новая папка 2 / 17081

Деревня

I

Далеко в глухой сторонушке Вырастала тонка белая береза, то т онка береза, ку ревата,

Г е не греет ее солнышко, ни месяц И не частые звез ы усыпают; Только крупными ож ями уливает, Еще буйными ветрами по увает.

Русская народная песня

В о ном богатом селении, весьма значительном по количеству земли и числу уш, в грязной, смра ной избе на скотном воре у скотницы ро илась очь. Это обстоятельство, в сущности весьма незначительное, имело, о нако, сле ствием то,

что больная и хилая ро ильница, не быв в состоянии вынести мучений, а может быть, и просто от не остатка бабки (что очень часто случается в еревнях), испустила после ний вз ох вскоре после первого крика своей малютки.

Рож ение евочки было ознаменовано бранью баб и новой скотницы, товарки умершей, еливших с свойственным им бескорыстием обношенные, ырявые пожитки ее. Ребенок, брошенный на произвол су ьбы (окружающие были заняты

елом более важным), без сомнения, не заме лил бы после овать за своими ро ителями (и, конечно, не мог бы с елать ничего лучшего), если б о но из

велико ушных существ, наполнявших избу, не приняло в нем участия и не сунуло ему как-то случайно попавшийся по руку рожок. Услуга пришлась очень кстати и была, можно сказать, настоящею причиною, опре елившею су ьбу мла енца, которая о того времени весьма нерешительно колыхала его меж у жизнью и смертью. Дележ, совершаемый по всем законам справе ливости меж у о нокашницами бывшей скотницы, не успокоил, о нако, шумного их сборища;

хотя тетка Фекла и уступила скотнице Домне полосатую понёву[1] покойницы за ее изношенные коты[2] (главную причину криков и размирья); хотя завистливая Домна перестала кричать на Голин уху, завла евшую повязкою и чулками умершей, но наступившая тишина про олжалась не олго и была только пре вестницею новой бури.

Теперь каж ая из этих остойных женщин с жаром принялась защищать права свои в рассуж ении того, на чью горькую олю олжен остаться ребенок, как бу то назло им ро ившийся. Но сколько ни спорили горемычные, ничего не могли

решить (чувство справе ливости было в них сильно), и потому положили с общего голоса пре оставить все су ьбе и бросить жребий - способ, как известно, решающий в еревнях всякого ро а не оразумения. Жребий, в благо арность за такое оверие, не заме лил, по обыкновению, показать собою пример безукоризненного беспристрастия и справе ливости: сиротка пришлась на олю скотницы, которая, не в пример ругим бабам, была на елена пол южиною собственных своих ча .

Домна (так звали новую скотницу), хотя баба норова твер ого, или, лучше сказать, ничем не возмутимого, не могла, о нако, вынести равно ушно опре еления су ьбы и тут же, зная напере , сколько бесполезно роптать на нее, внятно проголосила, что жутко бу ет проклятому пострелу, невесть как несправе ливо навязавшемуся ей на шею.

Маленькая Акулина (таким именем окрестили малютку) с елалась на скотном воре с первого же ня своего существования пре метом всеобщего

нерасположения.

Да и какая, в самом еле, нуж а была бабам знать, был ли мла енец виною своей окучливости? Довольно того, что он осаж ал им поминутно. "Добро бы своя

была, - говорили они, - обро бы ро ная, а то невесть по какого лешего смотришь за нею, словно от без елья". Но хуже всего прихо илось терпеть сиротке от самой скотницы. Нельзя сказать, чтоб Домна была женщина злая и жестокая, но ень бывал у ней неровен: иной раз словечка поперек не скажет, что бы ни случилось; в

ругое время словно урь какая най ет на нее; староста ли заругается или по ерется, ело ли какое не спорится в оме - осерчает в руг и пой ет есть и колотить сиротку. Сором таким лается на нее, что хоть вон из избы беги; все

припомнит, ничего не пропустит; усопшую мать не оставит аже в покое и при каж ом у аре такого наговорит очери на покойницу, чего и вовсе не бывало.

Впрочем, необхо имо сказать в оправ ание Домны, что в грубом обхож ении и побоях, которыми угощала она свою питомицу, скрывалась иног а весьма уважительная, обрая цель. В оказательство можно привести собственные слова ее. О наж ы жена управляющего застала Домну на гумне в ту самую минуту, ког а она безмилосер но тузила Акулю. "За что бьешь ты, урища, евчонку?" - спросила жена управляющего. "Да вины-то за нею нету, матушка Ольга Тимофеевна, - ответила Домна, - а так, ля бу ущности приго ится". Если най утся лю и, которые, по свойственному им человеколюбию или состра ательности, не захотят ви еть в этом оброго намерения, а припишут

напа ки на сиротку частию жестокости скотницы, то смею уверить их, что аже и тог а нельзя вполне обвинять ее.

Страсть к "битью, по затыльникам, пинкам, нахлобучникам, затрещинам" и вообще всяким по обным способам полирования крови не после няя страсть в простом человеке. Уж врож енная ли она или развилась чрез круговую поруку - бог ее ве ает: вернее, что чрез круговую поруку...

В о ном только можно было упрекнуть Домну, именно в излишнем пристрастии, которое уже чересчур ясно обнаружила она к собственным своим етям. Можно

аже сказать, что слепая эта любовь часто заглушала в ней чувство справе ливости и всякого ро а обрые намерения, оправ ывавшие почти всег а пинки и побои, которыми на еляла она сиротку. Случалось ли ребятам напроказить: разбить горшок или выпить втихомолку сливки - разгневанная Домна наки ывалась обыкновенно на Акульку, ви я в ней если не виновницу, то по крайней мере главную зачинщицу; забре ет ли свинья в барский палиса ник, и за свинью отвечала бе няжка. Ког а муж скотницы, проживавший по оброку в сосе ней

еревне на миткалевой фабрике, возвращался омой в нетрезвом ви е (что приключалось нере ко), всег а почти старалась Домна натолкнуть на него сиротку, чтоб отклонить от себя и етей своих первые порывы его урного расположения, - словом, все, что только могло случиться неприятного в омашнем быту скотного

вора, - все вызывало побои на безответную Акульку. Вне этих отношений с жителями избы сиротка прово ила етство свое, как и все остальные ети села, в совершенном забвении и пренебрежении. Слово "авось" играет у нас, как известно, и поныне весьма важную роль и прикла ывается русским мужиком не только к собственному его житью-бытью, но аже к житью-бытью етей его. Самый нежный отец, самая заботливая мать с невыразимою беспечностью пре оставляют свое етище на волю су ьбы, нисколько не умая аже о физическом развитии ребенка, которое считается у них главным и в то же время е инственным, ибо ни о каком ругом и мысль не захо ит им в голову. Не успеет еще ребенок освобо иться от пелен, как уже поручают его сестре, евчонке лет четырех или пяти, которая

нянчится с ним по-своему, то есть мнет и теребит его, во сколько хватает силенки, а иног а так пристукнет, что и через ва цать лет отзовется.

Мать ли плетется с коромыслом на реку стирать белье - и очка тащится всле за нею вместе с рагоценною своею ношею; развлеченная каким-нибу ь камешком или травкою, она в руг поки ает питомца на крутом берегу или на скользком плоте... Бегут ли по вечер ребята навстречу несущемуся с поля ста у - нежная головка мла енца уже непременно мелькает в резвой, шумливой толпе; ког а наступает сырая, холо ная осень, сколько раз бе няжка, брошенный на собственный произвол, заползает на сере ину улицы, покрытой топкою грязью и лужами, и платится за такое у овольствие злыми не угами и смертию! А весною, ког а отец и мать, по нявшись с рассветом, ухо ят в алекое поле на работу и оставляют его о ного-о инехонького вместе с хилою и ряхлою старушонкойбабушкой, столько же нуж ающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, - о! тог а, выскочив из избы, несется он с воплем и криком всле за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее к матери... и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с ороги; он со страхом озирается кругом: всю у темень лесная, все глухо, ико; а вот уже и ночь скоро застигнет его... он мечется во все стороны и все алее и алее ухо ит в чащу бора, г е бог весть что с ним бу ет... Поминутно слышишь, что там-то утонул ребенок в ушате, что тут-то забо ал его бык или проехала через него отцовская телега, что сын есятского отморозил себе ногу, трехлетняя внучка старостихи разрезала серпом щеку вухлетней сестре своей и тому по обное.

Конечно, крестьянская натура крепка, и если ребенок уцелеет, то к зрелому возрасту он превращается почти всег а в южего и плечистого парня с железным з оровьем или в свежую, красную евку, во сто крат з оровее иной барышни, с колыбели воспитанной в неге и роскоши; но ве ь не всякому посчастливится уцелеть: сколько их и гибнет! сколько остается на всю жизнь уро ами! Тру но найти еревню, г е бы не было жертвы беспечности ро ителей; калеки, слепые, глухие и всякие увечные и юро ивые, служащие обыкновенно пре метом грубых насмешек и аже общего презрения, - в еревнях сплошь а ря ом! Притом меж у крестьянскими етьми нере ко встречаются нежные натуры, которые если и вы ерживают етство, зато сохраняют во всем существе своем пагубные сле ы его на олго - на всю жизнь.

Обремененные насле ственными не угами, больные и слабые, они считаются в ро ной семье за лишнюю тягость и с первых лет о того ня, ког а оканчивают тихое, без ейственное поприще свое на земле в каком-нибу ь темном углу избы, испытывают о но только горе, приправляемое ропотом окружающих и горьким сознанием собственной своей бесполезности.

К счастию, Акулина не прина лежала к после ней категории, и Домна могла употреблять ее с пользою в многочисленных занятиях скотного вора. Е ва сиротке минул се ьмой го , тотчас же приставила она ее смотреть за барскими гусями и утками.

II

Как чужие-то отец с матерью Безжалостливы уро илися:

Без огня у них сер це разгорается, Без смолы у них гнев раскипается;

Насижусь-то я у них, бе ная, По конец стола убового, Нагляжусь-то я, наплачуся.

Русская песня

Осень. На воре холо но; частый ож ь превратил улицу в грязную лужу; густой туман затянул село, и е ва ви неются сквозь мутную сквознину его ветхие лачуги и обнаженные нивы. Резкий ветер раскачивает ворота и мечет по поляне с каким-то заунывным, болезненно хватающим за сер це воем гру ы пожелтевших листьев. Улица пуста - ни живой уши. Сизый ымок, вьющийся из низеньких труб избушек, сви етельствует, что никого нет в разбро е, что все хозяева ома и расправляют на горячей печке про рогшие члены. Все живущее прячется кто ку а может, лишь бы укрыться от холо а и ненастья. Куры и голуби приютились на своих жер очках по навесом, завернув голову по тепленькое крылышко; воробей забился в мягкое гнез о свое; аже неугомонные шавки и жучки комком свернулись по телегами. Каж ому готов приют, каж ому и хорошо и тепло...

Изба скотницы Домны жарко-нажарко натоплена; вся семья ома; аже теленок, которого откармливают ля барского стола, привязан заботливою Домною к печке и опустился на мокрую свою солому. Двое парнишек ее, вместе с бабушкою и любимою кошкою, авно забрались на полати. Другие ва шумно возятся по лавками. Дож ь стучит в узкие стекла окон, ветер свищет на воре и улице, и по временам все стихает в избе, прислушиваясь к ребезжащему, протяжному вою. О ной только Акули что-то не ви но: ее послали на реку стеречь уток.

Возвращается она наконец к обе у омой. Из али ви неется ей почерневшая от во ы лачуга, но сиротка не спешит укрыться от холо а по теплую ее кровлю; она со страхом и смущением приближается к ней. Дело в том, что о ного утенка унесло течением реки в колесо мельницы.

из ребят скотницы стянул лапоть Голин ухи, прислоненный к печке ля просушки, и, привязав к нему бечевку, стал возить его по полу. Голин уха, занимавшаяся в то время выпариванием квасной ка ушки, нео нократно кричала на ребенка, приказывая ему тотчас же поставить обувь на прежнее место; ребенок не слушался и, как бы назло, начал колотить лаптем во все углы избы. Выве енная наконец из терпения баба бросила работу, отвесила озорнику обрую затрещину и, вырвав обувь, положила ее на печку.

Домна, все ви евшая и еще преж е чем-то раз оса ованная, не вынесла выхо ки Голин ухи.

- Ку а лапоть-то поганый свой ставишь? - сказала она, выглянув в руг из-за перегоро ки. - Места ему небось нету?.. Эка нашлась какая прыткая... словно барыня - раться еще вз умала...

-А что, неви аль, что ли, какая?.. Барские ети-то твои, что ль? Вестимо бить стану, коли балуются...

-А ну-тка, сунься...

-Тебя, небось, послушалась?..

-Ах ты, собака этакая...

-Сама съешь...

-тоб тебе по авиться лаптями-то...

- Эй, Домна, не ово и о греха; у тебя уста, у меня ругие.

- Плевать мне... А вот только тронь еще раз Ванюшку, так посмотришь...

- Да ты, в самом-то еле, что ты тычешь мне своими ребятами-то?.. - А ты что?..

- Да...

- Побирушка проклятая!.. И мать-то твоя чужой хлеб весь век ела, а и тебя-то Христа ра и кормят, а еще артачится, а ту а же лезет... Ах ты, пес без омный! Ну-ткась, сунься, тронь, тронь...

Домна и Голин уха, с раскрасневшимися лицами, вылупившимися глазами и по нятыми кулаками, по ступали уже руг к ругу, ког а в избу вбежала в руг Машка, старшая очь скотницы.

-Мамка! Мамка! - голосила евочка. - Гля ь, гля ь... Акулька-то о ного утенка загнала... о ного утенка нетути.

-Как! - вскричала исступленная Домна, мгновенно обращая свою ярость на только что воше шую сиротку. - Ах ты, проклятая! Сталось, тебе неслюбно смотреть за ними?.. Постой, вот я те поразогрею...

И она пошла на помертвевшую от страха евчонку с готовыми кулаками.

Страх, в котором ержала скотница свою питомицу, часто аже исчезал в ребенке от избытка горя. Так случалось почти всякий раз, ког а Домна, смягчившись после взрыва необуз анной ярости, начинала ласкать и нежить собственных етей своих. Громко раз авались тог а за печуркою ры ания и всхлипывания о инокой, заброшенной евочки...

Много слез и горя стоило также Акулине новое назначение, опре еленное ей скотницею. Выгоняя утром гусиное ста о, прохо ила ли она по улице - всю у встречались веселые ребятишки, беззаботно игравшие по навесами и на ороге, всю у слышались их веселые песни, крики; о на она олжна была прохо ить мимо, не смея присое иниться к ним и раз елить общую ра ость. А уж как страшно-то было ей, боязливой евочке, напуганной разными ивами, прово ить целые ни о ной-о инешенькой, алеко от села, в каком-нибу ь глухом болоте или темном лесу! В первое время она часто не могла вынести своего о иночества и, бросив тут же гусиное ста о свое, возвращалась о на на скотный вор, позабывая и побои скотницы, и все, что могло ожи ать ее за такой своевольный поступок.

Кроме этого, сколько прихо илось терпеть безответному ребенку в самом оме. Вернется, бывало, вместе со ста ом в избу - на воре стужа смертная, вся она окоченела от холо а, - ноги е ва вижутся; рубашонка забрызгана сверху онизу грязью и еле-еле ержится на посиневших плечах; есть хочется; чем бы скорее пообе ать, закутаться а на печку, а тут как раз по вернется Домна, разгневанная каким-нибу ь побочным обстоятельством, снова ушлет ее ку а вз умается или, наконец, бросит ей в сер цах кусок хлеба, тог а как ругие все, спустившись с полатей, располагаются вокруг стола с ымящимися щами и кашею. Забьется Акуля в любимый уголок свой у печки, меж у лукошками и сором, закроет личико исху авшими пальчиками и тихо, тихо плачет.

Но прошел го , ругой, и свыклась Акулька со своей тяжкою олею. Какое-то аже ра остное чувство наполняло гру ь евочки, ког а, встав вместе с зарею,

раным-рано, вооружась хворостиною, выгоняла она за околицу свое ста о. Теперь, уже не ожи ая намека, спешила она убраться со своими гусями и утками в поле, лишь бы только скорее вырваться из избы. Как птичка, встрепенется она тог а; все изменялось в ней: вижения елались развязнее, стан выпрямлялся, - словом, тру но было узнать в сиротке о ну и ту же евочку. Робкий и жалкий ви , так резко отличавший ее ома от прочих етей, как бы мгновенно исчезал. Бывало

аже на Акулю нахо ил в эти минуты в руг какой-то припа ок веселости, резвости.

Она особенно любила загонять свое ста о в густую осиновую рощу, нахо ящуюся почти на самой границе земель, прина лежащих селу. Ей

невыразимо легко, весело, привольно было просиживать тут с утра о вечера. Тут только запуганный, забитый ребенок чувствовал себя на свобо е.

Пере нею широко стлался зеленый луг; ме ленно и плавно расхаживали по нем белые, как снег, гуси; селезни и пестрые утки, по вернув голову по сизое крылышко, лежали там и сям непо вижными группами. Далее сверкала река со своими обрывистыми берегами, обросшими лопухом и кустарниками, из которых местами выбивались линные сухие стебли икого щавеля и торчали фиолетовые верхушки колючего репейника. За рекою ви нелось черное взбороненное поле;

алее, вправо, местность по ымалась горою. По главным ее отлогостям, изрезанным промоинами и проточинами, разрастался постепенно все выше и выше сосновый лесок; местами рыжее, высохшее ерево, вырванное с корнем весеннею во ою, переки ывалось через овраг висячим мостом. Влево тянулось пространное болото; камыш, кочки и черные кустарники покрывали его на всем протяжении; по временам целые вереницы иких уток с криком по нимались из густой травы и носились на во ою. Там и сям синевшая холмистая аль перемежалась снова серебристыми блестками реки.

Бесконечная сереющая аль, в которой вигались почти незаметными точками телега или спутанная лоша ь, постепенно синела, синела, и, наконец, все более и более суживавшиеся планы ее сливались мутною линиею со сквознотою голубого неба.

Но приро а нимало не пленяла еревенской евочки; неве омо приятное чувство, по влиянием которого нахо илась она, было в ней совершенно безотчетно. Случайно ли избрала она себе эту точку зрения, лучшую по всей окрестности, или инстинктивно почувствовала обаятельную ее прелесть - неизвестно; ело в том, что она постоянно просиживала тут с рассвета о зари.

Разве выво или ее из раз умья о нообразное кукованье кукушки, крик иволги или коршуна, который, распластав широкие крылья свои, в руг, отку а ни возьмись, кружась и вертясь, появлялся на испуганным ее ста ом. Акуля вскакивала тог а, бле ное личико ее покрывалось ярким румянцем; она начинала бегать и суетиться, хмурила сер ито узенькие свои брови и, размахивая по сторонам линною хворостиною, казалось, готовилась с самоотвержением защищать слабых своих питомцев.

Наступал вечер. Поля, лощина, луг, обращенные росою и туманом в бесконечные озера, мало-помалу исчезали во мгле ночи; звез ы острым своим блеском отражались в почерневшей реке, сосновый лес умолкал, наступала мертвая тишина, и Акуля снова направлялась к околице, сле я с какою-то неребяческою грустью за стаями галок, несшихся на ночлег в теплые ро ные гнез а.

С возрастом, по мере того как сиротка становилась разумнее, постоянное это о иночество обратилось не только в привычку, но с елалось ля нее потребностию. Оно было е инственным сре ством, избавлявшим ее от побоев скотницы и толчков встречного и поперечного. Всеобщее отчуж ение, которое испытывала она со стороны окружающих, как круглая сирота, и которое с некоторых пор как-то особенно тяготило ее, также немало способствовало по обному расположению.

III

Вьюги зимние, Вьюги шумные Напевали нам Песни чу ные! Наво или сны, Сны волшебные,

Уносили в край Закол ованный!

Кольцов

Постоянное от аление Акули от жителей скотного вора и о инокая жизнь

остойные всякого состра ания гуси, про рогнув от холо а, располагали и ти

покинуть поля и рощу.

Первое зазимье и морозы возвращали, о нако, волею-неволею полуо ичалую сиротку на скотный вор.

В это время го а, ког а все, от мала о велика, не исключая аже омашних животных, столпляются вместе по о ною и тою же кровлею, - она снова сближалась несколько с семейством скотницы.

Зимою образ жизни в избе как-то всег а собирает разбре шихся поселян вое ино. Многочисленность семьи, тесное, неу обное помещение, работа, елающаяся в

эту пору более общею, омашнею, - все это, вынуж ая каж ого вхо ить теснее в отношения ругого, невольно сро няет их меж у собою.

Хотя Акуля ействительно сблизилась зимою с жителями скотного вора, о нако сближение это у ней было более внешнее, нежели нравственное.

Робкий и тихий нрав евочки, притом постоянно грубое обхож ение, которому она по вергалась, - все это олжно было отталкивать ее от за ушевных с ними сношений.

О ни рассказы и каляканье, на которые го тому наза не обращала она ни малейшего внимания и которые теперь, с вена цатилетним возрастом, как-то особенно начали возбуж ать любопытство, присое иняли иног а ее к общему кругу.

В линные зимние вечера изба скотницы Домны, как почетной граж анки села, наполнялась сосе ками и кумушками, захо ившими покалякать о том о сем, о

елах того или ругого.

Уся утся, бывало, в кружок, кто на лавке, кто попросту - наземь, каж ая с какимнибу ь елом, прялкою, гребнем или коклюшками[3], и пой ут и пой ут точить лясы а баить про иное, бывалое время.

Сначала все си ят молча - никто не решается перекинуться словом. В избе стихнет. Веретена гу ят, трещит лучина, сверчок скрипит за по полицею, или тишина прерывается плачем которого-нибу ь из малолетних ребят скотницы, проснувшегося внезапно на полатях от тяжкого снови ения.

Но потом мало-помалу гости оживляются, всё в избе принимает участие в россказнях, и каж ый в свою очере ь старается вставить красное словцо. Даже евяностолетняя мать Домны изменяет вечно лежачему своему положению и, свесясь с печки, прислушивается о ним ухом к иковинным рассказам сосе ок. ем алее, тем речи становятся бойчее и бойчее. То Кон ратьевна, старуха

бывалая, слывшая по еревне лекаркою и исхо ившая на веку своем много - в Киев на богомолье и в разные ругие горо а, - приковывает внимание слушателей; то

тетка Арина, баба также не менее прыткая и которая, как говорили ее товарки, "из семи печей хлебы е ала", строчит сказку свою узорчатую; то, наконец, громкий, оглушающий хохот раз ается всле за прибаутками ругой, не менее торопливой кумы. Много разных разностей говорилось на заси ках у Домны. Бабий язык, как известно, и смирно лежит, а уж как пой ет вертеться, как при ет ему пора, - так что твои три топора - и рубит, и колет, и лыки ерет! Примерно, хоть тетка Арина уж как начнет раз обаривать, так нагоро ит такого, что и ввек речи ее в забыть ней ут. Иной раз так настращает, что все только и знают - крестятся а испо лобья на стороны погля ывают; про евок и говорить нечего: мертвецы мертвецами

си ят - хоть в гроб кла и! Ку а мастерица была всякое иво размазать. Да вот, раз речь зашла о том, что значит в обрый час молвить, а что в ху ой; так она такое приплела, что сколько ни слушало наро у - так вот и повскакало с лавок.

- Вот, - говорит, - бывают такие неразумные бабы из нашего брата, что за пустое корят а хают етей своих самыми не обрыми словами, "анафема" скажут, или "провались ты", или "возьми тебя нечистый". Оно, кажется, - ничего, ан гля ь - и во вре ребенку ложится такое злое слово; олго ли накликать бе у!

"Так-то прилучилось у нас с Дарьею, снохою Григорья. Пришла она с поля, сер ечная; устамши, что ли, была или ругое что, госпо ь ее ве ает, только и

завались она прямо на полати. Мальчишка-то у ней ома в люльке лежал; вот, как словно назло, расплакался на ту пору. Зачала Дарья унимать его. Унимала, унимала - нет, ревет себе знай; ку а осерчала наша Дарья; встать, вестимо, не хочется - поясницу больно поразломило, - тут не обрый стих и най и на нее: "Непутный, говорит, возьми тебя нечистая сила". Парнишка как бу то к слову такому в руг и затих; Дарья обра овалась, повернулась на ругой бок, по кинула по себя мужнину овчину, а и завалилась спать. И молитвы аже не сотворила она на мла енцем после такого слова - уж так, верно, рема взяла ее, сер ечную.

А слово-то, ви но, сказано было не в обрый час.

Спит Дарья. В руг стало ей что-то нела но; так вот к самому сер цу и по ступает, ин а в пот кинуло. Она обернулась от стены к люльке, взглянула

вполглаза на ребенка, - смотрит... по полица расступилась на вое, и, отколь ни возьмись, выхо ит большущая женщина, вся в белом закутана... вышла, а прямо к люльке, и протягивает руки к парнишке, норовит взять его...

Дарья испугалась, не знать ку а и сон евался; и вскрикнуть-то ей хочется, не может, вся словно окоченела; а белая женщина все ближе а ближе протягивает руки... ви ит Дарья, что остала она парнишку-то, а и взяла к себе на руки...

Месяц в ту пору вышел и светит к ней в избу - словно нем, - ви нымви нешенько.

Вспомнила Дарья свой великий грех; так в голове все и завозилось у ней; как взвизгнет!.. Враг его знает, как это сталося, - все сгинуло разом; Дарья вскочила с полатей а прямо к люльке; гля ь - а парнишка-то лежит себе мертвешенек; головка просунута в веревку, на которой висит люлька, и ручонками-то ухватился за нее; весь посинел - знать, уж нечистая сила больно вз оса овала на Дарью а и у авила его. Вз ули лучину, - и так и сяк, и ту а и сю а, и отец-то прибежал, и всето в оме, кто был, по скочили - нет, ничем не помогли. Как ни убивалася Дарья,

а, ви но, не на шутку стряхнулось на нее горе - пришлось хоронить парнишку!" Акуля более всего напрягала внимание, ког а речь захо ила о том, каким образом

умерла у них в селе Мавра, жена бывшего пьяницы-пономаря, - повествование, без которого не прохо ила ни о на заси ка и которое тем более возбуж ало любопытство сиротки, что сама она не раз ви ела пономариху в поле и встречалась преж е с нею часто на улице. Кончину Мавры объясняли сле ующим образом.

О наж ы пономариха отправилась было за грибами в ремучий бор (которого, меж у прочим, вовсе и не было в селе или окрестностях). Не успела она по нять

трех рыжиков, в руг слышится ей, что кто-то перекликается меж у еревьями. Вот она и стала прислушиваться: все словно как бу то опять стихло, лист не шелыхался. Мавра снова стала искать грибы, набрала их без малого о верху котомки а и ет на орогу, чтоб скорее к ому; ан не тут-то было. Леший и перекинься ей поперек пути... Хо ила, хо ила пономариха, плутала, плутала: ку а

раным-рано, с рассветом, Гаврюшка-конторщик, возвращаясь из горо а с барскими письмами, ви ит, на самой меже белеется что-то: пень не пень, камень не камень; гля ь, ан Мавра-то и лежит навзничь; и руки посинели, и тело-то все избито, и понёва разо рана... Думал, умал Гаврюшка, а елать, ви но, нечего было; не оставить же так тела христианского на съе ение волкам: он взвалил его на телегу,

а и привез в село прямо к мужу. Мавра очнулась только к вечеру, а бу то язык у нее отнялся, слова не молвит. Пономарь был в ту пору буявый, навеселе: авай выпытывать по-свойски жену. Уж он ее колотил, колотил, бил, бил ку а ни попало, в голову, и в гру ь, и в спину, лишь бы не мимо; Мавра все ни гугу; а на третий-то

ень, гля ь, и ушу от ала - померла, ро имая; знать, уж так суж ено ей было, сер ечной, али сама в чем виновата была, что по пустила к себе нечистую силу. Вестимо, коли уша чиста, так и злой ух тебя не тронет.

Далее словоохотливая рассказчица распространялась обыкновенно о том, как вообще мертвецы ненави ят живых лю ей за то, что после ние остаются на земле как бы взамен их и пользуются всеми мирскими благами и у овольствиями. Она присовокупляла, тут же в оказательство справе ливости слов своих, что всем известный кузнец Дрон вскоре после смерти стал являться в селе, пугал всех, и что кума Татьяна сама, своими глазами, ви ела его раз за барским овином.

Акулина притаивала ыхание, и сер це ее стучало сильно-сильно, ког а Кон ратьевна, старая лекарка, по тверж ала все это, уверяя аже, что Дрон,

злобствовавший на нее еще при жизни, ействительно являлся в селе, бывал у ней в избе, перехо ил из окна в окно, из ворот в ворота, шарил по всем углам и аккуратно выпивал у ней каж ую ночь в погребе сливки. Она рассказала, что вскоре после того, как пали у нее ве коровы, рыжонка и белянка, кузнец Дрон перестал таскаться по еревне, и объясняла чу о тем, что брат тог ашнего старосты, Силантий, раз оса ованный, вероятно, ночными проказами кузнеца и желая вконец отва ить бе у, раскопал его могилу, положил тело грешника ничком и вбил ему в спину линный-пре линный осиновый кол.

Слушая все эти чу еса, Акуля е ва от страха перево ила ух; то замирало в ней сер це, то билось сильно, и не раз в вечер личико ее покрывалось холо ным потом. По временам ослабевший свет лучины в руг угасал от невнимания присутствующих, развлекаемых интересными повествованиями и рассказами, и тог а бе ному ребенку казалось, что вот-вот выгля ывает из-за печурки омовой, или, как называют его в простонаро ье, "хозяин", или всматривается в нее огненными глазами какое-то рогатое, безобразное чу овище; все в избе принимало в глазах ее страшные образы, пробуж авшие в ней рожь. Заси ки баб лились иног а за полночь. Истомленная Акуля, несмотря на возрастающее любопытство и усилия избавиться от ремоты, более и более покорялась, о нако, ее влиянию; русая головка ее ме ленно склонялась на плечо, глаза смыкались, и она засыпала, наконец, крепким сном. асто слух ее как бу то прояснялся, меж у тем как вся она оставалась в том расслабленном состоянии, похожем на летаргию, и внятно слышались ей тог а отрывистые речи гостей скотницы, олго еще за полночь толковавших о еяниях о ноглазого лешего, чужого омового, моргуньи-русалки, ве ьмы киевской и сестры ее муромской, бабы-яги костяной ноги и птицы-гаганы...

Все эти иковины, которые с таким любопытством выслушивала Акуля в про олжение зимы, сильно распаляли ее воображение. Но робкий нрав ребенка,

притом всег ашний гнет, по влиянием которого нахо ился он, и, в обавок, грубые насмешки, с которыми встречены первые его попытки высказать окружающим все, что лежало на сер це, невольно заставили его хоронить в себе самом свои впечатления и не выбрасывать их наружу. Такое сосре оточивание в себе своих мыслей и ощущений, какого бы они ни были свойства, олжно было развить рассу ок евочки несравненно скорее, нежели бы это могло случиться при ругих обстоятельствах. Впрочем, в жизни сиротки являлись случаи, ког а она разом высказывала все, что по целым месяцам мало-помалу накоплялось в голове ее. Это бывало не иначе, о нако, как ког а у авалось ей попасть в кружок лю ей совершенно сторонних, не прина лежащих аже к вотчине.

Калики и побирушки перехожие, заносимые иног а бог знает каким ветром в их еревню, чаще всего оставляли Акуле по обные случаи.

Ког а ве или три такие старушонки, пресле уемые с остервенением по всей улице воем и лаем собак, останавливались пере окнами скотного вора, затягивая тощим голосом обычную свою стихиру:

Семь, семь кралей, Семь кесарей

Пошли, пришли поклониться Христу-спасителю...

По айте, отцы ро ные, милостинку Во имя Христово...

Акуле уже не си елось на месте, так ее и по мывало. Всег а почти нахо ила она случай выбежать вон из избы. Она пряталась сначала в куриный хлев, чтоб отстранить по озрения скотницы, потом потихоньку проползала в узкое отверстие меж у плетнем и землею и вырывалась на свобо у. Она пускалась тог а во всю прыть по за ним ворам, перескакивала гря ы капусты и огурцов, огибала огоро ы, госпо скую ригу и, наконец, вся впопыхах останавливалась за околицею.

Тут Акуля, прислонившись к старой высокой рябине, с трепетом ожи ала минуты, ког а нищенки вый ут из села. Осмотревшись кругом и убе ившись, что никто не сле ует за нею, решалась она присое иниться к ним. Тог а меж у каликами и Акулею завязывался разговор. Те, как во ится, начинали с расспросов о том, есть ли в селе барин, строг ли с мужиками, есть ли барыня и барчонки, о том, кто староста, стар ли, моло ли он; потом мало-помалу объясняли Акуле, что вот- е они хо ят из села в село, собирают хлебец а копеечки во имя Христово, захо ят в монастыри, бывают алече, в Киеве и Иерусалиме, на богомолье и что, наконец, жутко прихо ится им иног а жить на белом свете. Акуля внимательно сле ила за каж ым словом старушек: ей так ре ко у авалось слышать ласковую речь! И вот, обра овавшись случаю, она расспрашивала их и о Иерусалиме, и о горо ах, и о том, так ли живут там, как в селе, есть ли также церковь и бу ет ли она в вышину равняться с большим вязом, разросшимся вон там, алечеалече у них на погосте,

ит. . Расспросам не было конца.

Сиротка вспомнила наконец, что зашла алеко; села не было ви но; побои и

ругательства тотчас же мелькали в голове ее. Скрепя сер це она прощалась со своими спутницами и снова пускалась во всю прыть по ороге. Меж у тем сколько новых впечатлений волновали ушу бе ного ребенка! Как часто останавливалась она в нерешимости, сама не зная, бежать ли ей впере , к ому, или наза вернуться и не разлучаться более с обрыми каликами перехожими... Но страх брал