- •*Он живет с сердцем своей дочери.
- •Предложив свое тело хирургам, убийца избежал смертной казни.
- •Запчасти для человека.
- •Половые органы.
- •Волосы.
- •Печень, почки, сердце, легкие и селезенка.
- •Руки и ноги.
- •Кровь, кости, суставы и сосуды.
- •Глаза и уши.
- •Головной мозг.
- •Доживет ли Безенчук со своим промыслом до XXI века?
- •Пересадка сердца: проблемы и надежды.
- •Ни одного случая отторжения…
- •Значительный шаг в желаемом направлении.
- •Когда мы уходим…
- •Из жизни морга.
- •Хочешь почку? Только через мой труп.
- •Из досье «кп».
- •На войне, как, на войне.
- •Из досье «кп».
- •Узок круг этих людей.
- •Из досье «кп».
- •Когда угасает мозг.
- •Из досье «кп».
- •Какая карта выпадает донору.
- •Из досье «кп».
- •Из досье «кп».
- •Доступ к телу не ограничен.
- •Из досье «кп».
- •Из досье «кп».
- •Из досье «кп».
- •Из досье «кп».
- •Сердце на конвейере? Встреча за «круглым столом».
- •1. Лечебная процедура или научный эксперимент?
- •2. Проблема выбора.
- •3. Вершина на пути к новым вершинам.
- •В России заработало первое искусственное сердце.
- •Это нужно живым?
- •Трудно быть «Богом».
- •Трансплантология: право и мораль.
- •Во всем мире – закон, у нас – инструкции.
- •«Не забирайте органы на небо».
- •А готовы ли медики?
- •Заключение.
Трудно быть «Богом».
Олег Мороз.
Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии академик АН УССР Николай Михайлович Амосов руководит крупнейшей в стране клиникой сердечно-сосудистой хирургии. Эти заметки навеяны его новой книгой – «Книгой о счастье и несчастьях» – и личными встречами автора с Н. М. Амосовым.
Можно ли, проработав четыре десятка лет в хирургии, не привыкнуть к страданиям и смертям?
Пример Н. М. Амосова говорит, что можно.
Есть особенные профессии. Среди них — сердечная хирургия. Более строго — хирургия сердца. Николай Михайлович Амосов так о ней пишет:
«Все-таки непередаваемое ощущение могущества у хирурга, когда он делает сложную операцию при болезни абсолютно смертельной... Прямо бог!» (Цитаты приводятся из журнала «Наука и жизнь» №№ 6 – 9, 1983 г.).
Трудно быть богом. Могущество — только одна сторона медали. Другая — бессилие врача перед лицом смерти.
— Когда умирает один из пяти, — говорит Амосов,— еще с грехом пополам можно жить... Если один из четырех — уже жить нельзя...
Как иллюзорно бывает благополучие! Кажется, преуспевает человек. Отмечен и обласкан. Но жизнь идет своим чередом, ей наплевать на заслуги и почести.
«Несчастья начались с 74-го года, сразу после моего юбилея и награждений... Возросла частота осложнений и смертей... Думал бросить хирургию, перешел на зарплату в Институт кибернетики, в клинике остался, как у нас выражаются, на общественных началах...»
Я помню этот период. Тогда Амосов стал выступать в печати почти исключительно по «кибернетическим» вопросам. Нам, журналистам, казалось: всего-то дел — произошла смена увлечений. Век кибернетики. Об истинной подоплеке мы не подозревали.
Характерное для Амосова: хирургию он таки не сумел бросить, чувство долга не позволило. Чувство долга в облике самом прозаическом: «Больных много, очередь на три года, клиника переполнена».
Где это остается? В какой памяти? Я имею в виду — вот такие благородные движения души. Ни прибавкой степеней и званий они не оборачиваются, ни к росту числа публикаций не ведут. Но покуда способны люди на эти движения — мир интересен.
Иной раз кажется: построй для театра новое здание — он будет играть еще лучше; пересели в новое здание конструкторское бюро — проекты станут еще совершеннее...
Часто бывает наоборот.
«Шестиэтажный корпус нам построили за три года, осенью 75-го переселились. Стало у нас триста кроватей — самая большая клиника в Союзе. Пришло много новых врачей, прибавилось оборудования… Приобрели новые отечественные АИКи (аппараты искусственного кровообращения). Наладили длительное искусственное дыхание после операций. Поставили мониторы для слежения за ЭКГ (электрокардиограмма). Постоянно дежурит биохимик, делают все нужные анализы... А смертность выше».
К августу восьмидесятого года смертность в клинике Амосова увеличилась в полтора раза по сравнению с семидесятым. Амосов взял на себя роль диктатора:
« — Буду сам за всем смотреть. Без меня никаких лекарств...» Вывод, к которому пришел Амосов: они перелечивают больных...
Мысль о перелечивании носится в воздухе. От этого тяга к народной медицине, к различным средствам, мобилизующим собственные силы организма.
Сердечная хирургия вроде бы особое дело. Диетами и травами тут не поможешь, болезнь слишком тяжела. Современная медицина пускает тут на полную катушку свои технические, химические и прочие средства, уверенная, что только на этом пути можно добиться успеха.
Амосов, будучи не только хирургом, но и кибернетиком, усомнился в этом.
«Для каждого органа, каждой функции создают все новую химию, призванную усиливать или ослаблять… Самодовольная медицина уверена, что может управлять человеком лучше, чем он сам своими регуляторами». Дело, однако, в том, что ей, медицине, далеко не всегда ведомо, НАСКОЛЬКО надо усилить или ослабить. Неизвестна КОЛИЧЕСТВЕННАЯ МЕРА. А «без этого нет регулирования, а есть слепое дергание, стегание или оглушение организма».
Поменьше лечить! Поменьше стегать и оглушать! Больше доверия собственным силам организма.
Как раз в тот момент, когда Амосов переменил «доктрину», возникла необходимость делать тяжелую операцию, «операцию отчаяния».
«Во вторник взял мальчишку с пятого этажа с «жизненными показаниями». Это обозначает, что без операции жизнь сочтена днями или близкими неделями. Четырнадцать лет ему, Серёже, тощий, бледный. И опять единственный сын у одинокой матери. (Много стало таких несчастных, когда семьи малодетные и непрочные)».
Пациент совсем неподходящий: чтобы утвердить новую «доктрину», нужен успех, а не неудача.
«...Думалось: «...Зачем же компрометировать метод? Он же умрет при любых условиях...»
От того, что последует за этими строками, зависит, как мы будем смотреть на Амосова, станем ли дальше читать его книгу.
«Но никогда я не менял решения об операции стремлением «не испортить статистику».
Уф!!!
Не в этом ли корень всего — суметь отказаться, как говорили раньше, от дьявольского соблазна внешней видимости — «хороших цифр» и прочего — и во всем соразмеряться с совестью?
Скажут: цифры — на виду, а кто оценит внутренние благородные порывы души?!
Но разве мало — самому почувствовать себя человеком?
К сожалению, не у всех имеется такая потребность.
Известна формула Амосова: «Хирург должен быть тощим».
Сам он более тощий, чем можно судить по фотографиям. В голубом хирургическом костюме (недавно из операционной). Сверху белый халат. Пока говорим, время от времени по-детски забирается с ногами в кресло, но, вспомнив, должно быть, что кресло директорское, возвращается в исходное положение.
В декабре ему исполняется семьдесят. Его книга-дневник пестрит придирчивыми самонаблюдениями.
«...Все время смотрю за собой. «Как?» Не вижу разницы с тем, что было двадцать и тридцать лет назад. Думаю, что работаю даже лучше. Отбросим «лучше», хватит и «не хуже»...
Николай Михайлович, долго вы еще собираетесь заниматься хирургией?
— Видите ли, я веду над собой эксперимент по борьбе со старостью. Насколько он окажется удачен – не ясно. Поэтому хирургия моя будет зависеть от того, как пойдет мое старение, каковы будут мои успехи…
Кто читал книги Амосова, догадается, в чем состоит его эксперимент. Его теория старения необычна. К ужасу нашей медицины, Амосов рекомендует для стареющих «все наоборот». Покой? Никакого покоя! Физическая нагрузка старикам нужнее, чем молодым. Тепло? Никакого тепла! Закаливание. Тренировка всех функций. Питание? Ничего лишнего! («...Для профилактики склероза надо быть предельно тощим и не есть жиров...»)
Сам он являет собой живое подтверждение справедливости своей теории: никогда не видел такого молодого семидесятилетнего.
Думаю, эксперимент его над собой, над дальнейшим старением тоже пошел бы хорошо, если бы не переживания, связанные со смертями.
— Жизнь — плохая! — говорит Амосов, имея их, смерти, в виду.— Сна как не было, так и нет.
Каждая смерть для него — тяжелый удар.
«Вот взять бы бросить все, выйти из операционной, снять маску и перчатки, переодеться, потом по коридору, на лестницу, дальше на улицу... И не оборачиваться. Совсем. Из хирургии. А лучше — из жизни».
«Бросить все к черту, лечь на дно, чтобы нельзя запеленговать, выйти на пенсию, уйти в скит… Снова больная не проснулась».
— Как же так можно — чуть не умирать вместе с каждым больным?
Он смотрит недоумевающе. Не понимает вопроса.
— Вы ведь сорок с лишним лет в хирургии — разве привыкание не неизбежно?
— Не знаю. Я не привык.
— Другие ведь привыкают?
— Привыкают, — с готовностью соглашается он.
«За долгую мою хирургию видел, как плакали солидные мужчины после смерти пациента. Знаю, что иные не спят по ночам в периоды невезения. Но большинство к смертям привыкают и, на мой взгляд, слишком спокойны. Бесят меня эти разговорчики и смешки в зале на утренней конференции, когда разбираются смерти. Каждая история — трагедия, а их что-то смешит. Совсем плохо, когда смеется оперировавший хирург».
Есть смерти неизбежные, есть такие, которых можно было бы избежать. Умер после операции мальчик.
«С полчаса я еще сидел, безучастный, боялся выйти, встретить... Пошел. Все равно нужно выходить. Другой двери нет из операционной…
…В нижнем коридоре, перед ожидальней, какая-то женщина бросилась мне на шею с криком:
— Доктор, дорогой! Он умер! Как это могло...
С трудом освободился. Плачет.
— Я — бабушка Володи... Скажите, что случилось? Ведь он уже был в реанимации…
Значит, ей сказали... Ну, что ж, и я ей тоже скажу правду. И рассказал все. Что при зашивании раны Н. повредил сосуд и от этого умер больной.
… Довольно прикрывать! Пусть отвечают сами...»
Уверен, далеко не все хирурги согласятся, что Амосов поступил правильно — и тогда, когда назвал родственникам имя своего помощника, допустившего смертельную ошибку, и когда включил этот эпизод в книгу. Может быть, несогласных окажется даже большинство. Скажут: в конце концов, человек должен верить врачу, а все разговоры об ошибках, о конкретных виновниках разрушают веру.
Многие человеческие беды — от вранья, вольного или невольного. Амосов в своих книгах стремится быть предельно искренним, словно старается искупить общий грех.
Я сказал ему об этой. Он засмеялся:
— Хотите прицепить меня к исповедальной прозе?
Точка зрения Амосова: да, человек должен верить, но вера должна основываться на правде, а не на лжи.
В свое время Амосов готовился к пересадке сердца, но не сделал ее. В последний момент не хватило духу попросить разрешения у безутешных, убитых горем людей — родственников «донора» — взять у него еще бьющееся сердце.
Тоже характерное для Амосова. Пожалуй, менее характерным было бы, если бы он презрел нерешительность и сомнения — ради высшей будущей пользы для человечества.
Он не осуждает тех, кто презрел. Напротив, восхищается ими.
«Кристиан Барнард совершил подвиг».
«Героический он человек — Шаумвей!»
Это двойственное отношение к пересадке сердца до сих пор у него сохраняется.
— Пересадка сердца, конечно, не имеет сейчас какого-то значения как лечебная мера, — говорит Амосов. — Но это — эталон мастерства. Клиника, которая не может сделать такой операции,— это, по мировым стандартам, второсортная клиника.
В прошлом году, побывав на кардиологическом конгрессе в Москве, он вернулся расстроенный: у Шаумвея при пересадках сердца результаты такие, как у него, Амосова, — при обычном протезировании клапанов.
В очередной раз хотел бросить хирургию.
Это одна сторона. А другая:
«…Есть в ней (в пересадке сердца. — О. М.) какая-то моральная ущербность, дефект. Ум принимает... а душа — нет. Не знаю, не уверен, что прав, но, когда вспомню плачущую мать нашего «донора», становится не по себе».
Конечно, прогресс не посчитается с такого рода соображениями. Он никогда с ними не считался. Не исключено, что со временем пересадка сердца станет более или менее обычным способом лечения. В соответствующей главе медицинской истории фамилия Амосова вряд ли будет блистать — там на первом месте окажутся другие имена.
Интересно, испытывают ли хирурги, носители этих имен, сомнения, подобные тем, что испытывает Амосов?
Зашел разговор о взятках в медицине. Амосов — сторонник решительных мер:
— Я — за строгость. Надо судить, сажать!.. Я прямо предупредил своих: если кто-нибудь в чем-нибудь будет замечен, будет немедленно выгнан. И никто вас не защитит... Никто и защищать не станет...
В вестибюле клиники висит объявление:
«Прошу родственников и больных не делать подарков персоналу, кроме цветов. Амосов».
— Николай Михайлович, не думаете ли вы, что когда вы уйдете из клиники, введенных вами строгостей уже не будет?
Амосов смеется:
— Я не поручусь, что они останутся.
Недавно с ним приключилась история. Вернувшись, он нашел у себя в кабинете коробку с часами. Стал выяснять, как да что. Оказалось: приходила одна пациентка, которая много лет наблюдается в клинике, пыталась оставить подарок секретарше, та не взяла; видимо, посетительнице как-то удалось просочиться в кабинет.
Амосов возмутился, потребовал разыскать ее (она иногородняя), вернуть подношение.
Время от времени, неожиданно, он раздает всем сотрудникам бюллетени, чтобы оценили его самого — руководителя клиники, его заместителя, заведующих отделениями, лабораториями. Одним словом – «начальство». В бюллетене две строчки: «Деловые качества», «Личные качества». Надо поставить плюс или минус.
Бывали случаи, кое у кого набиралось до сорока процентов минусов. Такому человеку приходилось уходить.
Великая все-таки вещь — обратная связь.
Он сам получает максимум пять-шесть «черных шаров». Главным образом — за «личные качества» («Ругаюсь»).
— Николай Михайлович, а если вдруг вы получите много минусов?
— Уйду, разумеется...
«Не вижу, в какую сторону нужно себя менять... С врачами можно бы поделикатнее...» Твердость без грубости — вот, пожалуй, идеал.
Может быть, ошибаюсь, но, на мой взгляд, некоторая жесткость руководителя (при условии его глубокой порядочности, не говоря уж о компетентности) полезна. Для дела. Для предотвращения свар. Так мне подсказывает мой личный опыт газетных разбирательств (впрочем, другим он, может быть, подсказывает другое).
«Не было и нет склок в клинике, о чем часто слышу из других мест, — пишет Амосов. — Работа такая? Некогда заниматься пустяками? Или стеснительно перед лицом смерти?»
В «других местах», во многих, тоже ведь имеют дело со смертью и прочими серьезными делами. О склоках между тем не забывают.
В прошлом году он решил окончательно бросить хирургию. В октябре записал в дневнике:
«Подхожу к границе нового этапа. Впереди наука для удовольствия, писание книг и созерцание».
Но этот этап не настал. В начале нынешнего года не базе его клиники был создан Киевский институт сердечно-сосудистой хирургии. Амосову предложили директорство.
Долго отказывался, но в конце концов согласился. Счел: добавочная тысяча операций в год, девятьсот пятьдесят (или сколько?) спасенных жизней — приемлемая плата за отказ от «спокойной старости» (в понимании Амосова «спокойная старость» — это возможность заниматься любимой наукой — кибернетикой, биологической и социальной, строить модели).
До этого постепенно сокращал число своих операций. Довел до одной — двух в неделю. Сейчас оперирует каждый день. По две операции. Берет самых тяжелых. Делал и по три, но пришлось отказаться: «персонал ропщет — поздно кончаем».
Зарплату он здесь по-прежнему не получает. На зарплате — в Институте кибернетики. Так сказать, директор на общественных началах. Чудеса. Даже если ничего другого не знать об Амосове, один факт, что человек долгие годы руководит крупнейшей в стране клиникой сердечной хирургии (а теперь — институтом), делает десятки сложнейших операций, не получая за это ни копейки, не может не потрясать. Я бы был благодарен читателям, если бы они мне сообщили о каком-либо другом похожем факте...
Мы помним: в семьдесят четвертом Амосов не бросил хирургию потому, что очередь в клинику была на три года. Теперь очередь рассосалась. Точнее, ее «рассосали». Казалось бы, главный стимул исчез. Но появились новые. Об одном я уже упомянул — дополнительная тысяча операций, которую можно будет делать благодаря превращению клиники в институт (всего в институте Амосова будет делаться три с половиной тысячи операций в год!). Еще один стимул: Амосов решил главное внимание уделять детям.
— Детей с врожденными пороками мы принимаем без всякой очереди. Как только привели в клинику, если операция показана, родители согласны, — кладем.
Сейчас он наметил грандиозное — провести всеобщую диспансеризацию детей с врожденными пороками сердца в масштабе Украины. Раньше всего надо наладить учет — информация о появлении ребенка с врожденным пороком должна поступать на ЭВМ едва ли не из роддома...
Со свойственной ему жестковатой прямотой Амосов говорит:
— Все эти коронарные болезни — болезни взрослых — не так уж социально значимы. А дети — это действительно социально значимо.
Того мальчика, Сережу, которого Амосов оперировал на заре новой «доктрины», удалось спасти.
«Все оказалось удивительно хорошо».
Смертность снизилась — нет уже такого тревожного положения, как в конце семидесятых.
Но Амосов не испытывает удовлетворения: было два черных периода — «черных июня», в 81-м и 82-м, когда ситуация выходила из-под контроля.
«Действуют какие-то неизвестные силы… Не остановить их моими методами…»
Амосов вносит поправки в свою «доктрину». Так же решительно, как вводил новшества, — отказывается от них. Обдумывает другие.
— Не надо никаких наград, подарков, благодарностей — говорит он, — только бы люди не умирали...