовольства по их адресу». Всплеск публичного русского антисемитизма в 1998 году и его «критика-реклама» в прессе сразу получили кавказский отклик в смысле — что ж вы так засуетились? Вина за чеченскую войну как общую катастрофу русских и чеченцев также адресовалась неким третьим силам.

Ответ второй: государство создавалось нерусскими, — русские были лишь «наполнителем» той формы и территории, которая высекалась германцами, варягами-русами или, скажем, тюрками (М. Аджиев). Рюриковичи были Хрёдрикссонами, Петр Великий зачат грузином, Елизавета Великая была немкой, Сталин был огрузинившимся «осетинцем». Как только русский наверху, обязательно вляпает страну в позорище. Горбачев и Ельцин в этом смысле — олицетворение русского лидерства и итога правления.

Русофобский исторический взгляд обязательно обнаружит значимым русским персонажем ЧИНОВНИКА, высокомерное олицетворение русской государственности и специфического порядка НА ПРАКТИКЕ. Но здесь нужно заметить, что сегодня русский чиновник на Северном Кавказе— отмирающая разновидность.

Именно такое «отмирание» я бы назвал моментом истины для кавказского восприятия русских как инфраструктуры (основания) государственности и порядка. Национализация республиканской власти на закате советской эпохи, ее завершение в эпоху суверенизации сделали кавказского чиновника тем влиятельным АГЕНТОМ, который специфическим образом сам СОЗДАЕТ «ПОРЯДОК». Теперь именно ОН оказывается ответственным за образ упорядоченной, государственной жизни.

Во многих проявлениях такой «образцовый порядок» оказывается ХУЖЕ прежнего русского, пародией на него. Русская номенклатура, с ее известными слабостями, начинает вспоминаться на фоне современного взрыва доморощенной коррупции и непотизма как более выдержанная, дисциплинированная, продвинутая в своей политической культуре.

Русская государственная машина вновь обостренно востребуется как инфраструктура порядка, предпосылка для государственности /северокавказских/ народов. Без России не мыслится воспроизводство их государственных начал, правопорядка, промышленности и проч. Шариатские эксперименты в Чечне обречены на роль исключения, подтверждающего правило.