§ 26. Науки с догматической и науки с философской установкой

Итак, естествоиспытатели отзываются о математике и всякой эйдетике скептически, однако в своей эйдетической методике поступают догматически. К счастью для них! Ведь великим естествознание стало благодаря тому, что не долго думая отодвинуло в сторону буйным цветом расцветший античный скептицизм и отказалось от того, чтобы преодолевать его. Вместо того чтобы предаваться странным и мучительным вопросам относительно того, как вообще возможно познание „внешней" природы, как решать те трудности, какие уже древними были обнаружены в такой возможности познания, оно предпочло мучиться над вопросом о правильном методе познания природы, по возможности совершенного, какое предстояло действительно воплотить в действительность, над познанием в форме точного естествознания. Однако наука, совершив такой поворот, открывший пред ней путь реального исследования, наполовину отказывается теперь от него, поскольку вновь уступает скептической рефлексии и позволяет ограничивать себя в своих рабочих возможностях тенденциям скептицизма. Скептицизм вследствие преданности предрассудкам эмпиризма оказывается вне игры лишь в сфере опыта, однако отнюдь не в сфере сущностей. Ибо для науки недостаточно того, что она будет допускать эйдетическое в круг своих исследований лишь под фальшивым флагом эмпиризма. С подобными переоценками могут еще смириться старые эйдетические дисциплины, основанные в давние времена и по праву обычая не подвергающиеся уже никаким нападкам, — таковы математические дисциплины, — между тем как (на что мы уже указывали) для обоснования новых дисциплин такие предрассудки не могут не функционировать как весьма эффективные тормоза. Вот какова правильная позиция, какую можно занимать внутри догматической в хорошем смысле слова дофилософской сферы исследований, к какой принадлежат все опытные науки (но и не одни только они), — это вполне сознательно отодвигать в сторону любой скептицизм вместе со всей его „натурфилософией" и „теорией познания" и принимать любые предметности познания, где бы они действительно ни обретались, — какие бы трудности ни открывала задним числом в возможности подобных предметностей теоретико-познавательная рефлексия.

В царстве научных исследований необходимо осуществить неизбежное и важное размежевание. По одну сторону тут занимают свое место науки с догматической установкой — они обращены к вещам и нимало не заботятся о какой бы то ни было теоретико-познавательной или же скептической проблематике. Они исходят из данности своих вещей в самом первоисточнике (и, проверяя свое познание, все время возвращаются назад к ней), спрашивая, в качестве чего же дают себя вещи непосредственно и что может быть опосредованно раскрыто на основе такового относительно этих и вообще всех вещей соответствующей области. По другую сторону занимают свое место научные исследования с познавательно-теоретической, специфически философской установкой, изучающие скептические проблемы возможности познания и решающие их поначалу в их принципиальной всеобщности, чтобы вслед за тем, применяя полученные решения, делать отсюда выводы касательно окончательного смысла и познавательной ценности достигнутых догматическими науками результатов. По крайней мере при существующей сейчас ситуации — пока вообще недостает высокоразвитой и достигшей совершенной строгости и ясности критики познания — правильно держать границы догматического исследования закрытыми перед любой „критицистской" проблематикой. Другими словами, нам представляется сейчас правильным позаботиться о том, чтобы теоретико-познавательные (как правило, скептические) предрассудки, о правомерности и неправомерности которых должна судить философская наука, о которых, однако, не обязан беспокоиться догматический исследователь, не мешали ходу изысканий последнего. А ведь именно в том-то и состоит скептицистский нрав, что он располагает к столь неблагоприятному торможению.

Тем самым обрисовано и своеобразное положение дел, из-за какого становится необходимой теория познания — в качестве науки с своим особым измерением. Пусть чисто вещно направляемое и несомое усмотрением познание и будет вполне довольно собою, — как только познание рефлективно обращается на себя само, так сразу же представляется возможным, что все разновидности познания и даже все созерцания и усмотрения в своей значимости отягощены вводящими в заблуждение неясностями и почти что неразрешимыми трудностями, и все это в особенности в аспекте той трансценденции, на какую перед лицом познания притязают объекты познания. Не откуда-то, а именно отсюда и происходят те скептицизмы, какие могут заявлять о себе вопреки любому опыту и усмотрению и какие в дальнейшем способны проявить себя как тормоза практически-научной деятельности. Мы все эти тормоза в форме естественной „догматической" науки (термин этот отнюдь не должен означать здесь какого-либо пренебрежительного отношения) выключаем тем, что уясняем себе лишь самый предельно общий принцип любого метода, принцип изначального права любых данностей, именно его сохраняя в живом виде в уме и при этом игнорируя любые содержательные, столь многообразные проблемы возможности различных разновидностей и корреляций познания.

 

Э. Гуссерль, „Логические исследования", в 2-х томах, 1900 и 1901 гг.

В статье „Философия как строгая наука" („Logos", т. 1,1910, с. 316-318); см. особ, изложенное относительно понятия опыта, с. 316. Ср. подробное рассуждение, посвященное отношению между феноменологией и описательной психологией уже в моем обзоре: „Сообщение о немецких сочинениях по логике за 1895-1899 годы" в „Архиве систематической философии", т. IX, 1903, с. 397-400. И сегодня я не переменил бы там ни слова.

Туг вам никаких историй не рассказывают. Когда тут говорится об изначальном, то не стоит и нельзя думать при этом о генезисе, будь то о психологически-причинном, будь то об эволюционно-историческом. Какой же еще тут смысл подразумевается, достигнет своей рефлективной и научной ясности лишь позднее. Однако каждый с самого начала почувствует, что предшествование по времени эмпирически-конкретного фактического познания какому-либо иному, например, любому математически-идеальному познанию не обязательно должно иметь объективный временной смысл и вполне вразумительно в смысле невременном.

Как трудно бывает психологическому исследователю в наше время усвоить себе столь простой и вполне фундаментальный взгляд, показывает странная полемика, какую О. Кюльпе ведет с моим учением о категориальном созерцании в книге „Реализация" (т. 1,1912, с. 127), которая только что получена мною. Я сожалею, что столь замечательный ученый не понял меня. Критический ответ, однако, невозможен, если недоразумение столь основательно, что от смысла собственный утверждений ничего уже не остается.

В "Логических исследованиях" я обычно пользовался словом „идеация" для обозначения высматривания сущности из самого первоисточника, в большинстве случаев даже для адекватного. Однако, как видно, есть потребность в более свободном понятии, которое охватывало бы любое сознание, какое попросту и прямо направлено на какую-либо сущность и схватывает, полагает ее, в том числе и всякое „темное", т. е. уже не созерцающее сознание.

Ср. мою статью „Философия как строгая наука", Logos (I), с. 315.

Об идее чистой логики см. „Логические исследования", т. I, заключительная часть.

См. об этом ниже, раздел III, часть I, § 72.

Ср. „Логические исследования", т. 2, третье исследование, § 11. ,40

Ср. о различении логических категорий как категорий значения и категорий формально-онтологических — „Логические исследования", т. I, § 67. К категориям целого и части относится в особенности все третье „исследование" второго тома. — Тогда я еще не решился принять сомнительное по историческим причинам выражение „онтология" и (см. с. 222 первого издания) обозначил это Исследование как фрагмент „априорной теории предметов как таковых", что А. фон Мейнонг сократил до „Теории предмета". В отличие от прежнего, принимая во внимание изменившуюся ситуацию, я считаю правильнее вновь вернуть права старинному выражению „онтология".

Ср. „Логические исследования", Т. II, 6-е исследование, второй раздел (особенно § 64 и далее).

Более конкретное изложение столь важной для учения о формах значений — основополагающего раздела „априорной грамматики" — теории „синтактических форм" и „синтактических материалов" будет дано при публикации моих читанных на протяжении многих лет лекций по чистой логике. О „чистой" грамматике и общих задачах учения о формах значений см. „Логические исследования", Т. II, четвертое исследование.

Ср. подробные анализы в „Логических исследованиях", т. II, 3-е исследование, особенно в новом, несколько улучшенном издании (1913).

О характерном понятии скептицизма см. „Пролегомены к чистой логике", „Логические исследования", т. I, § 32.

Ср. „Логические исследования", т. I, особенно часть 4 и 5.

Ср. „Логические исследования", 1, 6-е исслед., § 45 и далее. Равно как и выше, § 3.

Рассуждения подобные тем, что, например, имеют место в только что вышедшем учебнике по психологии Эльзенганса, являются, на мой взгляд, психологическими фикциями, не имеющими ни малейшего основания в феноменах.

К сожалению, полемика с „Логическими исследованиями" и моей статьей в „Логосе", даже благожелательная, по большей части ведется на этом уровне.

См. об этом в дальнейших разделах этой работы, посвященных феноменологическим анализам.

 Первый раздел

 Второй раздел

 Третий раздел

 Четвертый раздел

Эдмунд Гуссерль

Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии

Раздел второй. ФУНДАМЕНТАЛЬНО-ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКОЕ РАССУЖДЕНИЕ. 36

Глава первая. ТЕЗИС ЕСТЕСТВЕННОЙ УСТАНОВКИ И ЕГО ВЫКЛЮЧЕНИЕ. 37

§ 27. Мир естественной установки: я  и  мой окружающий  мир. 37

§  28. Cogito.  Мой естественный  окружающий  мир  и идеальные окружающие миры.. 38

§  29. „Иные" субъекты Я  и  интерсубъективный естественный окружающий  мир. 39

§  30.  Генеральный тезис естественной установки. 39

§  31. Коренное изменение естественного тезиса. „Выключение", „выведение за скобки". 40

§ 32. Феноменологическая εποχή. 42

Глава вторая. СОЗНАНИЕ И ЕСТЕСТВЕННАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ. 43

§  33.  Предварительные указания  на „чистое", или „трансцендентальное сознание" как  на феноменологический  остаток. 43

§  34.  Сущность сознания  в  качестве темы.. 45

§  35.  Cogito  в  качестве „акта".  Модификация  в направлении неактуальности. 46

§ 36. Интенциональное переживание. Переживание вообще. 47

§  37. „Направленность-на" чистого Я  в cogito  и схватывающее принятие к сведению.. 48

§ 38.  Рефлексия  над актами. Имманентные и трансцендентные восприятия. 50

§  39.  Сознание и естественная действительность. „Наивный" человек с его  постижением. 51

§ 40.  „Первичные" и „вторичные" качества.  Вещь, данная  в своей живой телесности  — „простое явление"„физически истинного". 53

§ 41.  Реальная  наличность восприятия  и  ее трансцендентный объект. 54

§ 42.  Бытие как сознание и  бытие  как  реальность. Принципиальное различие способов  созерцания. 56

§ 43.  Разъяснение принципиального  заблуждения. 57

§ 44.  Исключительно феноменальное бытие трансцендентного, абсолютное бытие имманентного. 59

§ 45. Невоспринятое переживание, невоспринятая реальность. 61

§ 46.  Несомненность  имманентного  —сомнительность трансцендентного  восприятия. 62

Глава третья. ОБЛАСТЬ ЧИСТОГО СОЗНАНИЯ.. 64

§  47.  Мир естества  как коррелят сознания. 64

§  48. Логическая  возможность и  конкретная противосмысленность мира  вне  пределов  нашего  мира. 66

§ 49. Абсолютное сознание как остающееся  после уничтожения  мира. 67

§ 50. Феноменологическая установка  и  чистое сознание  как поле феноменологии. 69

§  51. Значение предварительных трансцендентных рассуждений. 70

Примечание. 71

§ 52. Дополнения. Физическая вещь и „неведомая причина явлений". 72

§  53. Животные существа  и психологическое сознание. 77

§  54.  Продолжение. Трансцендентное психологическое переживание случайно  и относительно, трансцендентальное переживание необходимо и абсолютно. 79

§  55. Заключение. Любая  реальность суща через „наделение смыслом". Отнюдь не „субъективный идеализм". 80

Глава четвертая. ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКАЯ РЕДУКЦИЯ.. 81

§ 56.  Вопрос об объеме феноменологической  редукции. Науки о  природе и  науки о духе. 81

§  57.  Вопрос о  выключении  чистого „я". 82

§  58. Выключение трансцендентности бога. 83

§ 59. Трансцендентность эйдетического. Выключение чистой логики  как mathesis universales. Феноменологическая  норма. 84

§  60.  Выключение материально-эйдетических дисциплин. 85

§  61.  Методологическое значение систематики феноменологических  редукций. 87

§  62. Теоретико-познавательные предзнаменования. „Догматическая" и  феноменологическая установка. 88

Примечание. 89

 

Раздел второй. ФУНДАМЕНТАЛЬНО-ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКОЕ РАССУЖДЕНИЕ

Глава первая. ТЕЗИС ЕСТЕСТВЕННОЙ УСТАНОВКИ И ЕГО ВЫКЛЮЧЕНИЕ

§ 27. Мир естественной установки: я  и  мой окружающий  мир

Начнем наши рассуждения людьми естественной жизни: представляя, судя, чувствуя, воля „в естественной установке". Что это означает, проясним для себя в простых медитациях, что лучше всего провести от первого лица.

Я сознаю мир, бесконечно распростершийся в пространстве, бесконечно становящийся и ставший во времени. Я его сознаю, непосредственно наглядно нахожу его — это прежде всего в опыте. Благодаря зрению, осязанию, слышанию и т. д., различными способами чувственного восприятия, физические вещи, как-либо распределенные в пространстве, попросту суть для меня здесь, они, в буквальном или образном смысле, „наличны", — все равно, принимаю ли я их особо, занят ли я ими в наблюдении, разглядывании, мышлении, чувствовании, волении или же нет. И животные существа, например люди, тоже непосредственно суть для меня здесь, — я поднимаю глаза, вижу их, слышу их шаги, я беру их за руку, разговаривая с ними, я непосредственно разумею, что они представляют и что мыслят, какие чувства шевелятся в их душе, чего они желают или волят. И они тоже наличествуют в поле моего созерцания как действительности, даже если я и не принимаю их к сведению. Однако, нет необходимости в том, чтобы они, равно как и какие-либо иные предметы, находились непременно в поле моего восприятия. Для меня действительные объекты — определенные, более или менее известные мне — суть здесь и без всякого отличия от тех, что воспринимаю я актуально, хотя они мною и не воспринимаются и даже не наличествуют наглядно в настоящий момент. Мое внимание от письменного стола, который я вот только что видел перед собою и который принимал особо к сведению, способно отправиться гулять через те части комнаты, которые я не вижу и которые находятся за моей спиной, на веранду, потом в сад, к детям, которые играют в беседке, ко всем тем объектам, о которых я как раз „знаю", что они пребывают тут и там в моем непосредственно о-сознаваемом окружении, — знание, в каком нет ничего от понятийного мышления и какое лишь отчасти и, как правило, весьма неполно обращается в ясное созерцание лишь при условии, что я обращу на него свое внимание.

Но только и этой областью всего со-присутствующего либо с наглядной ясностью, либо же неясно, отчетливо или неотчетливо, что постоянным кольцом окружает поле актуального восприятия, исчерпывается „наличествующий" для меня по мере сознания во всякий момент бодрствования мир. Напротив, мир с его твердым бытийным порядком простирается в безграничное. Актуально воспринимаемое и все то, что более или менее ясно соприсутствует и что определено (или по меньшей мере насколько-то определено), — все это отчасти пронизано, отчасти же окружено неясно сознаваемым горизонтом неопределенной действительности. Я могу посылать сюда лучи проясняющего взгляда внимания — с переменным успехом. Определяющее, сперва неясное, но наполняющееся все большей живостью соприсутствие что-то приносит для меня, круг воспоминаний смыкается, круг определенности все расширяется и расширяется, порою до такой степени, что устанавливается взаимосвязь с полем актуального восприятия — моим центральным окружением. Однако в общем и целом результат бывает иным — пустой туман неясной неопределенности населяется наглядными возможностями, предположительностями, — и только сама „форма" мира, именно как „мира", тут предначертана. Неопределенное окружение, вообще говоря, бесконечно. Туманный горизонт, какой никогда не определить до конца, — он необходимо всегда здесь.

Точно так же, как с миром с его бытийным порядком пространственного присутствия, чему следовал я до сих пор, все обстоит и с его бытийным порядком в последовательности времени. Вот этот, — очевидно, во всякий миг бодрствования — наличествующий для меня мир обладает бесконечным в две стороны временным горизонтом — своим известным и неизвестным, непосредственно живым и неживым прошлым и будущим. В свободной деятельности опытного постижения, каковое доставляет наличное моему созерцанию, я могу прослеживать эти взаимосвязи непосредственно окружающей меня действительности. Я могу менять свое местоположение во времени и пространстве, могу направлять свой взгляд туда и сюда, вперед и назад во времени, я могу доставлять себе более или менее ясные и содержательные восприятия, призывать что-либо в настоящее, или же могу создавать более или менее ясные образы, придавая наглядность, в прочных формах пространственного и временного мира, возможному и предположительному.

Таким способом я и обретаюсь, при бодрствовании моего сознания, все время, и, чего совершенно невозможно переменить, в сопряженности всегда с одним и тем же, пусть и меняющимся по своей содержательной наличности, миром. Таковой для меня беспрестанно „наличен", сам же я — звено в нем. При этом мир для меня — не просто мир вещей, но — в той же самой непосредственности — и мир ценностей, мир благ, практический мир. Без всякого дальнейшего размышления я наложу вещи снабженными как свойствами вещей, так и ценностными характеристиками — они прекрасны и безобразны, приятны и неприятны, милы и отвратительны и т.п. Непосредственно наличествуют вещи как предметы пользования — вот „стол" с „книгами" на нем, вот „стакан", вот „ваза", вот „фортепиано" и т. д. Такие ценностные и практические характеристики тоже конститутивно принадлежны „наличным объектам" как таковым — все равно, обращаюсь я к ним и к объектам вообще или нет. И это верно, естественно, не только в отношении „просто вещей", но и в отношении людей и животных моего окружения. Они мои „друзья" или „враги", „слуги" или „начальники", они „чужие" для меня или мои „родственники" и т. д.