2.3.2. Идеал Дома в творчестве м.Н. Муравьева

Наиболее показательным в этом отношении следует считать художественный мир М.Н. Муравьева (1757–1807). Этот мир формировался на рубеже эпох, потому он сложен и пестр. С одной стороны, М.Н. Муравьев – это поэт, «чьим жизненным идеалом с детских лет был М.В. Ломоносов 130, С. 5, а с другой, – предшественник Н.М. Карамзина, учитель К.Н. Батюшкова. Как и для М.В. Ломоносова, для него не было ничего более важного, чем «служить человечеству, обществу своему» 130, С. 7. И в то же время критерии ценности человека, для которого «неоспоримые титлы … должны быть в сердце» 130, С. 7, позволяют видеть в нем предтечу сентиментального направления в литературе. Уже в начале 70-х гг. в своих ранних поэтических опытах («Сельская жизнь») М.Н. Муравьев декларирует неприязнь к городскому пространству и городскому дому:

Уже я пышности градские оставляю,

Которы чтит народ, а я днесь презираю… 18, С. 84

Поэт гордится тем, что он «не в пространных тех палатах» обитает, «где часто сам себя ищу, не обретаю», где «притворство все там в них». Городские дома имеют у него уничижительный эпитет «пышных» (ср. позже у Пушкина: «Город пышный, город бедный…»).

Идеалом для него становится сельское уединение:

Жизнь сельскую пою, пою лугов зеленость

И тучных гор верхов приятную пологость 18, С. 84

В стихотворении «Ночь» (1776) эта оппозиция «пышного града», «где честолюбье бдит» и «обширности полей», где царствуют «уединение, молчанье и любовь», усиливается. В стихотворении «Роща» (1777) вновь возникает оппозиция мирной природы и мирного труда «ратая» «пышному городу». Муравьев предлагает «отдаленного города» жителю прийти в этот мир, чтобы отдохнуть и обрести покой:

Пусть он придет, сей путник уставший: здесь мягкие травы,

Здесь и журчащий ручей вливает сон в очи. Здесь нимфы

Шепотом тихим весь вечер прохожего слух удивляют 18, С. 171

Эта оппозиция определялась новым миросознанием, когда «частный человек требовал внимания к себе, к своему духовному миру» [130, С. 29]. В сознании Муравьева происходит переоценка ценностей. Вот дневниковая запись поэта: «Почитать своего командира есть страх, есть рабство, по большей части принужденное исполнение обязанностей между людьми. Но почитать доброго, мудрого Новикова, Хераскова, чувствительного моего родителя, мою сестру есть свидетельство доброты моего сердца» [130, С. 30]. Вот почему частной переписке, дневниковым записям («Дщицы для записывания») придается такое большое значение. Муравьев предваряет будущую «историю души человеческой» и ее ценность задолго до романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», когда пишет в одном из своих писем другу: «Переписка друзей … – это история сердца, чувствований, заблуждений. Роман, в котором мы сами были действующими лицами» [130, С. 29] (ср. у М.Ю. Лермонтова: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…» [16, С. 241]).

Свой идеал Дома и человека в нем Муравьев, в принципе, никогда не менял, и в 90-е – начале 10-х гг. XIX в. ярче всего выразил в прозе. Любопытен в этом отношении его прозаический этюд «Обитатель предместья» (1790). В исследовательской литературе нет четкого определения жанра данного произведения. Так, П.А. Орлов в комментариях к «Русской сентиментальной повести», вышедшей в 1979 г., называет его повестью: «… первоначально повесть печаталась в «Периодических листах», предназначенных для учебных занятий Муравьева с великими князьями. Материал в ней расположен по пятницам каждой недели, начиная с первой пятницы августа 1790 г. и кончая первой пятницей ноября того же года. В 1810 г. повесть была вторично опубликована Н.М. Карамзиным» [19, С. 321]. Но в своей вступительной статье «Русская сентиментальная повесть» к этому же изданию он заметил: «По жанру «Обитатель предместья» еще не является произведением с четко продуманным сюжетом. Это скорее серия очерков, объединенных образом повествователя. Правда, внутри этого очеркового материала иногда уже создаются маленькие законченные новеллы» [19, С. 11].

Подобные жанровые колебания характерны для 90-х годов XVIII в., когда, с одной стороны, наблюдается жанровое смешение, а с другой – налицо зарождение сентиментальной повести, где можно наблюдать определенное безразличие к сюжету, когда актуальным будет «бессюжетная» проза, разнообразные прозаические эссе и этюды. Любопытен эпиграф к произведению. Это начало VI сатиры Горация из II книги «Сатир», переведенное М.Н. Муравьевым:

Хотелось мне иметь землицы уголок,

И садик, и вблизи прозрачный ручеек,

Лесочек сверх того; и лучше мне и боле

Послали небеса. Мне хорошо в сей доле,

И больше ни о чем не докучаю им,

Как только, чтоб сей дар оставили моим [18, С. 70].

В науке уже обращалось внимание на то, что Муравьев в духе времени вводил в свой художественный мир атмосферу античной поэзии, а «уважение к труду связывало» его произведения не только с Горацием, но и с «Трудами и днями» Гесиода, «Георгиками» Вергилия» [18, С. 25–26]. В понимании ценности Дома делается особый акцент на изображение земледельческого труда, его поэтизацию, что уже было отмечено в поэзии Муравьева: «Я вижу жатву из окошка. С восхождением солнца земледелец жнет неутомимо полосу свою и связывает снопы. Косцы, поставленные строем один за другим, вместе взносят и опускают косы свои. Какой приятный запах от сена, разбросанного на лугу!» [19, С. 70] Но в этом описании видна не столько отстраненность дворянского эстета, сколько желание определиться в этом пространстве деревенского обитания, найти в нем свое место. Вот почему он получает особое удовольствие, когда говорит «трудолюбивым поселянам», проходя мимо них: «Бог помочь, друзья!» – и услышит от них: «Спасибо, добрый барин!» [19, С. 70]. По-прежнему для писателя незыблема идея противостояния «пышного града» и деревенского уединения. Это выражается, прежде всего, в изображении самого его жилища: «Мой домик очень мал и невиден, но я не променяю его на великолепнейшие здания, восходящие к облакам и поддерживаемые столпами» [19, С. 70].

Образ Дома, изображенный в данном произведении, не столь прямолинеен, как мог бы быть при такой жесткой оппозиции городского и деревенского домов. Во-первых, тот дом с точки зрения географического пространства довольно своеобразен. Это не деревенский дом в чистом виде. Формально он находится в пространстве города, но на окраине, то есть на границе, где оканчивается город и начинается деревенское пространство. Это «пограничье», на наш взгляд, – отражение миросознания автора, не желающего порывать с городским пространством и в то же время стремящегося к уединению. Уже в самом начале произведения мы узнаем о том, что повествователь, «не выезжая из города», пользуется «всеми» удовольствиями деревни потому, «что живет в предместии» [19, С. 70]. Само место, где расположен дом, – это пограничье: «Хотите ли видеть описание моего дома? Он стоит на конце широкой уединенной улицы, которая выходит в поле. Перед ним, со стороны города, строение обывательское перерывается. В приятной лощине извивается ручей, по берегам которого разбросано несколько кустов орешника. Ручей бежит по леску и по камешкам. Вода его чиста и холодна» [19, С. 70].

Важным компонентом дома для Муравьева является обязательное наличие церкви, причем непременно древней, что, видимо, характерно для сознания человека с подобными взглядами: «Напротив дома – приходская церковь весьма древнего строения. Один князь, которого не упомню имени, построил ее в благодарность за победу, одержанную над татарами. Основание ее вросло в землю. Оградою служат ей старые дубы, которые далеко кругом себя кидают тень свою» [19, С. 71]. Церковь несет духовность. Общение со священником, который был «старый и почтения достойный человек» и имел «попечение о своих прихожанах так, как отец о детях», нравственно усовершенствует людей, делая их счастливыми. Критерии же счастья, по мнению Муравьева, «в добродетели и исполнении должностей наших, а не в удовольствовании ежечасных прихотей, которые никогда не кончатся» [19, С. 71].

Для Муравьева дом соотносим с внутренним храмом, то есть с душевным равновесием, ладом. Потому внешний вид его возвышен, величествен, несмотря на простоту и, главное, гармонично слит с природой: «Дом мой на возвышении. Позади – высокая роща из кленовых и ясеневых деревьев» [19, С. 71].

Как отмечалось выше, философия жизни Муравьева неоднозначна, она в достаточной степени эклектична. Как ревностный ученик М.В. Ломоносова, он не мыслит себя вне общества. Служение ему – святой долг. Муравьев убежден, что «человек сотворен для общества. И не служить ему нельзя, потому что человек получает «от него столько выгод!» «Оно, – рассуждает он далее, – имело попечение о воспитании моем, оно меня покровительствует, защищает от насилия неприятеля оружием, от обид согражданина моего – законами» [19, С. 71]. И в то же время для Муравьева важен и мир его друзей, тех, кто близок его сердцу и дому, с кем он пьет «иногда чай в прохладной темноте» «кленовых и ясеневых деревьев». Писатель убежден в том, что «без дружества человеку жизнь была бы неприятна» [19, С. 71]. Казалось бы, Муравьев не знает, что предпочтительнее: служение «государственному дому» или своему, частному, камерному, где царствуют тепло очага, покой, задушевные беседы с друзьями. Формально он декларирует приоритет «государственного дома»: «Я желаю любить друга своего, сродника, благодетеля более, нежели самого себя, и более, нежели их, если возможно, мое отечество» [19, С. 71]. Но в действительности Муравьев больше склоняется к служению своему, частному дому.

Ключевыми темами всего произведения являются темы дружбы, нравственного самосовершенствования, поиски истинных добродетелей. Мир домашнего очага тем приятнее, чем сильнее сознание выполненных общественных обязанностей. И в своей простой хижине, считает он, – «кажется, нашел бы я счастие, если бы уже не имел его в моем сердце» [19, С. 71]. Вот почему дом необходим ему, прежде всего, для того, чтобы в нем можно было уединиться, войти «в самого себя», вопрошать «в безмолвии сердце… о всех его движениях, о всех помыслах, действиях, поступках…» [19, С. 71]. Кроме того, герой-повествователь гуляет, дышит «свежим воздухом при закате солнечном» или разводит «маленький садик» и поливает «благоуханные розы», и ходит «за своими вишневыми деревьями; посещает «хижину земледельца и спокойное хозяйство деревенского помещика», ищет «произведений природы – цветов, растений, камней» и старается «проникнуть силы и свойства их», читает «книгу полезную или приятную: повести прошедших веков или трогающие истины нравоучителей» [19, С. 72].

Весь текст произведения изобилует яркими картинами жизни людей разных сословий: дворян, крестьян, купцов, чиновников и т.д. Муравьев в этой пестрой социальной картине выделяет нравственную чистоту и добродетельное поведение, а потому для него, как и для Н.И. Новикова, «порочный человек во всяком звании достоин презрения». Таким образом, пространство дома, представленное в художественном мире М.Н. Муравьева, недостаточно четко определено. С одной стороны, оппозиция «пышному» городу, а с другой, некоторая нейтральность того пространства, когда город присутствует и в то же время отдален.

Это напоминает отчасти державинскую модель дома. И все же Муравьев более тяготеет к такому типу дома, где присутствуют «простота, незлобие, приятное ощущение жизни, беспрепятственное наслаждение естественными благами, мало нужд, мало страстей, но тем более чувствований нежных и тихих, священные союзы родства, дружбы и человечества…» [130, С. 52]. И эта позиция Муравьева приближает появление Н.М. Карамзина и тот образ Дома, который он создал в своем творчестве.