новая папка 1 / 685284

2

Чуть менее 30 лет отделяют нас от событий сентября 1991 года, когда Чеченская республика оказалась во власти сепаратистского движения во главе с Джохаром Дудаевым, однако и по сей день многое из данного периода российской и чеченской истории остается малоизученным. Последующие вооруженные конфликты в республике начисто затмили довоенный и межвоенный период ее общественной жизни, превратив их в сжатые предисловия к столкновениям между федеральными войсками и местными вооруженными формированиями.

Данная ситуация видится достаточно нездоровой, особенно на фоне того, как много внимания в современной науке уделяется проблемам

«транзита» стран социалистического блока и СССР в частности. Чеченская республика 90-х годов тоже представляет собой вариант подобных трансформаций, причем весьма специфический и не характерный для остальных постсоветских республик.

В этом во многом и кроется уникальность сложившейся ситуации – будучи «плоть от плоти» единой общественной системы, Чечня, в отличие от иных субъектов СССР и РСФСР совершила резкий разворот в своем развитии.

Потенциально это может стать новой стороной в понимании того спектра путей, по которым шло второе издание капитализма в бывших странах СЭВ.

Целью данной статьи является рассмотрение аграрной проблемы в Чеченской республике. Не смотря на то, что по сравнению с поднятыми выше

3

проблемами это довольно частный вопрос, представляется, что разработки в этом направлении смогут внести свой вклад в понимание общей картины.

Хронологические рамки статьи охватывают преимущественно довоенный период (1991 - 1994 гг.). Основные задачи исследования связаны с выявлением той роли, которую играл аграрный вопрос в жизни советской Чечни и его влияние на раскол чеченского общества и какие основные экономические тенденции существовали в земельном вопросе на территории ЧР.

Весьма условно, в своей работе С.А. Липина делит республику на две большие сельскохозяйственные зоны – равнинную (земледельческий север Чечни) и горную (животноводческий юг) [10. с. 190, 188]. Это же сообразуется с данными коллективной монографии под ред. С.С. Решиева [19. с. 288]. В

частности о том, что, «пахотные угодья были сконцентрированы в основном в равнинных районах республики» [19 с. 323].

Подобное деление естественно уже в связи с характером природно-

климатических условий и особенностями рельефа, однако еще раз напомним,

что не совершенно на практике. В горной части республики, к примеру, велика была роль выращивания табака и картофеля [13]. В то же время во вполне себе северном Надтеречном районе находится крупный центр овцеводства [19. с.

323–324]. Но вместе с тем, в горных районах находится не более 6% всех пахотных земель республики [19. с. 271], а Т.М. Музаев прямо указывает, что удельный вес животноводства в экономике горных районов составлял 62% [13].

4

Таким образом, нет серьезного упущения в утверждении о преимущественно животноводческом характере юга Чечни. Принятое в данной статье деление действительно можно назвать условным, но нельзя назвать ошибочным.

Между этими двумя отраслями, – земледельческой и животноводческой,

- а вместе с ними и между этими двумя регионами, – северным и южным, - с

советских времен существовали значительные диспропорции.

Например, Т.М. Музаев, делая общий обзор социально-экономического положения в республике на начало 90-х, отмечал, что основную долю сельскохозяйственной продукции дают равнинные районы, причем половина посевных площадей отведена зерновым [13]. Правда, здесь же он утверждает,

что животноводство и земледелие занимают «почти равное место в балансе сельскохозяйственного производства», что не подтверждается другими исследованиями. Новейшие данные показывают, что в позднесоветский период диспропорция по валовой продукции между ними была и довольно существенная. В валовой продукции сельского хозяйства республики в 1990 г.

доля растениеводства составляла 61%, а животноводства – 39% [19. с. 271].

Далее отметим, что уровень рентабельности в растениеводстве составлял 22,7%, в животноводстве 7% (худший показатель в стране), а в целом по отрасли 12,4% (также худший показатель среди всех регионов РСФСР) [19.

с. 282]. То есть сельскохозяйственное производство в целом, а животноводство в частности, к концу перестройки стало практически нерентабельно.

Отсталость животноводства, как отрасли, характеризуется и тем, что почти

5

половина всей потребляемой в республике животноводческой продукции поставлялась из союзного и российского фондов перераспределения [19. с. 323].

По большинству отраслей животноводства Чеченская республика также имела худшие показатели на всем Северном Кавказе [19. с. 322].

С такими цифрами ни о каком равном месте в балансе сельскохозяйственного производства речи идти не может. Более того, из всех земель пригодных в принципе к ведению сельскохозяйственной деятельности

60% составляли пастбища [19. с. 273], что свидетельствует об еще одной негативной диспропорции – наиболее продуктивная отрасль чеченского сельского хозяйства, земледелие, оказывалась в меньшинстве по отношению к количественно превосходящему, но застойному животноводческому сектору.

Это опять-таки имеет и географическую корреляцию: большая часть производительных сил республики и наиболее продуктивных сельскохозяйственных земель по данным С.А. Липиной традиционно сконцентрирована отнюдь не на горном юге [10. с. 61].

О причинах подобной ситуации С.С. Решиев пишет следующее: «Отсталость горного животноводства, а вслед за ним и животноводческого комплекса в целом нельзя не связать с практикой запрета на переселение в те места местного населения после возвращения из депортации» [19. с. 326].

Справедливо, но к этому можно добавить еще два обстоятельства. Первое – это то, что существенные различия между горной и равнинной частью Чечни существовали даже до депортации. Например, коллективизация в горной части

6

Чечено-Ингушетии по сведениям В.А. Тишкова так и не состоялась: «К

моменту депортации в 1944 г. в ЧИАССР насчитывалось 146 сел (не считая мелких населенных пунктов, особенно горных аулов), 137 колхозов, 14

совхозов, 24 МТС, 439 промышленных предприятия. В сельской экономике преобладало единоличное хозяйство (кстати, это положение сохранилось и в после депортационный период). Например, в Итумкалинском районе в 1943 г.

крупного рогатого скота было 15 тыс. голов, из них в колхозах 800 голов (13%),

в Шатойском - 7600, из них в колхозах 332 (4%), в Итумкалинском - 28 тыс.

голов овец, из них в колхозах 1800 (6%), в Галанчожском - всего 13 700 овец, из них в колхозах 2637 (19%). Видимо, речь в данном случае следует вести о большом различии в характере аграрной экономики между равнинной и горной частями республики» [18. с. 78].

Второе - помимо постдепортационных ограничений, местные власти не чурались и ситуационного экономического давления на население горных местностей, видя в нем, по-видимому, угрозу нового абречества. Так, после общегражданского ингушского митинга 1973 года, посвященного проблеме территориального спора за Пригородный район, последовали соответствующие санкции со стороны властей, которые распространились не только на ингушскую часть тогда еще не разделенной республики. По утверждениям чеченского историка Д. Гакаева: «В сельских районах Чечни началась кампания по инвентаризации земель. По ее итогам были снесены хутора, созданные в отдаленных горных районах; у сельчан урезаны приусадебные участки, изъяты

7

в пользу государства излишки скота. Для укрепления власти в чеченские села в качестве председателей поселковых советов, были направлены выпускники партийных школ из центральной России» [3. с. 111].

Окончательно же дорисовывает картину тот факт, что какими бы не были внутренние диспропорции, сельскохозяйственное производство Чеченской республики в целом было отраслью дотационной, причем год от года ситуация показывала тенденцию к ухудшению. Если в 1975 году задолженность колхозов и прочих сельхозпредприятий составила порядка 6,2

миллионов рублей, то к 1980 году эта цифра достигла 40,2 миллионов рублей

[19. с. 487]. Все это, по-видимому, являлось частью общего кризиса колхозной системы на территории СССР, сама природа которой и причины крушения являются дискуссионными до сих пор.

Тем не менее ситуация в Чечне отличалась от общероссийской. В

РСФСР слом колхозного строя на селе вовсе не стал поводом особой радости среди крестьянства (насколько этот термин вообще употребим к пролетаризированным сельским жителям). Георгий Дерлугьян писал о том, что созданный изначально как механизм изъятия в пользу промышленности,

советский колхоз ближе к концу существования СССР все более превращался в механизм поддержки стремительно безлюдевшего села, что, по его мнению,

объясняет то сопротивление, которое оказывало колхозное начальство и крестьянство рыночной приватизации [5. с. 82–83], не смотря на ее кажущуюся неизбежность. В ЧИАССР подобной ситуации не наблюдается.

8

Напротив, население Чечено-Ингушетии проявляло активный интерес ко второму изданию старых форм хозяйствования [19. с. 564]. На начало 1991

года в целом по стране было 4433 фермерских хозяйства, из них на Северном Кавказе располагалось 1649 или 37,2%. Автор не дает конкретных цифр, но утверждает, что большинство из них располагалось именно на территории ЧИАССР [19. с. 282]. В книге есть и иные данные - 1806 фермерских хозяйств уже в конце 1990 года [19. с. 285], но никаких пояснений по поводу расхождения цифр, правда, не дается.

В сравнении с иными регионами Северного Кавказа и Россией в целом рост фермерских хозяйств в Чечено-Ингушетии был весьма значительным.

Министр экономики и финансов в правительстве Дудаева, который, к слову,

успел поработать еще и в последнем правительстве ЧИАССР, Таймаз Абубакаров, в своих мемуарах также вспоминал, что процесс приватизации в низовых звеньях экономики начался еще в советское время [2. с. 64].

Это, помимо прочего, может быть косвенным свидетельством того, что в Чечено-Ингушетии колхозы либо не играли роль механизма поддержки,

упомянутого Г. Дерлугьяном, либо исполнение этой функции было крайне скверным.

Объяснить же рост фермерских хозяйств можно тем фактом, что в отличие от иных местностей здесь не происходили процессы урбанизации. Это явление также связано с постдепортационными мероприятиями: «Так,

специально принятые меры с 1957 г. резко ограничивали прописку чеченцев и

9

ингушей в Грозном и части Грозненского района, а без прописки на работу по целому ряду производств (кроме торговли, дорожных работ и строительства) не брали. Более того, ведущие предприятия нефтедобычи и машиностроения,

имевшие высокие зарплаты, квартирные фонды и т.д. чеченцев и ингушей не подпускали на пушечный выстрел. Здесь существовала жесткая круговая порука, позволявшая партийно-хозяйственной черни игнорировать даже решения ЦК КПСС об исправлении перекосов в национальном вопросе в ЧИАССР» [1. с. 298].

Об этом писал и этнолог В.А. Тишков, отмечая, что сельское хозяйство было чисто чеченской сферой занятости [18. с. 116]. Данный факт способствовал совпадению социальных (рабочий класс - крестьянство) и

демографических (город - деревня) границ с национальными (русские – чеченцы) границами, что вряд ли могло осознаваться иначе, как несправедливость. Д.Ж. Гакаев также пишет о том, что вайнахи составляли 70%

сельского населения ЧИАССР [3. с. 112], в то время как сельское население в целом составляло по данным на 1989 порядка 60% всех жителей республики

[13], что позволяет говорить о ЧИАССР как об аграрном регионе в целом.

Именно так искусственно создавался резервуар избыточных трудовых ресурсов, который препятствовал процессам усвоения городской культуры,

создания кадров национального пролетариата и, в конце концов – разрушения традиционных форм сознания. Все эти люди, не в силах найти работу были вынуждены выбираться на «шабашки» в иные регионы РСФСР, где находились

10

в неравных правах с местным трудоустроенным на регулярной основе населением и усваивали далеко не самый позитивный социальный опыт. Об этом писали Дементьева (журналистка центральных изданий, регулярно работавшая в ЧИАССР) [16], этнолог Г.В. Заурбекова [6], С.С. Решиев [19] и

другие [7, 17].

Вот как описывают данный процесс различные исследователи: «До 1991

г. 4/5 трудоспособного населения, преимущественно мужчины-чеченцы,

занимались так называемой «шабашкой», или отходничеством, как было принято обозначать этот вид трудовой деятельности. Практически с ранней весны и до осени они работали в самых разных районах страны на строительстве объектов – домов, помещений для скота и т.п. – подрядившись быстро сдать данный объект «под ключ» так называемым бригадным,

аккордным методом. Работали от зари до зари, зарабатывали неплохо.

Следует отметить, что высокая зарплата не компенсировала работникам потерь в иной области: длительная оторванность от семей,

пребывание зачастую в отдаленных от Кавказа местах, отсутствие медицинского обслуживания, элементарного комфорта. «Шабашники» были главными кормильцами чеченского населения. Это и был основной вид этноэкономики в республике. Мужчины-чеченцы в массе своей не имели современных промышленных специальностей, главная профессия среди них – строитель или чабан. Вот эти строители и чабаны и работали на всех стройках СССР» [8. с. 74].