Lyubimy_Kharbin_gorod_druzhby_Rossii_i_Kitaya_materialy_Pervoy_mezhdunarodnoy_nauchnoy-prakticheskoy_konferentsii

6. Кодзис Б. Литературные центры русского Зарубежья 1918–1933: Писате- ли. Творческие объединения. Периодика. Книгопечатание. – Мюнхен, 2002. –

318с.

7.Колосова М. Вспомнить, нельзя забыть. – М., 2012. – 95 с.

8.Несмелов А.И. Собр. соч.: в 2 т. Т. 1. Стихотворения и поэмы. – Владиво-

сток, 2003.

9.Смотр женских литературных сил эмиграции Дальнего Востока // Рубеж.

1934. № 47. С. 24–25.

10.Петров В. Петров С. В Маньчжурии // Литература русских эмигрантов в Китае: в 10 т. / Собиратель оригиналов, главный составитель, шеф-редактор Ли Яньлинь. Пекин, 2005. Т. 7.

11.Щёголев Н. Что такое «Молодая Чураевка»? // Парус. 1931. № 1. С.82.

12.Крузенштерн-Петерец Ю. Чураевский питомник // Возрождение. Париж.

1968. № 204. С. 51.

УДК 82(82-1/29)

АКМЕИСТИЧЕСКИЙ ФОН «ПОЭМЫ БЕЗ ПРЕДМЕТА» В. ПЕРЕЛЕШИНА*

Е.В. Капинос,

д-р филол. наук, ведущий научный сотрудник, сектор литературоведения,

Институт филологии СО РАН

Е.Ю. Куликова,

д-р филол. наук, ведущий научный сотрудник, сектор литературоведения,

Институт филологии СО РАН

В статье рассматривается акмеистический подтекст «Поэмы без предмета» В. Перелешина. Акмеистическое влияние вообще характерно для «Чураевки» и поэтов русского Харбина, отвергавших культуру авангарда как советскую. Культ Н. Гумилева и Г. Адамовича характерен для поэтов круга Перелешина, но еще большее влияние оказали на Перелешина М. Кузмин, с его мотивами двойничества, эха, зеркала, и А. Ахматова. Заглавие «Поэмы без героя» Ахматовой и сюжет, связанный с образом Глебовой-Судейкиной, отразились в «Поэме без предмета». Кроме того, акмеистическая филосо- фия вещи спародирована у Перелешина темой «беспредметности», которой Перелешин придает восточный колорит.

Ключевые слова: акмеизм, М. Кузмин, мотивы двойничества, культ Н. Гу- милева, «Чураевка», «Поэма без предмета» В. Перелешина, «Поэма без героя» А. Ахматовой.

ACMEISTIC BACKGROUND OF V. PERELISHIN’S

«POEM WITHOUT A SUBJECT»

E.V. Kapinos,

doctor of Philology, the leading researcher, sector of literary criticism, Institute of philology of the Siberian Branch of the Russian Academy of Science

E.Yu. Kulikova,

doctor of Philology, the leading researcher, sector of literary criticism, Institute of philology of the Siberian Branch of the Russian Academy of Science

The article is considered the acmeistic subtext of V. Pereleshin’s «Poem without a subject». Acmeistic influence is generally characteristic for «Churaevka» and the poets of Russian Harbin, who completely rejected avant-garde culture as Soviet. The cult

* Работа выполнена при поддержке гранта РНФ № 19-18-00127 «Сибирь и Дальний Восток первой половины XX века как пространство литературного трансфера».

of N. Gumilev and G. Adamovich is characteristic for the poets of Pereleshin’s surroundings, but M. Kuzmin with his motifs of duality, echo, mirror, and A. Akhmatova had a greater influence on Pereleshin. The title of «Poem without a hero» by Akhmatova and a plot related to the image of Glebova-Sudeikina were reflected in «Poem without a subject». In addition, the acmeistic philosophy of the thing is parodied at Pereleshin with the theme of «non-objectiveness», which Pereleshin gives an oriental flavor.

Keywords: motherland: acmeism, M. Kuzmin, duality motifs, N. Gumilev’s cult, «Churaevka», «Poem without a subject» by V. Pereleshin, «Poem without a hero» by Akhmatova.

Влитературной среде русского Китая существовал культ акмеистов, особен- но Николая Гумилева. Это касается как «Чураевки», так и шире – круга Ва- лерия Перелешина и поэтического объединения «Пятница». Среди поэтов рус- ского Китая был даже свой Гумилев – в мемуарах Перелешин пишет о знатоке и почитателе Гумилева В.Н. Обухове. Последней общей книгой «Пятницы» в Харбине стал «Гумилевский сборник» 1937 г. Правда, посетившая Перелешина в 1989 г. в Бразилии Т. Жирмунская в своих воспоминаниях отметила, что «ста- реющий поэт был отчего-то сильно не в духе в этот день – ругал Гумилева, да и вообще неясно – хвалил ли хоть кого-то. А ведь его уже печатали в России, и “Закат печальный” оборачивался для Перелешина все более растущей известно- стью» (цитируется по Е. Витковскому) [3, с. 31]. Однако вполне безусловным является акмеистическое влияние на творчество как самого Перелешина, так и других поэтов русского Китая, которые очень настороженно относились к аван- гарду. За авангардом, как казалось многим поэтам-харбинцам, в частности Переле- шину, стояла официальная советская культура, а более ранние течения, символизм и акмеизм, не несли советских коннотаций, поэтому признавались. Кроме того, рус- ский поэтический Харбин был ориентирован на русский Париж, где в среде эмиг- рантов сложилась своя группа последователей акмеистов (Г. Адамович, Г. Иванов и др.), очень почитавшаяся харбинцами, игравшая, по мнению Перелешина, главную

роль в поэтической жизни европейской эмиграции.

«Акмеистического» (и, в частности, «гумилевского») у Перелешина немало: на- пример, стихотворение «Ностальгия» написано, как и «Я верил, я думал» Гумилева, длинным пятистопным амфибрахием, и отчетливо ориентировано на этот текст ос- нователя акмеизма. Кружащийся размер подчеркивает перекличку двух стихотворе- ний, которая поддерживается также мотивными и сюжетными сближениями. Пяти- стопный амфибрахий – это и размер знаменитого гумилевского «Жирафа». Удиви- тельно то, что Александр Вертинский за несколько лет до «Ностальгии» Перелеши- на, будучи в Китае, написал музыку к двум последним – китайским – строфам«Я верил, я думал»Гумилева. «Китайская линия», обозначенная поэтом, отозвалась в творчестве двух восточных эмигрантов – Валерия Перелешина и Александра Вер- тинского. Один создал стихотворение, метрически и мотивно перекликающееся с «Я верил, я думал», а другой положил часть текста на музыку, создав романс «Китай- ская акварель» и закрепив тем самым традицию и подчеркнув близость поэзии рус- ского Китая к акмеистическому направлению «серебряного века».

Акмеистические мотивы можно найти в текстах многих поэтов, живших в Ки- тае, и мотивы эти адаптированы под китайский контекст. В финале поэмы Кирилла Батурина «Луна» живописная, изобразительная тема соединяет в единую цепь и словесный орнамент, и нарисованный китайской тушью узор-пейзаж:

Е.В. Капинос, Е.Ю. Куликова. Акмеистический фон «Поэмы без предмета» В. Перелешина 253

Тушью черной кладет узоры Лунный свет на полу. Любовь китаянки – горы,

Когда горы весной цветут Абрикосами, миндалями, Жасмином, дыханием трав, Смолистыми тополями – Нежнейшими из отрав…

И такой вот, косой, черноглазой. Не забыть мне любви вовек;

На старинной китайской вазе Повторенных рисунков нет…

(1931) [2, с. 64]

Очевидно, что Батурин спустя почти два десятилетия подражает Ахматовой 1913 г. («И словно тушью нарисован / В альбоме старом Булонский лес» – «Про- гулка»). Выразительны здесь ассонансные рифмы («полу» – «цветут», «вовек» – «нет», «черноглазой» – «вазе»), очень выделяется на их фоне поглощающая рифма-метаграмма: «трав» – «отрав». Дольником поддерживается «призвук» иноязычности, ритм слегка имитирует «перевод» с китайского.

«Поэма без предмета» Перелешина тоже наполнена цитатами и темами ак- меизма. Китайская лексика в ней оформляет рифмы, игра в маджан, как и у Ба- турина, аккомпанирует сюжету, стилизованные картинки на восточные темы накладываются на китайские фонетические имитации. Не Гумилев, а Кузмин и

Ахматова – это ключевые фигуры акмеистического среза «Поэмы без предмета». Сюжетный стержень поэмы образует не только литературная, творческая, но и любовная биография автора. Герои любовных сюжетов (Василий Нестерен-

ко и Лю Син), как и остальные персонажи, названы полными именами, но про- верить подлинность этих имен мы не можем, поскольку их прототипы сущест- вовали за гранью литературной и общественной жизни харбинской и шанхай- ской эмиграции, запечатленной в документах и мемуарах. Не упоминаются эти герои и в мемуарной прозе «Два полустанка».

Любовная линия «Поэмы без предмета» вписывается С. Карлинским в кон- текст гомоэротических сюжетов русской литературы [4, с. 22-23]. Первый ее эпизод – роман с умирающим от чахотки Василием Нестеренко – отсылает к «Ночам на вилле» Н.В. Гоголя. Юный Василий Нестеренко напоминает гоголев- ского Иосифа Вьельгорского [4, с. 15], а сам этот сюжет представлен в качестве идеального варианта возвышенной платонической любви – за смертью возлюб- ленного следует решение лирического героя уйти в монастырь. Отзвуки этого сюжета С. Карлинский усматривает в харбинском сборнике «Добрый улей» (1939) [См.: 4, с. 14], подписанном наряду с псевдонимом, подлинным монаше- ским именем Перелешина – «монах Герман» [См.: 6]. Ключевые мотивы книги – смерть юноши, двойничество, монашество:

Так кто ж судил, о милый мой варяг, Чтоб люди нас за братьев принимали,

И чтоб твоих очей морские дали Ласкали глаз моих стигийский мрак.

(«Двойник», 1936) [7, с. 6]

Оттого у монаха везде кресты,

Искелет посреди жилья,

Ипод ним: «Не забудь, что я был, как ты,

Иты будешь таким, как я».

(«Над гробом», 1938) [7, с. 16]

Гомоэротическая линия, мотивы двойничества, зеркала указывают, конечно, на влияние лирики М. Кузмина на Перелешина. Вспомним хотя бы заглавие кузминской книги 1921 г. «Эхо» и иллюстрации к этой книге. Или такие мотивы лирики Кузмина, где любовь сливается с мотивами братства и святости:

И я стою перед лампадами, Смотря на близкий милый лик. Не властен лед над водопадами, Любовных вод родник велик.

Ах, нужен лик молебный грешнику, Как посох странничий в пути.

К кому, как не к тебе, поспешнику, Любовь и скорбь свою нести?

(«Сети») [5, с. 51]

Ястою средь поля сжатого, Рядом ты в блистанье лат.

Яобрел себе Вожатого – Он прекрасен и крылат.

Ты пойдешь стопою смелою, Поведешь на новый бой. Что захочешь – то и сделаю: Неразлучен я с тобой.

(«Сети») [5, с. 54]

Кульминационный сюжет «Поэмы без предмета» – это история любви авто- ра и китайца Лю Сина, юного продавца старинных книг (Шестая песня). Лю- бовное чувство автора вступает в драматическое противоречие с чувством рели- гиозным, где берет верх то страстное раскаянье, то переживание божественного происхождения и силы земной любви:

Богооставленным Саулом, уже предобреченный царь, я исчужу вхожу в алтарь,

но пенье стало смутным гулом, а над молитвой хоровой, Лю Син, я слышу голос твой.

(XXXV, Песнь шестая) [9, с. 280]

Древний Китай, старинные китайские книги, перевод с китайского на рус- ский поэзии – все эти темы связаны в «Поэме…» с Лю Сином. Через Лю Сина открывается окно в полный недоступных сокровищ мир чужой, хотя и знакомой с детства культуры. Русский Харбин, где вырос и воспитывался Перелешин, со- хранял изоляцию от китайского мира, и Перелешин не упускает случая отметить не только притяжение, но и обособленность китайского и русского. С едва уло- вимой иронией прояснена этимология привычных русских топонимов Харбина. Так, название русского района Модяговка (Модягово) («второй квартал по Мо- дяговке» – XXII, Песнь четвертая [9, с. 176]) снабжено примечанием: «правиль-

Е.В. Капинос, Е.Ю. Куликова. Акмеистический фон «Поэмы без предмета» В. Перелешина 255

нее Ма-цзя-гоу» (не то «канава семьи Ма, не то «извозчичья», по ширине не меньше Тибра. Приток реки Сунгари)» [9, с. 204].

Лю Син выводит лирического героя из замкнутого русского эмигрантского мира в стихию китайского языка. Действие 6-й и 7-й главы развертывается вдали от Харбина. Большая лирическая нагрузка ложится на путешествия по местам, со- хранившим историю древнего Китая: парки Тай-мяо и Чжун-хай, Нань-хай, ста- ринные монастыри в Западных холмах (Си-шань), Ханджоу (Ханьчжоу – ред.):

В Ханджоу бывал я многократно, и если бы не Мао Цзэ-дун, Туда побрел бы я – обратно:

Спуститься в черный Цыноньдун.

Пройтись по травяным долинам с тогдашним ласковым Лю Сином, взобраться на уступы скал, где свежий ветер нас ласкал.

(LIII, Песнь шестая) [9, с. 289]

А в прозе Перелешин рассказывает о парках Китая так: «Мы побывали на том островке, где Вдовствующая Императрица Цы-си держала в заключение не- счастного императора годов правления Гуан-сюй, пробежали по залам Зимнего дворца, столь огромного, что каждый день для посетителей открывалась одна четвертая часть дворца с павильонами, дворами, мостами, галереями, сокрови- щами искусства» [10, с. 31]. Дворцы, парки и просто неповторимые пейзажи Ки- тая видятся Перелешину как первоклассные произведения искусства, стоящие в одном ряду с картинными галереями, древними европейскими храмами. Гомо- эротическая любовь в окружении произведений искусства, – все это тоже куз- минские мотивы у Перелешина.

Кстати, есть еще один интересный момент, роднящий Перелешина с Кузми- ным. Прогулки по знаменитым паркам Китая – это свидания с Лю Сином. Не только «свежий ветер» ласкает их, они ласкают друг друга. Однако эти свидания «прикрыты»: ласки друг к другу заменены свежим ветром, а общие сцены, где герой окружен многими друзьями, незаметно сменяются беглым упоминанием Лю Сина и лишь намеками на эпизоды, где автобиографический герой остается наедине со своим китайским любовником. Примерно в том же ритме общие сце- ны чередуются с любовными эпизодами и в книгах Кузмина.

Любовь к Лю Сину в поэме написана не как последовательная история (чет- че других обозначен лишь один момент: заключение Лю Сина в тюрьму и его вызволение; остальное, включая расставание, дано лишь эскизно), а как сюжет- веер, сюжет-складень1, сюжет-книга с путешествиями в далекие времена, когда создавались столь притягательные для поэта-переводчика памятники древней китайской поэзии. Причем погружение в другой мир, в мир утонченной восточ- ной древности – не просто метафора, но метафора в некотором смысле реализо-

1 «Волшебный складень» – метафора жизненного пути и путешествий в «Поэме без предмета»: «Став гражданином Парагвая, / Он часто ездит на Восток, / В Бейрут, Каль- кутту и Банкок, / потом от скуки изнывая, / В Перу недолго погостит, / и снова в Африку летит // Вот это жизнь – волшебный складень, / где рядом холод и жара» (LV-LVI, Песнь вторая) [9, с. 106–107].

ванная, связанная с мотивами двойничества, зеркала, игрой с темой времени. Тема однополой любви, отменяя мотив вечной возобновляемости рода, позволяет «фор- матировать» время, прерывая эту неиссякаемую возобновляемость и тем самым пе- реводя существование, жизнь из актуальной модальности в эвентуальность.

Вот как это звучит в сборнике «Южный дом» [8], который, наряду с 6-й и 7-й песнями «Поэмы без предмета», посвящен Лю Сину:

И к чему же так скоро устала бы Наша кровь повторяться в веках.

(«Усталым») [8, с. 31]

Дорисовывая событийный сюжет «Поэмы» и стихотворного цикла «Южный дом», можно догадаться о причинах расставания лирического героя с Лю Сином, который, в отличие от лирического героя, предпочел родовое возобновление времени:

Мне, – ты скажешь, – ясно назначенье: Я только дверь, и собрались за ней

Пришедшие родиться поколенья Раскосых, желтых, маленьких людей.

(«Неизбежное») [8, с. 24]

Время «Поэмы…» не возобновляемо, русский Китай Перелешина – мир не рожденных и умерших, что тематически роднит «Поэму без предмета» с «По- эмой без героя» Ахматовой, с поэмой «Форель разбивает лед» Кузмина, с пятой главой «Онегина», где Татьяна видит сон, предвещающий смерть Ленского. Но если у Пушкина, Ахматовой, Кузьмина нездешний мир, стоящий «за дверью» видимого, живописуется в балладных тонах и с привлечением интертекстуально богатых мотивов призрачности, мертвенности, невоплощенности, то «Поэма…» Перелешина использует преимущественно лишь один прием: перечень, «марти- ролог» погибших поэтов, в который входят и «угасшие», «замученные», «уби- тые», «задохнувшиеся» в России. И перечень этот начинают и завершают акмеи- сты («был Гумилев убит в овраге, / погибли – “от иных причин” – Волошин, Клюев и Кузмин. / Украсил запах смердяковский / разнузданное торжество: / Есенин умер от него / и задохнулся Маяковский… Конец горчайший Мандель- штаму / на долю выпал…» – LVI-LVII, Песнь третья [9, с. 149]). Упомянут, ко- нечно, и умерший в эмиграции постакмеист Адамович («Без Адамовича в пус- тыне, / о, Муза русская, витай!» – IX, Песнь вторая) [9, с. 83], и сотни исчезнув- ших, пропавших харбинцев и шанхайцев, названных в поэме поименно, как в чине заупокойной службы.

Набор любовных мотивов, можно думать, заимствован Перелешиным у Кузмина, который нередко сочетал их с мотивами храма, молитвы, рыцарского служения. Герои Кузмина – «близнецы», их «двойничество» отражается зерка- лами, водной гладью, живописными полотнами, полустертыми иконами и фре- сками, открывающими «окна» в другие, далекие, книжные миры, квинтэссенция которых – чистый мир искусства. Путешествия, «картинки на веере» Перелеши- на – не европейские, а исключительно китайские. Словесно тема двойничества развивается у Перелешина довольно традиционно, но в оформлении она обозна-

чена китайским удвоенным иероглифом «си» " " – двойная радость, двойное счастье. Этот иероглиф используется в качестве декоративного символа для любых торжественных случаев, в первую очередь, для свадьбы. Шмуцтитул

Е.В. Капинос, Е.Ю. Куликова. Акмеистический фон «Поэмы без предмета» В. Перелешина 257

с удвоенным " " предшествует началу поэмы (первой главе) и, по-видимому, относится и к общему сюжету поэмы (юность, Китай как преизбыток радости и счастья), и к сюжету однополой любви к Лю Сину.

Поэтическое легато у Кузмина достигается благодаря разнообразию жанро- вых форм, в том числе и твердых, которые сложно взаимодействуют внутри его стихотворных книг, скрепляются системой рефренов, преобразуются, и, кроме того, всегда имеют многослойные литературные подтексты. В этом же направ- лении пытался двигаться и Перелешин, неустанно экспериментируя с твердыми формами (одной из которых в какой-то мере является и онегинская строфа), эк- зотическими рифмами, темами, умножая лексические возможности русского поэтического языка. Вот две очень характерные для Перелешина концовки (од- на – сонетная, вторая – с зеркальной звуковой «антиметаболой» на конце) из той же, посвященной Лю Сину, книги «Южный дом»; тема обеих концовок – двой- ственность и взаимообращенная связь как героев, так и стихотворных строк:

Яозеро, которому как Китеж, Твоя судьба навек обручена.

Язеркало, но и дойдя до дна,

Ты жадности безумной не насытишь, Отныне знай: ты будешь жить вдвойне, И наяву, и в этой глубине.

(«Сонет») [8, с. 17]

О, нам бы плыть неведомо куда, В какое бездорожье голубое,

Под дальний гул растущего прибоя – Но только так бы плыть, чтобы всегда И в море нас, и в мире было двое.

(«Другу») [8, с. 29]

Тема двойничества восходит, конечно, не только к Кузмину, но и ко многим другим источникам. Двойничество, пустота – все это философские темы, под- крашенные у Перелешина акмеистическими подтекстами. Само заглавие «Поэма без предмета» нарочито копирует ахматовское, – «Поэма без героя». Второй ис- точник «беспредметности» – древнекитайский трактат «Дао Дэ Цзин», стихо- творный перевод которого Перелешин закончил в 1971 г. Прилагательное «не- предметный» входит в рефрен трактата, это одно из определений «дао», пони- маемого среди прочего как «пустое», «постепенно наполняющееся»:

Если истину произречь, Суть погибнет, а выйдет речь. Если имя ты назовешь, То не имя оно, а ложь.

<...>

Пребывая в небытии, Постигай его глубину. Пребывая в мире вещей, Многовидность их постигай. Эти два – на деле одно, Хоть различны их имена. Эта тайна превыше тайн,

Ко всему сокрытому дверь. Кто их образ умом поймет, Верно, к Истине сам примкнет, Хоть она и непостижима,

Непредметна, неуловима.

Внепредметном, неуловимом Есть, однако, некая суть.

Внедоступном и непредметном Некий образ напечатлен...

<...>

Без насилья: сила таима, Без обличья оно незримо,

Непредметно, неуловимо».

(«Дао Дэ Цзин», пер. В. Перелешина) [6, с. 42–43]

Несколько полупародийных отступлений на темы «беспредметности» по- эмы Перелешина нетрудно связать с «пустотой» в китайском повороте, с пус- тотой как знаком «дао», то есть с процессом творения мира, который изобра- жен Перелешиным в обратной перспективе: как процесс разрушения. А мо- тивы удвоения, двойничества тоже поставлены у Перелешина так, что вторят «обратному» творению, направляя не к умножению, а к одиночеству, «вычи- танию», что находит отклик в акмеистическом подтексте, если подчеркивая, к примеру, тему несчастной любви и отсутствующего героя в «Поэме без ге- роя», напротив – выдвигать на первый план тему героини и ее двойника – Ольги Судейкиной («Ты – голубка, солнце, сестра») [1, с. 407]. Не только Ольга Судейкина, но и сама «поэма» удваивает автора в тексте Ахматовой, что еще больше опустошает место героя.

У Перелешина мотив двойничества и беспредметности с акмеистическим и уходящим в глубину веков даосским подтекстом усиливает неопределенность, «мультисубъектность» «Поэмы без предмета», а неопределенность и мульти- субъектность, невычленимость субъектов вообще характерны для лиро- эпической традиции ХХ в.

Итак, «Поэма» Перелешина дает возможность наблюдать поздний этап аполлонической традиции, развивавшейся по линии акмеизма. Особенно явно в поэме проступают следы «Поэмы без героя» Ахматовой и различных книг Куз- мина. Перелешин расставляет свои акценты в теме двойничества, пустоты, дает свою вариацию ахматовского заглавия.

1.Ахматова А. «Я не такой тебя когда-то знала…»: Анна Ахматова. Поэма без героя. Проза о Поэме. Наброски балетного либретто: материалы к творче- ской истории. – СПб.: Мiръ, 2009. – 1488 с.

2.Батурин К. Луна // Вернуться в Россию – стихами… 200 поэтов эмигра- ции: Антология / сост., авт. предисл., комм. и биогр. сведений В. Крейд. – М.:

Республика, 1995. С. 63–64.

3.Витковский Е. Апостериори. Записки Ариэля // Зарубежные задворки /

Za-Za. 2013. № 4. С. 3–35.

4. Карлинский С. «Поэма без предмета» Валерия Перелешина // Переле- шин В. Поэма без предмета / под ред. С. Карлинского. – Холиок: Нью Ингланд Паблишинг Ко, 1989. С. 7–31.

Е.В. Капинос, Е.Ю. Куликова. Акмеистический фон «Поэмы без предмета» В. Перелешина 259

5.Кузмин М. Избранные произведения. – Л.: Худож. лит., 1990. – 576 с.

6.Лао-Цзы. Дао Дэ Цзин. Хуай Наньцзы. – Котлас: Эзотерическое изд-во

«Скрижали», 1992. – 84 с.

7.Перелешин В. (Монах Герман). Добрый улей: Вторая кн. стихотворе- ний. – Харбин: В.В. Плотников, 1939. – 29 [2] с.

8.Перелешин В. Южный дом: Пятая кн. стихотворений. – Мюнхен: Изд.

автора, 1968. – 47 с.

9.Перелешин В. Поэма без предмета / под ред. С. Карлинского. – Холиок: Нью Ингланд Паблишинг Ко, 1989. – 411 с.

10.Russian poetry and literary life in Harbin and Shanghai, 1930–1950. The Memoirs of Valerij Perelesin. – Amsterdam, 1987. – 159 p.