ПЕРВАЯ КНИГА

ИСТОРИКО-КРИТИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНИЕ В ФИЛОСОФИЮ МИФОЛОГИИ

ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ

Господа, вы по праву надеетесь, что я с самого начала объясню смысл заглавия, данного мной этому циклу лекций, и отнюдь не по той причине, что оно ново и до сей поры едва ли могло встретиться в лекционном списке какого-либо немецкого университета; ибо если кто и захочет поставить нам это обстоятельство в укор, мы в ответ можем сослаться на ту похвалы достойную свободу наших высших образовательных учреждений, которая не ограничивает учителей кругом известных, раз навсегда признанных и под старыми названиями традиционно преподаваемых основных дисциплин, но позволяет им распространять поле своих ученых изысканий и на новые области, привносить в свою науку предметы ей до сих пор неизвестные, трактуя их в особых, свободно избираемых чтениях, причем едва ли когда случается, что предметы эти не обретают нового, более высокого значения, а наука в целом, так или иначе, не празднует расширения своих пределов. Во всяком случае, эта свобода дает возможность поощрять не только более общее и многообразное, но и более глубокое устремление духа науки, чем это возможно в тех школах, где преподают лишь предписанное и слушают лишь законом положенное. Ибо если в тех науках, которые с давних пор пользуются всеобщим признанием, материал по большей части передается лишь в виде результата, так что слушатель лишен возможности видеть, как именно этот результат достигнут, то в лекциях по новой науке слушатели сами могут быть свидетелями возникновенияэтой науки, видеть, как дух исследования впервые овладевает своим предметом, как он затем не столько принуждает, сколько, точнее, убеждает и увещевает его открыть познанию таящиеся в нем новые источники.Ибо наше устремление к познанию того или иного предмета никогда не должно (и это все еще необходимо повторять) иметь намерения привнести в него что-либо со стороны, но лишь постараться сделать все для того, чтобы он сам открыл себя для познания, и само лицезрение того, как искусство науки приводит оказывающий сопротивление предмет к самораскрытию, в большей мере, чем любое знание преподанного

10 Первая книга. Историко-критическоевведение в философию мифологии

результата, может помочь наблюдателю впоследствии самому принять деятельное участие в дальнейшем построении науки.

Столь же мало мы были бы принуждены к такому предварительному объяснению, если бы нам, например,сказали, что-де трудно найти две вещи столь друг другу чуждые и столь несовместимые, как философия и мифология: в этом именно и можно бы усмотреть настоятельную потребность сблизить их между собою, ибо мы живем в ту эпоху, когда и наиболее удаленные вещи находят в науке соприкосновение,

иможет быть ни в одной предыдущей эпохе живое ощущение внутреннего единства

иродства всех наук не было столь повсеместным и всеобщим.

Однако же предварительное объяснение представляется необходимым, поскольку название Философия Мифологии самим своим сходством с подобными ему, такими как Философия Языка, Философия Природы и т.д., требует для мифологии такого места в познании, какое до сего дня не считалось оправданным, и чем выше это место, тем в более глубоком оно нуждается обосновании. В нашем мнении недостаточно будет сказать, что мифология в своей основе имеет возвышенное воззрение; ибо такое определение ничего не доказывает, да и вообще мало что, собственно, говорит. Воззрения должны согласовываться с природой предметов, а не наоборот, природа предметов с воззрениями. Нигде не сказано, что всему необходимо давать философское объяснение,и там, где довольно малых средств, было бы излишнепризывать на помощь философию, в отношении которой особенно следовало бы применять правило Горация:

Ne Deus intersit, nisi dignus vindice nodus incident.1

Именно такой подход мы и хотим испробовать в отношении мифологии, дабы узнать, не довольно ли будет для нее воззрения менее масштабного, нежели то, которое выражается в названии Философия мифологии. Прежде, нежели мы возымеем право признать его обоснованным, нам придется отвергнуть все остальные, более близко лежащие воззрения как невозможные, после чего данное воззрение останется

унас в качестве единственно возможного.

Ктакому результату, однако, не удастся прийти посредством одного лишь случайного перечисления: здесь является потребность в изложении, которое охватит собою не только лишь все действительно имеющиеся, но и все вообще возможные воззрения, в изложении, самый метод коего исключит возможность того, чтобы ка- кое-либо из мыслимых воззрений было упущено. Таким методом может быть только метод продвижения снизу вверх, метод, который за исходную точку возьмет первое возможное воззрение,через снятие его придет ко второму и так, через снятие каждого предшествующего, будет полагать основание для последующего, покуда, наконец, не будет достигнуто то воззрение, наряду с которым не останется иных, в основание

которых оно могло бы быть положено через снятие, и которое в силу этого предстанет не как только могущее быть истинным, но как необходимо истинное.

Это одновременно означало бы прохождение всех ступеней философского исследования мифологии, ибо философское исследование есть в общем уже всякое, которое выходит за рамки только факта, в данном случае — факта существования мифологии, и задается вопросом о природе, о существемифологии, тогда как просто ученое или историческое исследование довольствуется лишь тем, что констатирует мифологические факты. Это последнее имеет своей задачей выявить и показать существование фактов, которые состоят здесь из представлений, теми средствами, что предоставлены ему в виде длительных, а в случае их кратковременности — исторически засвидетельствованных действий и обычаев, немых памятников (храмов, скульптур) или говорящих свидетельств, произведений письменности, которые либо сами существуют в данных мифологических представлениях, либо указывают на них как на существующие.

В эту работу исторического исследования философ не будет вмешиваться непосредственно, но, скорее, в основном предполагая ее завершенной, будет предпринимать самостоятельные изыскания в этой области лишь в тех случаях, когда сочтет, что они не должным образом либо не в полной мере проведены исследователями древности.

Такое прохождение через различные возможные воззрения даст нам, впрочем,

иеще одно преимущество. Мифологической науке также пришлось пройти через годы учения, вся область исследования расширялась лишь шаг за шагом, по мере того как различные стороны предмета одна за другой представлялись взгляду исследователя; ибо даже самый тот факт, что мы говорим не о той или иной отдельной мифологии, а о мифологии в целом как о всеобщем явлении, предполагает не только знание различных мифологий, которое досталось нам далеко не вдруг, но и приобретенное воззрение о том, что во всех этих мифологиях содержится нечто сходное

иобщее. Различные воззрения, таким образом, не пройдут мимо нас, не позволив нам вместе с тем обозреть одну за другой все стороны предмета, так что, собственно, мы лишь в самом конце будем знать ответ на вопрос: что такоемифология7. Ибо то понятие, из которого мы исходим, естественным образом может быть лишь внешним и только номинальным.

Для предварительного понимания, между тем, не мешает отметить, что мифология мыслится нами как некое целоеу и мы задаемся вопросом о природе этого целого (а не, прежде всего, отдельных представлений), и что по этой причине в рассмотрение входит лишь первоначальныйматериал. Само слово пришло к нам, как известно, от греков; для них оно обозначало в самом широком смысле целокупность свойственных им сказаний и повествований, которые, как правило, выходят далеко за рамки исторического времени. Тем не менее весьма скоро в этом целом начинают

12 Первая книга. Историко-критическое введение в философию мифологии

различать две весьма непохожие составные части. Ибо некоторые из этих сказаний хотя и выходят за рамки исторического времени, но останавливаются в предысторическом, т.е. содержат отчет о делах и событиях некоего человеческого рода, хотя и более высоко одаренного, нежели нынешний.Далее, к мифологии причисляют также многое, что очевидно представляет собой лишь произведенную от нее, либо на ней основанную, поэзию. Однако ядро, первоначальный материал, вокруг которого располагается все это многообразие, состоит из событий и происшествий, принадлежащих совсем иному порядку вещей, отличному не только от исторического, но и от человеческого, героями которых являются боги, — как представляется, неопределенное количество религиозно чтимых персонажей, образующих собою свой собственный, хотя и состоящий в разнообразных отношениях с обычным порядком вещей и человеческими существами, однако существенным образом от них обособленный и в самом себе существующий мир богов. Поскольку внимание обращается на то, что этих религиозно чтимых божеств множество, мифология носит название политеизма, и этот предстающий нашему вниманию момент мы назовем политеистическим.В силу последнего мифология вообще есть учение обогах.

Однако эти персонажи мыслятся друг к другу одновременно в известных естественных и исторических отношениях. Если Кронос называется Сыном Урана, то это естественное отношение; если он оскопляет отца и лишает его господства над миром, то это историческое отношение. Поскольку же естественное отношение в более широком значении есть также историческое, то этот момент будет в достаточной мере обозначен, если мы назовем егоисторическим.

При этом, однако, необходимо тут же напомнить, что боги ни в коем случае не суть нечто существующее абстрактно и вне этих исторических отношений. Какмифологические существа они по своей природе, т. е. изначально, существа исторические. В полное понятие мифологии войдет поэтому не только понятие учения о богах, но и понятие божественной историиили, как говорят греки, выделяя один лишь естественный элемент,теогония.

Предметом нашего рассмотрения, таким образом, является это своеобразное целое человеческих представлений, и нам надлежит отыскать подлинную природу этого целого, выявив и обосновав ее вышеуказанным образом. Поскольку же при этом необходимо исходить из первого возможного воззрения, то мы попросту не сможем не вернуться к тому первому впечатлению, какое производит на нас мифологическое целое; ибо чем глубже мы начнем, тем более будем уверены в том, что не исключили заранее ни одного возможного воззрения.

Итак, с тем чтобы начать, как принято говорить, с самого начала, давайте попробуем вообразить себя на месте человека, который никогда еще не слышал о мифологии и кому только что впервые довелось выслушать некоторую часть истории греческих богов либо всю историю целиком, и спросим себя, каково было бы его

ощущение. Бесспорно,это был бы некоторый род удивления, которое не преминуло бы выразить себя вопросами: «Как мне следует принимать это? Что имеется в виду? Как возникли эти истории?» Вы можете видеть, что эти три вопроса неудержимо переходят один в другой и по существу представляют один. Посредством первого вопрошающий хочет возыметь хоть какое-нибудь суждение о предмете для себя самого; далее, он не может принимать, т. е. желать понимать мифологию ни в каком ином смысле кроме того, в котором она понималась изначально и в котором она, следовательно, возникла. После этого он с необходимостью переходит от первого вопроса ко второму и от второго к третьему. Второй вопрос (Что имеется в виду?) есть вопрос о значении, однако лишь о значении первоначальном; поэтому искомый ответ должен позволять мифологии также возникнуть в этом самом значении. За воззрением, которое относится к значению, с необходимостью следуетобъяснение, относящееся к возникновению, и если случится так, что для того чтобы предположить возникновение мифологии в том или ином смысле, т. е. приписать ей то или иное значение как первоначальное, потребуются предпосылки, которые окажутся невозможными, то тем самым отпадет объяснение, а с ним вместе и воззрение.

Не нужно много мудрости, чтобы знать, что всякое выходящее за рамки только факта и потому хоть в малой мере философское исследование всегда начиналось с вопроса о значении.

Наша предварительная задача в том, чтобы обосновать воззрение, выраженное в нашем заглавии, посредством выделения и снятия всех остальных, т. е. вообще только негативным путем. Ибо его позитивным изъявлением может быть только сама заявленная наука. Однако мы только что увидели, что одно лишь воззрение само по себе еще не есть что-то, а следовательно, не допускает никакого суждения кроме как через связанное с ним и соответствующее ему объяснение. Само оно, однако же, не сможет избежать того, чтобы выдвинуть те или иные предположения, которые, как неизбежно случайные, способны дать совершенно независимые от философии суждения. Посредством же такой критики, которая сама по себе еще не несет необходимого, философией предписанного,так сказать, диктуемого воззрения, — нам удастся поставить эти предположительные объяснения каждого рода в такое сравнение с самим по себе мыслимым (An sich Denkbare) или вероятным, либо даже с исторически познаваемым, что тем самым указанные предположения, по мере того как они будут согласовываться или расходиться с первым, вторым или третьим, с неизбежностью выкажут себя как возможные или невозможные. Ибо иные вещи уже сами по себе немыслимы, иные хоть и мыслимы, но невероятны, еще иные,может быть, и вероятны, однако противоречат исторически познаваемому. Ибо хотя мифология в своем возникновении и затеряна во времени, куда не достигает историческое знание, однако же из того, что еще доступно историческому знанию, можно сделать выводы о том, что в исторически недоступном времени следует предполагать возможным, а что нет;

14Первая книга. Историко-критинескоевведение в философию мифологии

идругая историческая диалектика, отличная от той, что ранее, основываясь на одних лишь психологических рефлексиях, тщилась представить себе образ этих столь отдаленных от любой исторической науки времен, помогла бы узнать об этом темном предвремении много больше, чем мнят себя в состоянии сторонники того произвола, с коим многие стремятся составить себе о нем представление. И как раз по мере того, как мы сбрасываем прочь лжеисторические одеяния, в какие пытались облачиться весьма многие истолкования, не может не случиться, что одновременно сделается доступным познанию все то, что необходимо исторически изыскать о возникновении мифологии и обстоятельствах, в коих она возникла. Для этой цели с тех времен сохранился, по меньшей мере, один памятник, который невозможно обойти вниманием, — сама мифология, и всякий признает, что предположения, которым противоречит сама мифология, могут быть лишь не иначе как ложными.

После этих замечаний, предварительно обозначающих ход дальнейшего изложения, каковые замечания я попрошу Вас сохранить в качестве путеводной нити, ибо непременно случится так, что это исследование войдет во множество привходящих, попутных разъяснений, следя за которыми легко было бы упустить из виду ход и взаимосвязь главного направления, — после этих замечаний мы возвращаемся к нашему первому вопросу, который звучит: «Как мне следует принимать это?» Точнее, он звучит так: «Должен ли я принимать это за правду или нет?» — Принимать за правду? Если бы я мог это, я бы ни о чем не спрашивал. Если нам в подробном и доходчивом рассказе излагается ряд действительных происшествий, то никому из нас не придет в голову спросить, что означает этот рассказ. Его значение попросту в том, что излагаемые события действительно имели место. В том, кто излагает нам их, мы предполагаем намерение осведомить нас, и мы сами слушаем его с тем, чтобы быть осведомленными. Рассказ безо всякого сомнения имеет для нас доктриналъное значение. В вопросе о том, как принимать мифологию, т. е. что должна значить, что означает мифология, уже с самого начала предполагается, что вопрошающий чувствует себя не в состоянии видеть в мифологических повествованиях (а поскольку историческое здесь неотделимо от содержания, то и в самих мифологических представлениях) правду,действительные происшествия. Если же их не следует принимать как правду, то в таком случае как что именно? Естественная противоположность правде есть вымысел. Таким образом, я буду воспринимать их как вымысел. Я предположу, что они мыслились и возникли как поэтический вымысел.

Таково, безусловно, было бы первое, из самого вопроса проистекающее воззрение. Мы могли бы назвать его естественным или наивным, поскольку оно сформировано из первого впечатления и не выходит за его рамки, пытаясь размышлять о многочисленных серьезных вопросах, сопутствующих любому объяснению мифологии. Человеку многоопытному, правда, тут же представятся затруднения, которые неминуемо будут сопряжены с этим мнением, если попытаться воспринять его

серьезно, однако мы и не намерены утверждать, что оно когда-либо действительно всерьез выдвигалось; после данных пояснений нам довольно того, что оно возможно. Признавая, однако, что такое мнение никогда не делало попыток заявить о себе всерьез, мы все же отметим, что никогда не было недостатка и в тех, кто по меньшей мере не желал слышать о каком-либо ином взгляде на мифологию кроме поэтического и выказывал явную неблагосклонность к любым попыткам доискаться причин существования богов (causis Deorum2, как выражались еще древние авторы), вообще к любым исследованиям, предполагающим в мифологии какой-либо иной смысл кроме идеального. Мы можем видеть корнитакого неприятиялишь в нежной заботе этих людей о поэтичности богов, каковая поэтичность, правда, сохранилась теперь среди одних только поэтов;они опасаются, видимо, что в результате исследований о причинах она могла бы понести урон либо вообще исчезнуть; опасение, которое, впрочем, даже и в худшем случае необоснованно. Ибо результат, будь он получен, мог бы касаться одного лишь возникновенияи ни в коем случае не устанавливал бы, как следует относиться к богам у поэтов или в чистых искусствах. Ибо даже те, кто усматривает в мифах какой-то научный смысл (например,физический), совсем не требуют наэтом основании, чтобы тот же смысл видели в них также и поэты; да и вообще, опасность того, чтобы в нашу эпоху, обильную познаниями в вещах эстетических более, нежели во многих иных, кто-либо захотел портить себе Гомера такими второстепенными представлениями, весьма невелика; в самом крайнем случае, если бы наше время еще нуждалось в таких поучениях, можно было бы сослаться хотя бы уже на известную и для своей цели все еще весьма достойную рекомендации книгу Морица. Всякий волен даже и природу рассматривать в одном лишь эстетическом плане, не покушаясь, однако, на то, чтобы запретить естествоиспытание и натурфилософию. Точно так же каждый имеет право для себя рассматривать мифологию только поэтически;однако тот, кто этим воззрением хочет высказать нечто о природе мифологии, должен утверждать, что она также и возникла как чистая поэзия, и оказаться тем самым лицом к лицу со всеми вопросами, возникающими в связи с этим утверждением.

Взятое без каких-либо ограничений, как оно только и может быть взято до тех пор, пока у нас не появилось основание для ограничения, поэтическое объяснение имело бы тот смысл, что мифологические представления были порождены не в намерении посредством их нечто утверждать или чему-то учить, но лишь в попытке удовлетворить некоторое — сперва, впрочем, непостижимое — поэтическое стремление к вымыслу. Это объяснение,таким образом, несло бы с собой исключение всякого доктринального смысла. Против него можно было бы возразить следующее.

Всякий вымысел требует какой-нибудь не зависящей от него основы, некой почвы, из которой он произрастает; ничто не может быть целиком и полностьювымышлено, взято из воздуха. Самая свободная поэзия, которая измышляет из самой себя и полностью исключает любое отношение к подлинным событиям, все же имеет

зывание как результат целенаправленно проведенных исследований и настойчивых поисков.

Будь упомянут один Гесиод, мы могли бы понимать под теогонией стихотворение; поскольку же сказано в равной мере об обоих поэтах: они суть те, кто дал эллинам теогонию, — то очевидно, что может иметься в виду лишь сам предмет, сама теогония.

Далее, однако, эти два поэта не могли изобрести богов вообще, историографа нельзя понимать в том смысле, будто бы боги в Греции были известны лишь со времен Гомера и Гесиода. Это невозможно уже хотя бы из-за самого Гомера. Ибо ему известны храмы, жрецы, жертвы и алтари не как нечто только вчера возникшее, но как что-то исконно древнее. Часто можно было слышать, что боги у Гомера всего лишь поэтические существа. Верно, если только этим хотят сказать, что он сам уже не думает об их серьезном, темном, религиозном значении, однако нельзя сказать, что они совершенно лишены для него такого значения, ибо для людей, которых он изображает, они обладают большой реальностью, и он отнюдь не изобрел богов как существ с религиозным, а следовательно, и доктринальным значением, но нашел их уже существующими. Конечно, Геродот в действительности говорит не о богах вообще, а об истории богов и делает далее следующее пояснение: откуда происходит каждый бог или все они существуют с незапамятных времен, — все это стало известно, как говорится, лишь вчера или позавчера, а именно со времен обоих поэтов, живших не более чем за 400 лет до него самого. Именно они дали эллинам историю богов, дали богам их имена, наделив каждого особыми полномочиями, обязанностями, почестями и определив облик каждого из них.

Главное ударение, таким образом, следует делать на слове теогония. Это целое, — хочет сказать Геродот, — в котором каждому богу отведено его естественное и историческое отношение, дано собственное имя, приписана особая должность и придан оригинальный облик; это учение о богах, которое есть история богов, есть заслуга перед эллинами Гесиода и Гомера.

Однако даже и так теперь понятое, как может быть оправдано это высказывание? Ибо где, собственно, мы видим, чтобы Гомер занимался возникновением богов? В высшей степени редко, да и тогда лишь по случаю и мимоходом, он пускается в разъяснения естественных и исторических отношений богов. Для него они уже не суть находящиеся в процессе становления существа, но уже состоявшиеся, о причинах и первом возникновениикоторых не спрашивают точно так же, как героический поэт, описывая бег героя, не задумывается о естественных процессах, этого героя породивших. Равным образом и на то, чтобы распределять имена, должности и регалии, его стремительно летящему стиху недостает времени, обо всем этом говорится как о данности и упоминается как о чем-то существовавшем всегда и с незапамятных времен. — Гесиод? Что ж, он воспевает возникновение богов, и в силу экспо-

нирующего и дидактического характера его стиха с большим правом можно было бы сказать, что теогония создана им. Однако, скорее, наоборот, лишь развертывание самой истории богов могло побудить его к тому, чтобы сделать ее предметом эпического изображения.

Итак, конечно, — этот аргумент необходимо признать — история богов не возникла благодаря их стихам, лишь как следствие их поэзии. Однако, если посмотреть ближе, Геродот этого и не утверждает. Ибо он не говорит, что этих естественных и исторических различий между богами не существовалопрежде, он говорит лишь: о них не знали (ούχ ήπιστέατο)4, он, следовательно, приписывает поэтам лишь ту заслугу, что о богах узнали. Это не мешает, а, наоборот, подталкивает к тому, чтобы предположить, что история богов, по сути дела, существовала и до обоих авторов, однако лишь в темном сознании, хаотично, как и утверждает поначалу Гесиод (πρώτιστα)5. Здесь, таким образом, просматривается двойное возникновение, один раз в материале и развитии и затем, второй раз, в развертывании и членораздельности. Оказывается, что история богов не сразу существовала в том облике, в каком мы находим ее в поэзии; существуя в невысказанном виде, она хоть и могла быть поэтической по предрасположению, однако не действительной поэзией, а следовательно, она и не возникла как поэзия. Темная мастерская, первое место рождения мифологии, лежит по ту сторону всякой поэзии, основание истории богов положено не ею. Это есть ясный вывод, который мы можем сделать из слов историографа,проанализировав их во всей их взаимосвязи.

Далее, если теперь Геродот хочет сказать только лишь: эти два поэта впервые поведали до тех пор никем не излагавшуюся историю богов, — то тем самым еще не ясно, как он при этом мыслил себе ее особое отношение.Здесь же мы хотим обратить внимание на еще один заключенный в этом месте момент: Έλλησι6 — он говорит, что они создали историю богов грекам,и это упоминание не случайно. Для Геродота во всем этом месте важно лишь подчеркнуть то, в чем его убедили те исследования, на которые он ссылается. Он узнал, что история богов как таковая была совершенной новостью, что, собственно, она была изобретением целиком и полностьюэллинским и возникла всецело благодаря эллинам как таковым. Геродот говорит, что до эллинов существовали пеласги, и эти последние, по его словам, — в результате какого кризиса, сказать невозможно, — стали греками. О пеласгах же в другом месте, тесно взаимосвязанном с нашим, он говорит следующее; что они приносили богам всяческие жертвы, без того,однако, чтобы различать боговпо именам и прозвищам.Здесь мы, следовательно, имеем период этой немой, еще неразвернутой истории богов. Давайте мысленно перенесемся назад, в эту эпоху, когда сознание еще хаотически борется с представлениями о богах, будучи неспособно дистанцировать их от себя, опредметить их, не в силах отделить эти представления одно от другого, и где оно, следовательно, не состоит к ним в свободном отношении. В этом состоянии стеснения

иодержимости поэзия была вообще невозможна; следовательно, оба древнейших автора, даже если отвлечься от содержания их творений, уже лишь как собственно поэтызнаменуют собой конец этого несвободного состояния, еще пеласгического сознания. Освобождение, принесенное сознанию через отделение представления о богах, также впервые было дано ему поэтом, и наоборот, лишь та эпоха, что дала им поэтов, принесла с собой также и в полной мере развернутую историю богов. Поэзия, по крайней мере, действительная поэзия, не предшествовала истории богов

ине породила ее, ни одно здесь не предшествует другому, но и та и другая одновременнопредставляют собой конец прежнего состояния, характеризующегося свернутостью и немотой.

Мы уже значительно приблизились к пониманию того, что сказано историографом; он говорит: «Гесиод и Гомер», — а мы бы сказали: «эпоха этих поэтов» дала эллинам историю богов. Геродот может выражаться так, как он выразился, ибо Гомер не является личностью в том смысле, в каком ими являются позднейшие поэты, такие как Алкей, Тиртей или иные: он знаменует целую эпоху, он есть господствующая сила,принципэпохи. Эпоха этих поэтов имеет то же значение,что и момент,который почти теми же словами описывает Гесиод, когда Зевс, после окончания битвы с титанами, призванный богами на власть, справедливо распределил бессмертные почести и звания*. Лишь с воцарением Зевса как главы существует собственно эллинская история богов, и именно этот самый поворотный момент, начало собственно эллинской жизни,поэты мифологически обозначили именем Зевса, а историограф —исто- рически — именем двух поэтов.

* Теогония, V. 88lss.

Αύτάρ έπεί ρα πόνον μάχαρες θεοί έξετέλεσσαν Τιτήνεσσι δέ τιμάων χρίναντο βιιφι Αή ρα τοτ ώτρυνον βασιλεύεμεν ήδέ άνάδειν

Γάιης φραδμοσύνησιν ολύμπιον εύρύοπαΖην' 'Αθανάτων'ό δ ε τ ο ΐ δ ι ν έ ΰ δ ι ε δ ά δ δ α τ ο τ ι μ ά ς

(После того как окончили труд свой блаженные боги И в состязаньи за власть и почет одолели Титанов, Громогремящему Зевсу, совету Земли повинуясь, Стать предложили они над богами царем и владыкой. Он же уделы им роздал, какой кому полагался.)

Геродот выражается следующим образом: ούτοι (Гесиод и Гомер) δέ είσι — τοισι,

Θεοίσι τάς επωνυμίας δόντες χαί τιμάς τε χαί τέχνας διελόντες. Ср.: Теогония,V. 112 («они (Гесиод и Гомер) дали богам имена и роздали им уделы и искусства») (греч.).

'ως τ 'αφενός δάσσαντο χαί ώς τιμάς διέλόντο. ο. — (...как поделили богатства и почести между собою) (греч.).

При всем множестве разъяснений, к которым дало повод это место у Геродота, можно лишь удивляться, что никто и никогда, насколько мне известно, не подумал об этом отрывке Гесиода.

22 Первая книга. Историко-критическоевведение в философию мифологии

Теперь, однако, сделаем еще один, дальнейший шаг, сказав: кто из тех, кто способен со смыслом читать Гомера, не имел возможности наблюдать в его стихах даже и самого возникновения богов7. Конечно, боги выступают из некоего для него самого неисследимого прошлого, однако мы по меньшей мере ощущаем их появление. В гомеровской поэзии все словно сверкает и искрится новизной,этот исторический мир богов предстоит в своей первой свежести и юности. Одно лишь религиозное богов относится к незапамятной древности, каковое религиозное, впрочем, всего лишь угадывается на темном заднем плане; историческое же свободное движение этих богов есть явление новое, только что возникающее. Кризис,посредством которого мир богов раскрывается как история богов, происходит не вне поэтов, он переживается внутри себя самими поэтами, он порождает их произведения, и поэтому Геродот имеет право сказать: оба поэта, по его решительному и глубоко обоснованному мнению, являются наиболее древними эллинами, создавшими для них историю богов. Они создали историю богов и еще в одном, совершенно отличном смысле от того, в котором говорят, что две ласточки еще не делают лета; ибо лето наступило бы и вообще без ласточек; история же богов творится внутри самих поэтов, в них она появляется, в них достигает развития, в них она впервые находит свое выражение.

Таким образом, мы целиком и полностью, вплоть до отдельных выражений, оправдали слова историографа, чья необыкновенная проницательность, даже и в самых древних исторических периодах, по существу предмета всегда оказывается на высоте. Он ощущает себя еще достаточно близко стоящим к непосредственному моменту возникновенияистории богов для того, чтобы счесть себя вправе произнести о нем исторически обоснованное суждение. Так же и мы можем лишь сослаться на его мнение как таковое и принять его суждение как доказательство того, что поэзия, конечно, есть естественное завершение и необходимый, непосредственный продукт мифологии, но однако действительная поэзия (а что проку было бы говорить о поэзии in potentia?7) не могла быть порождающей почвой, источником появления представлений о богах.

Так нам видится появление поэзии в закономерном развитии, в развитии поэтического по преимуществу народа Эллады.

Если мы продвинемся теперь, с тем чтобы по возможности охватить все исторически доступное знание относительно данного обстоятельства, еще дальше в прошлое, то прежде всего мы повстречаемся с индусами. Впрочем, если бы все, что приходит в голову утверждать одному или нескольким ученым, тут же превращалось бы в догму, то оказалось бы, что мы сейчас только что высказали немалое историческое лжеучение, поставив индусов непосредственно перед греками. На деле же, однако, индусы представляют собой единственный народ, имеющий наравне с греками свободное, во всех своих формах развитое, и так же из мифологии проистекшее,поэтическое искусство. Даже если совершенно отвлечься от всего остального, то уже одна

масштаба для первого и изначального, приводя позднейшее в качестве доказательства и обоснования для неглубокого и беспочвенного воззрения на древнее. Для такого дерзкого и навязчивого примешивания индийского элемента во все, например в исследования о происхождении мира, с которым менее всего согласны подлинные знатоки индийской культуры, — для такого примешивания имя мифологии должно служить только в качестве прикрытия,ибо под этим именем вещи самые удаленные, к самым разным ступеням и зачастую разным концам относящиеся трактуются как полностью идентичные. Однако в самой мифологии существуют большие и весомые различия, и сколь мало мы можем допустить, чтобы отдельные, вполне отличающиеся друг от друга по именам и достоинству боги случайным и произвольным образом сравнивались друг с другом, а их различия произвольно снимались, столь же мало мы можем допустить, чтобы стиралась и полностью снималась подлинная, а именно внутренняя и потому закономерная последовательность великих моментов мифологического развития. И это в тем меньшей степени, что в случае, если бы это было позволено, пришлось бы упразднить всякое научное исследование глубокой древности, для которого как раз мифология представляет единственную надежную путеводную нить .

Если бы мифология вообще была поэтическим измышлением,то таковым должна была бы являться и мифология индусов. Индийскаяпоэзия, насколько она известна на данный момент, нашла свое самое горячее признание и, возможно, в качестве нового явления,обрела даже незаслуженно высокое место в современномсознании. Однако индусские боги, напротив, не могли обрести общественного признаниякак существа хоть сколько-нибудь поэтические. Высказывания Гетеоб их безобразии хорошо известны и достаточно сильны, но не могут быть признаны несправедливыми, даже если и признать в них известную примесь дурного расположения духа,причины которого не в последнюю очередь в откровенно реальном и доктринальном характере индийских божеств и слишком уж ощутимой невозможности применить к ним только идеальные объяснения, коими еще можно было тешить себя в случае

Те, с другой стороны, кто имеет основание сколько возможно изолировать греческий элемент и содержать его вне какой-либо общей взаимосвязи, изобрели для других, которые ищут ответа на все вопросы в Индии,прозвище индоманов. Я не дожидался появления этого презрительного прозвища для того, чтобы в исследовании о самофракийских божествах решительно высказаться против любых попыток выведения греческих представлений из индусских, и это произошло даже раньше появления известных высказываний в гетевском Западно-Восточном Диване. Там (с. 30) определенно высказано то мнение, что греческому учению о богах в особенности следует отводить более высокое происхождение, нежели из индусских представлений; если бы первые представления пеласгов, от которых произошло все эллинское, имели началом такие сточные воды, а не, напротив, проистекали из первоисточника всякой мифологии, их представления о богах никогда бы не достигли таких вершин красоты.

26 Первая книга. Историко-критическоевведение в философию мифологии

свободный от влияния «египетских попов» (Pfaffen), узнает в мифах египтян греческих богов.

Еще далее в глубь веков мы находим хоть и в меньшей мере, однако все же значительно развитое учение о богах финикийцев,первичные элементы такового у вавилонян; обоим народам можно было бы с большим правом приписать подобную древнееврейской псалмическую и, следовательно, доктринальную, поэзию, однако мы ничего не знаем о вавилонской, и столь же мало о финикийской,поэзии.

Нигде поэзия не является как нечто первоначальное, исконное,как ее пытаются представить в огромном количестве исследований; также и ей пришлось преодолевать некоторый ранний этап, и она является тем более подвижной и более поэзией по существу, чем в большей мере она преодолела свое прошлое.

Все это, таким образом, должно возбудить сомнения в отношении истинности чисто поэтического воззрения и объяснения,— сомнения,которые показывают нам, что мы не можем остановиться на этом последнем и что перед нами лежит еще неопределенное пространство дальнейших исследований иразъяснений.