Просвещение XVIII века

То, что называется "просвещением" XVIII в., - века, в свою очередь, именуемого философским или веком просвещения, - было естественным результатом умственного развития, совершавшегося в европейском обществе благодаря усилиям индивидуальной мысли. По своему светскому характеру умственное движение XVIII в. было как бы продолжением движения гуманистического, на время прервавшегося под влиянием реформации и католической реакции, которые оживили религиозное чувство, подновили интерес к теологическим занятиям и направили развитие общественной мысли по иному руслу, нежели то, которое прокладывалось для нее гуманистическим направлением. Когда мало-помалу реформационная горячка и католический фанатизм улеглись, жизнь выдвинула на первый план не те теоретические вопросы, которые более всего волновали реформаторов и общественные классы, принимавшие наиболее активное участие в движении, и вот общие причины, уже раз вызвавшие к жизни светский гуманизм, создали и светское "просвещение" XVIII в. Хотя в эпоху просвещения об истории ренессанса имели весьма смутное понятие, и честь выяснения сущности этого исторического явления принадлежит лишь исторической науке второй половины XIX в., тем не менее "просветители" чувствовали, что между ними и гуманистами существует внутреннее родство. Умственное направление XVIII в. было в сущности гуманизмом, но только с значительными видоизменениями и осложнениями.

Если для гуманистов античная литература и была лишь опору в их стремлениях к выработке нового миросозерцания, тем не менее они все-таки зависели сильно от воззрений классического мира. В самом деле, вся гуманистическая философия была одним только возобновлением стоицизма и эпикуреизма, платонизма и аристотелизма, в XVIII же столетии европейский ум уже тверже стоит на собственных ногах; одним из признаков этого было то, что в Европе еще в XVII в., как мы видели, зародилась своя собственная философия. В выработке нового миросозерцания приняло, далее, большое участие и естествознание, находившееся почти в пренебрежении у гуманистов. XVII век, как тоже было указано, был вообще эпохой блестящего развития естествознания, которое могло стать на свои ноги только тогда, когда перестали знакомиться с природою лишь по одним книгам и обратились к ее исследованию путем наблюдения и опыта. Благодаря новым задачам, какие ставила себе наука, и новым методам, к которым она стала прибегать, а также благодаря развитию математики, занимавшей философов XVII века (Декарта и Лейбница), получили развитие самые различные отрасли естествознания, и "просвещение" XVIII в., занявшееся, как и гуманизм, выработкою нового миросозерцания, могло опираться уже не на одних классиков, но и на новые науки о природе. Таким образом, с одной стороны, самостоятельное философское развитие, а с другой - успехи естествознания создавали для просветителей XVIII в. такие опоры, каких гуманисты были лишены.

Другою особенностью просветительной литературы в ее отличие от литературы гуманистической был ее общественный характер. Эпоха ренессанса была для Италии временем падения свободной политической жизни и равнодушия к общественным вопросам, и основной характер движения был индивидуалистический, тогда как просветительная литература занялась вопросом об обществе и государстве, выдвинув целый ряд политических писателей и теоретиков социальных и политических преобразований. За немногими исключениями общественные движения шли в предыдущие века под знаменем идей религиозных, но в XVIII столетии вопросы, к которым гуманисты оставались весьма часто равнодушными, а в эпоху реформации протестанты и католики подходили с вероисповедными воззрениями, - сделались самыми главными и существенными для тогдашней литературы, вторично освободившись притом от теологических и схоластических влияний.

Выгодно отличалась просветительная литература от гуманистической, - беря последнюю в Италии, где она получила начало и наибольшее развитие, - большею также моральною силою и большим убеждением. Итальянские гуманисты не вступали в общественную борьбу, предпочитая приспособление к данным обстоятельствам; очень часто они были лишены твердого убеждения, не думали о коренных преобразованиях общественного быта и в конце приходили к весьма пессимистическим выводам о природе человека, как члена общества (что проявилось особенно заметно в политическом учении Макиавелли). Другое дело - просветители: они выступили в роли смелых борцов за личную и общественную свободу, за человеческое достоинство и гражданское равенство, выступили критиками-несовершенств окружавшей их политической и социальной действительности, и как авторы разнообразных планов государственной и общественной реформы, и как пророки, проповедовавшие наступление лучших времен; они же впервые формулировали и оптимистическую мысль о прогресс, как о законе исторической жизни человечества. На таком характере философии XVIII в. сказались и влияния, шедшие из реформационной эпохи. Будучи по светскому характеру своему продолжением гуманизма, по моральной своей силе и по непосредственному своему влиянию на жизнь оно было скорее наследием протестантизма. В одном отношении связь идей XVIII в. с реформационным движением прямо не подлежит сомнению: французская философская (деистическая) и политическая литература XVIII в. опирается на английскую литературу XVII столетия, а последняя выросла на почве реформации. Почти религиозная вера в силу разума и в достижимость человеческих идеалов, а также сознание своего долга содействовать общему благу напоминает нам крепкую веру и непоколебимый ригоризм реформационной эпохи, и даже те мыслители XVIII в., которые объявляли, что в основе всех поступков человека лежит эгоизм, в действительности одушевлялись в своей деятельности принципами, имевшими для них значение религиозных заповедей. Унаследовав от гуманистов свободу мысли и стремление к выработке миросозерцания на чисто светских основах, просветители XVIII в. сделались, сверх того, защитниками той свободы совести, которою, как и политическою свободою, мало интересовались гуманисты, и которая впервые была выставлена лишь протестантским движением. Поэтому у философии XVIII в. есть точки соприкосновения не только с гуманизмом, но и с протестантизмом, что и было причиной всеобъемлющего значения, какое получило в культурной и социальной жизни Западной Европы умственное движение XVIII века.

XVIII век был героическим веком рационализма, беря это слово в смысле направления, ставящего все вопросы мысли и жизни на точку зрения идей разума, и в этом именно заключаются как сила, так и слабость тогдашней "философии". Когда мы говорим о рационализме, прежде всего мы его противополагаем направлению, основывающемуся на вере во внешние авторитеты: рационализм ничего, по-видимому, не принимает на веру, для всего требует разумных доказательств, все подвергает анализу и критике с точки зрения начал разума, но и в этом отрицании всего традиционного, как не выдерживающего проверки разума, в свою очередь, заключается глубокая и сильная вера - именно вера в самый разум, в его могущество, в возможность все объяснить и все создать силою разума, в прогресс, обусловливаемый просвещением, основанным на деятельности разума. Далее, говоря о рацонализме, мы можем еще противопоставлять его всякому направлению, полагающемуся не столько на умозрение, сколько на данную действительность, на опыт и наблюдение: рационализму свойственно объяснять вещи и строить знание, исходя из известных идей и идя чисто логическим путем, т. е. действуя, так сказать, идеологически и диалектически. Ничего не принимая на веру, что не оправдывалось разумом, и отвергая в качестве предрассудков предания, которыми жило общество, а с ними отвергая и все исторически сложившееся, раз оно не выводилось из начал разума, эта философия была глубоко антиисторична, противоположив всему созданному историей, как чему-то искусственному, простые идеи разума, как согласные с законами природы, как начала естественные. Действия этой философии на умы по силе своей мы можем сравнивать только с действием религии, потому что основывалась эта философия на глубокой вере в разум, и брала она человека в самом себе без осложнений, создаваемых в его жизни историческою обстановкою, рассматривала права и обязанности людей как таковых, а не как французов или англичан, немцев или итальянцев и т. п., положив в основу своих учений отвлеченное понимание природы человека. Благодаря этому она и получила свой универсальный характер, свою способность к самому широкому распространению. При всем том эта философия подняла целый ряд важных вопросов, указала новые пути для их решения, освободила мысль от массы схоластических традицией всякого рода предрассудков, породила благородные чувства, порывы и стремления и многих одушевила на деятельность в пользу общего блага. Слабую сторону этой философии составляла, наоборот, ее идеологичность: признавая естественным лишь то, что основывалось на чистых идеях разума, отождествляя законы природы с теми или другими положениями, выведенными диалектически из известных теоретических или этических принципов, она не считалась в достаточной мере с действительностью, мало обращала внимания на то, что должно было бы считаться естественным на самом деле в силу действия законов природы, открываемых опытом и наблюдением, а потому была лишена исторического чутья, подчас лишена была и чувства действительности, преувеличивала значение индивидуальных сил, не соразмеряла их с условиями, обстоятельствами и препятствиями, создаваемыми местом и временем, а иногда даже делала свои построения, вовсе не принимая в расчет того, какие результаты могло бы дать их применение к действительной жизни. Если благодаря своим сильным сторонам "философия" XVIII в. ставила обществу высокие цели, поселяла в нем благородные стремления, одушевляла его на борьбу во имя гуманных идей, то вследствие присущих всему направлению недостатков под ее влиянием делались ошибки при выборе средств, игнорировались реальные условия, с которыми нужно было сообразоваться, и не различались вещи, непосредственно достижимые, от тех, которые могут быть только конечным идеалом культурно-социального прогресса. И эта сила идей, как факторов, определявших собою поведение исторических деятелей, и это бессилие отвлеченного разума перед громадною задачею сразу преобразовать действительность по данным идеям, одинаково проявились во время французской революции. Одною из причин такого явления было, кроме свойств самой рационалистической философии, еще и то обстоятельство, что вследствие тогдашних условий политической жизни, лишавших общество всякой самодеятельности, ему была доступна лишь одна теоретическая деятельность ума и, наоборот, совершенно недоступна какая бы то ни было практическая деятельность в сфере тех вопросов и отношений, которые наиболее интересовали тогдашний культурный слой общества.

Произведения философов XVIII века пользовались громадным успехом. Двор Людовика XIV, бывший как бы громадным салоном для всей Франции и задававший тон литературе, разбился в XVIII в. на массу общественных салонов, в которых протекала жизнь светского интеллигентного общества. Как бы мы ни смотрели на французскую изящную словесность "века Людовика XIV", никто не решится отнять у нее ее формальные преимущества: ясность и прозрачность мысли, точность и силу выражения, а то обстоятельство, что с Людовика XIV французский язык сделался языком дипломатии, придворного быта и высшего общества во всей Европе, и что литература других стран долгое время находилась в зависимости от французской, обеспечивало за французскими книгами широкий сбыт вне самой Франции. Философы XVIII в. были светскими людьми и умели писать для светского общества; они излагали свои мысли в популярной форме и изящным языком и привлекали к себе читателей живостью непринужденной беседы, игрою остроумия, задором сатиры, насмешки, сарказма и иронии. Они овладели всем образованием эпохи и сделались господами в области мысли.

Само собою разумеется, что нельзя представлять себе "просвещение" XVIII в. как нечто однородное. Мы увидим, например, что в Германии оно отличалось иным характером, чем во Франции, но и в самой Франции нужно различать разные эпохи и разные направления этого умственного движения. Приблизительно до 1750 года главным предметом нападения была католическая церковь, и указывалась необходимость гражданских реформ, но еще не предъявлялось требования политической свободы. Во второй половине XVIII в. стали подвергаться критике государственные учреждения и социальные отношения, и стала выдвигаться на первый план идея политической свободы. Еще большую разнородность представит нам собою это движение, если мы ближе подойдем к отдельным его направлениям. В области философии господствовал сначала занесенный из Англии деизм, философская вера в бытие Божие и бессмертие души без дальнейших догматов, принявшая у Вольтера характер рассудочности и скептицизма, у Руссо - характер сентиментальности и идеализма, но рядом с деизмом во второй половине XVIII в. развивается материализм, один из видных представителей которого" Дидро" сам начал, однако, с деизма. В морали деисты охотно становились на точку зрения врожденных нравственных идей, тогда как материалисты проповедовали теорию эгоистичности всех человеческих действий, и если для идеалистической философии (развившейся особенно в Германии ) человек был венцом творения, носящим в своем разуме искру Божества, то для материалистического взгляда исчезала почти всякая разница между человеком и животным. Далее, рядом с встречающеюся весьма часто привычкою противополагать свой просвещенный век "готическому" варварству прежних времен, мы имеем в этой литературе и пример возведенного в систему противопоставления здорового "естественного состояния" - испорченной цивилизации, т. е. тому самому просвещению, которым так гордился философский век. В вопросах политических и общественных наблюдается то же разнообразие. Вольтер - сторонник "просвещенного абсолютизма" и аристократизма интеллигенции, Монтескье стоит на точке зрения конституционной монархии и дворянских привилегии, Руссо является республиканцем и демократом. Самая идея свободы понимается то в смысле свободы индивидуальной, то в смысле полного народовластия, и в то время, например, как Монтескье ищет гарантий для личной свободы, Руссо не хочет знать никаких ограничений власти державного народа над отдельными членами общества. В сущности, тот общественный характер просветительной литературы, который был отмечен выше, характеризует главным образом французскую "философию" XVIII в., а немецкое просвещение было более индивидуалистично, напоминая нам в этом отношении итальянский гуманизм, ограничивавший круг своих интересов вопросами знания, морали, эстетики и педагогии, так что на общее движение французская литература оказала гораздо большее влияние, нежели немецкая. В самом деле, в то время, как во Франции литература XVIII в. была протестом против разного рода общественных несправедливостей и проповедью политической перестройки, в Германии даже в самый разгар "периода бури и натиска" (Sturm und Drangperiode) она отличалась характером чистого индивидуализма. "Эпоха, в которую мы жили, говорит Гете, может быть названа эпохою требований, потому что тогда и от себя, и от других требовали того, чего никто еще не сделал. Именно у лучших мыслящих и чувствующих умов явился луч сознания, что непосредственный оригинальный взгляд на природу и основанная на этом взгляде деятельность есть лучшее, чего человек может желать... Дух свободы и природы каждому сладко шептал в уши, что без больших внешних вспомогательных средств у него довольно материала и содержания в самом себе, и все дело лишь в том, чтобы достойно развить его". Эти слова великого поэта, известного, к тому же, своим политическим индифферентизмом, весьма характерны для тогдашнего немецкого настроения. Действительно, и немецкие порядки, как и французские, в XVIII в. были неприглядны, раздвоение между действительностью и идеалом чувствовалось здесь так же, как и во Франции, но если французы стремились поднять действительность до идеала, то немцы, менее политически развитые, более индивидуалистичные, предпочитали просто-напросто отвертываться от пошлой действительности, ища материала и содержания в самих себе. Раздвоение идеи и действительности свелось здесь на антитезу желания единицы, как поэзии, и общественных правил, как прозы, а не на антитезу индивидуальной свободы против традиционной социальной необходимости, но и в этом заключался залог нового культурного движения.