Религиозная основа мирского аскетизма 1905

Историческими носителями аскетического протестантизма (в принятом нами смысле этого понятия) являются в первую очередь следующие четыре направления: 1) кальвинизм в том его облике, который он имел в ряде западноевропейских стран, где завоевал господство в XVII в.; 2) пиетизм; 3) методизм; 4) вышедшие из анабаптистского движения секты… Важные для нас черты нравственного поведения в равной степени обнаруживаются у сторонников самых различных деноминаций, вышедших из четырех названных нами источников или из их комбинаций… Нас интересует не то, чему учили в качестве официальной теории этические компендиумы тех времен, — хотя это имело несомненное практическое значение вследствие воздействия на верующего таких факторов, как церковная дисциплина, забота о спасении души и проповедь, — нас интересует совсем иное, а именно: выявление тех созданных религиозной верой и практикой религиозной жизни психологических стимулов, которые давали определенное направление всему жизненному строю и заставляли индивида строго держаться его…

Верой, во имя которой в XVI и XVII вв. в наиболее развитых капиталистических странах — в Нидерландах, Англии, Франции — велась ожесточенная, политическая и идеологическая борьба и которой мы именно поэтому в первую очередь уделяем наше внимание, был кальвинизм. Наиболее важным для этого учения догматом считалось обычно (и считается, в общем, по сей день) учение об избранности к спасению…

Нам известно лишь одно: часть людей предопределена к блаженству, осталные же прокляты навек…

Это учение в своей патетической бесчеловечности должно иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида. В решающей для человека эпохе Реформации жизненной проблеме – вечном блаженстве – он был обречен одиноко брести своим путем навстречу от века предначертанной ему судьбе…

На первый взгляд представляется загадочным, как тенденция к внутреннему освобождению человека от тенет мира может сочетаться в кальвинизме с несомненным превосходством его социальной организации. Однако, как ни странно, это превосходство является прямым следствием той специфической окраски, которую принимает христианская «любовь к ближнему» под влиянием внутренней отъединенности человека, свойственной кальвинистской вере. Это следствие носит прежде всего догматический характер. Мир существует для того, и только для того, чтобы служить самопрославлению Бога; христианин-избранник существует для того, и только для того, чтобы осуществлять в своей мирской жизни заповеди во славу Всевышнего. Богу угодна социальная деятельность христианина, ибо он хочет, чтобы социальное устройство жизни соответствовало его заповедям и поставленной им цели. Социальная деятельность кальвиниста в миру — деятельность «in majorem gloriam Dei» ⁴. Таков характер и профессиональной деятельности, которая осуществляется в рамках посюсторонней жизни во имя общего блага. Уже Лютер, как мы видели, выводил профессиональную деятельность, основанную на разделении труда, из «любви к ближнему». Однако то, что у Лютера было лишь смутным предчувствием, чисто теоретической конструкцией, стало характерной чертой всей этической системы кальвинизма. «Любовь к ближнему», мыслимая только как служение Богу», а не твари. находит свое выражение в первую очередь в выполнении профессионального долга данного lex naturae ⁵; при этом «любовь к ближнему» обретает своеобразный объективно безличный характер, характер деятельности, направленной на рациональное преобразование окружающего нас социального космоса. Ибо поразительно целесообразное устройство этого космоса, который и по библейскому откровению, и по самой природе вещей, очевидно, предназначен для того, чтобы идти на «пользу» роду человеческому, позволяет расценивать эту безличную деятельность на пользу общества как угодную Богу и направленную на приумножение славы Его. Полное исключение проблемы теодицеи и всех вопросов о «смысле» мира и человеческой жизни, которые служили иным темой столь мучительных раздумий, было для пуританина, как (совсем по другим причинам) и для иудея, чем-то само собой разумеющимся. Впрочем, в известном смысле это относится и ко всей немистической христианской религиозности. В кальвинизме к этой экономии сил присоединяется еще одна действующая в том же направлении черта. Кальвинизму неизвестен разлад между «отдельным человеком» и «этикой» (в понимании Серена Кьеркегора), хотя в вопросах религии кальвинистская вера предоставляет индивида полностью самому себе. Здесь не место анализировать причины этого явления или значение подобной точки зрения для политического и экономического рационализма кальвинистов. Однако следует указать на то, что оно определило утилитарный характер кальвинистской этики и ряд своеобразных черт кальвинистской концепции профессионального призвания…

Совершенно невозможно было удовлетвориться (во всяком случае, поскольку речь шла о собственном избранничестве) указанием Кальвина, формально не отвергнутым ортодоксальной доктриной кальвинизма, согласно которому доказательством избранности служит устойчивость веры, возникающая как следствие благодати. Это было в первую очередь невозможно в рамках душеспасительной практики, повсеместно наталкивающейся на муки, порождаемые этим учением. Трудности преодолевались самым различным способом. Если отвлечься от прямого преобразования учения об избранности к спасению, от его смягчения или, по существу, отказа от него, то речь может идти о двух взаимосвязанных типах душеспасительных назиданий. В одном случае верующему вменяется в прямую обязанность считать себя избранником Божьим и прогонять сомнения как дьявольское искушение, ибо недостаточная уверенность в своем избранничестве свидетельствует о неполноте веры и, следовательно, о неполноте благодати. Увещевания апостола об «упрочении» своего призвания здесь толкуются, следовательно, как обязанность завоевать в повседневной борьбе субъективную уверенность в своем избранничестве и в своем оправдании. На смену смиренным грешникам, которым Лютер сулил Божью милость, если они, преисполненные веры и раскаяния, вверят себя Богу, теперь в лице непреклонных купцов героической эпохи капитализма приходят выпестованные пуританизмом «святые»; отдельные представители их сохранились вплоть до наших дней. Второй способ состоит в том, что в качестве наилучшего средства для обретения внутренней уверенности в спасении рассматривается неутомимая деятельность в рамках своей профессии. Она, и только она, прогоняет сомнения религиозного характера и дает уверенность в своем избранничестве…

<…>

Подводя  итог сказанному выше, мы считаем возможным утверждать, что мирская аскеза протестантизма со всей решительностью отвергала непосредственное наслаждение богатством и стремилась сократить потребление, особенно когда оно превращалось в излишества. Вместе с тем она освобождала приобретательство от психологического гнета традиционалистской этики, разрывала оковы, ограничивавшие стремление к наживе, превращая его не только в законное, но и в угодное Богу (в указанном выше смысле) занятие. Борьба с плотью и приверженностью к материальным благам была, как наряду с пуританами настойчиво подчеркивает и великий апологет квакерского учения Барклей, борьбой не с рациональным приобретательством, а с иррациональным использованием имущества Оно прежде всего находило свое выражение в привязанности к показной роскоши (проклинаемой пуританами в качестве обожествления рукотворного), столь свойственной феодальной жизни, тогда как Богу угодно рациональное и утилитарное использование богатства на благо каждого отдельного человека и общества в целом. Аскеза требовала от богатых людей не умерщвления плоти, а такого употребления богатства, которое служило бы необходимым и практически полезным целям. Понятие «comfort» характерным образом охватывает круг этих этически дозволенных способов пользования своим имуществом, и, разумеется, не случайно связанный с этим понятием строй жизни прежде всего и наиболее отчетливо обнаруживается у самых последовательных сторонников этого мировоззрения, у квакеров. Мишурному блеску рыцарского великолепия с его весьма шаткой экономической основой и предпочтением сомнительной элегантности трезвой и простой жизни они противопоставляли в качестве идеала уют буржуазного «home» с его безупречной чистотой и солидностью.

Борясь за производительность частнохозяйственного богатства, аскеза ратовала как против недобросовестности, так и против инстинктивной жадности, ибо именно ее она порицала как «covetousness», «мамонизм» и т. п., другими словами, против стремления к богатству как самоцели. Ибо имущество само по себе, несомненно, является искусом. Однако тут-то аскеза превращалась в силу, «что без числа творит добро, всему желая зла» (зло в ее понимании — это имущество со всеми его соблазнами). Дело заключалось не только в том, что в полном соответствии с Ветхим заветом и с этической оценкой «добрых дел» эта сила видела в стремлении к богатству как самоцели вершину порочности, а в богатстве как результате профессиональной деятельности — Божье благословение; еще важнее было другое: религиозная оценка неутомимого, постоянного, систематического мирского профессионального труда как наиболее эффективного аскетического средства и наиболее верного и очевидного способа утверждения возрожденного человека и истинности его веры неминуемо должна была служить могущественным фактором в распространении того мироощущения. которое мы здесь определили как «дух» капитализма. Если же ограничение потребления соединяется с высвобождением стремления к наживе, то объективным результатом этого будет накопление капитала посредством принуждения к аскетической бережливости. Препятствия на пути к потреблению нажитого богатства неминуемо должны были служить его производительному использованию в качестве инвестируемого капитала. Конечно, степень этого воздействия не может быть исчислена в точных цифрах. В Новой Англии эта связь ощущается очень сильно, она не ускользнула от взора такого выдающегося историка, каким является Джон Дойл. Однако и в Гoллaндии, где действительное господство кальвинизма продолжалось лишь семь лет, простота жизненного уклада, утвердившегося в подлинно религиозных кругах, привела при наличии громадных состояний к ярко выраженному импульсу накопления капитала… Начиная с XVII в. в английском обществе намечается водораздел между «сквайрами», представлявшими «веселую старую Англию», и пуританскими кругами, социальное влияние которых резко колебалось. Вплоть до настоящего времени в «национальном характере» англичан сохранились противоречивые черты: с одной стороны, несокрушимая наивная жизнерадостность, с другой — строго контролируемая сдержанность, самообладание и безусловное подчинение принятым этическим нормам…

Повсюду, где утверждалось пуританское мироощущение, оно при всех обстоятельствах способствовало установлению буржуазного рационального с экономической точки зрения образа жизни, что, конечно, имеет неизмеримо большее значение, чем простое стимулирование капиталовложений. Именно пуританское отношение к жизни было главной опорой этой тенденции, а пуритане — ее единственно последовательными сторонниками. Пуританизм стоял у колыбели современного «экономического человека». Правда, и пуританские жизненные идеалы подчас не выдерживали натиска слишком сильных «искушений», которые, как хорошо было известно и пуританам, таило в себе богатство. Мы постоянно встречаем искренних сторонников пуританской веры в рядах поднимающихся слоев мелкой буржуазии и фермеров; и даже «beati possidentes» ⁶ среди квакеров весьма часто склонялись к отказу от своих прежних идеалов…

…Если вслед за тем утверждается принцип «to make the best of both Worlds» ⁷, то в конечном итоге, как указал уже Доуден, спокойная совесть становилась одним из компонентов комфортабельного буржуазного существования. Это хорошо выражено немецкой пословицей о «мягкой подушке» ⁸. И если та полная интенсивной религиозной жизни эпоха XVII в. что-то и завещала своей утилитаристски настроенной наследнице, то прежде всего безупречно чистую совесть (которую с полным основанием можно назвать фарисейской), сопутствующую наживе, если только эта нажива не выходит за рамки легальности. От «Deo placere vix potest» ⁹ не осталось и следа. Так возникает специфически буржуазный профессиональный этос. В обладании милостью Божьей и Божьим благословением буржуазный предприниматель, который не преступал границ формальной корректности (чья нравственность не вызывала сомнения, а то, как он распоряжался своим богатством, не встречало порицания), мог и даже обязан был соблюдать свои деловые интересы. Более того, религиозная аскеза предоставляла в его распоряжение трезвых, добросовестных, чрезвычайно трудолюбивых рабочих, рассматривавших свою деятельность как угодную Богу цель жизни. Аскеза создавала и спокойную уверенность в том, что неравное распределение земных благ, так же как и предназначение к спасению лишь немногих, — дело божественного провидения, преследующего тем самым свои тайные, нам не известные цели…

С другой стороны, если мы обратимся к рабочим, то в цинцендорфовской разновидности пиетизма, например, идеалом служит верный профессиональному долгу рабочий, который не стремится к наживе, — именно он уподобляется в своей жизни апостолам и, следовательно, обладает харизмой учеников Христа. Еще более радикальными были сначала подобные воззрения в баптистских кругах. И конечно, аскетическая литература почти всех вероисповеданий исходит из представления, что добросовестная работа, даже при низкой ее оплате, выполняемая теми, кому жизнь не предоставила иных возможностей, является делом, чрезвычайно угодным Богу. В этом отношении протестантская аскеза сама по себе не создала ничего нового. Однако она не только бесконечно углубила это представление, но и присоединила к существующей норме то, что, собственно говоря, только и определяло силу ее воздействия,— психологический импульс который возникал в результате отношения к своей работе как к призванию, как к самому верному, в конечном итоге единственному, средству увериться в своем избранничестве…

Один из конституционных компонентов современного капиталистического духа, и не только его, но и всей современной культуры, — рациональное жизненное поведение на основе идеи профессионального призвания — возник (и настоящая работа посвящена доказательству этого) из духа христианской аскезы… Пуританин хотел быть профессионалом, мы должны быть таковыми. Но по мере того, как аскеза перемещалась из монашеской кельи в профессиональную жизнь и приобретала господство над мирской нравственностью, она начинала играть определенную роль в создании того грандиозного космоса современного хозяйственного устройства, связанного с техническими и экономическими предпосылками механического машинного производства, который в наше время подвергает неодолимому принуждению каждого отдельного человека, формируя его жизненный стиль, причем не только тех людей, которые непосредственно связаны с ним своей деятельностью а вообще всех ввергнутых в этот механизм с момента рождения. И это принуждение сохранится, вероятно, до той поры, пока не прогорит последний центнер горючего. По Бакстеру, забота о мирских благах должна обременять его святых не более, чем «тонкий плащ, который можно ежеминутно сбросить». Однако плащ этот волею судеб превратился в стальной панцирь. По мере того как аскеза начала преобразовывать мир, оказывая на него все большее воздействие, внешние мирские блага все сильнее подчиняли себе людей и завоевали наконец такую власть, которой не знала вся предшествующая история человечества. В настоящее время дух аскезы — кто знает, навсегда ли? — ушел из этой мирской оболочки. Во всяком случае, победивший капитализм не нуждается более в подобной опоре с тех пор, как он покоится на механической основе. Уходят в прошлое и розовые мечты эпохи Просвещения, этой смеющейся наследницы аскезы. И лишь представление о «профессиональном долге» бродит по миру, как призрак прежних религиозных идеи. В тех случаях, когда «выполнение профессионального долга» не может быть непосредственно соотнесено с высшими духовными ценностями или, наоборот, когда оно субъективно не ощущается как непосредственное экономическое принуждение, современный человек обычно просто не пытается вникнуть в суть этого понятия. В настоящее время стремление к наживе, лишенное своего религиозно-этического содержания, принимает там, где оно достигает своей наивысшей свободы, а именно в США, характер безудержной страсти, подчас близкой к спортивной. Никому не ведомо, кто в будущем поселится в этой прежней обители аскезы; возникнут ли к концу этой. грандиозной эволюции совершенно новые пророческие идеи, возродятся ли с небывалой мощью прежние представления и идеалы или, если не произойдет ни того, ни другого., не наступит ли век механического окостенения, преисполненный судорожных попыток людей поверить в свою значимость. Тогда-то применительно к «последним людям» этой культурной эволюции обретут истину следующие слова: «Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы — и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития».

…Это, конечно, отнюдь не означает, что мы намерены заменить одностороннюю «материалистическую» интерпретацию каузальных связей в области культуры и истории столь же односторонней спиритуалистической каузальной интерпретацией. Та и другая допустимы в равной степени, но обе они одинаково мало помогают установлению исторической истины, если они служат не предварительным, а заключительным этапом исследования.

Александр Иванович Герцен (1812-1870) - великий российский мыслитель, публицист, общественно-политический деятель, автор первого социолого-биографического произведения в российской литературе ХIХ века "Былое и думы" (1852-1868).

Отец И. А. Яковлев - вольтеръянец, типичный представитель екатерининской знати, после смерти Екатерины II он проводил время в заграничных путешествиях. В Германии встретил юную Луизу Гааг, которая родила ему сына. Фамилия "Герцен" не унаследована, она указывает на то, что Александр Иванович родился от союза по любви и сердечной привязанности (нем. das Herz – сердце).

Александр получил домашнее воспитание, которое сформировало у него глубокую симпатию к идеалам французской революции, естественный демократизм, свободное владение европейскими языками и возможность поступить в Московский университет (1829-1833). В 14 летнем возрасте потрясен казнью декабристов (13.07.1926 г.), укрепившую глубокую ненависть к николаевскому режиму. В юношеские годы встречается с Н. П. Огаревым, дружба с которым, скрепленная клятвой на Воробьевых горах, проходит через всю жизнь.

Через год после окончания университета на основе подозрения в организации тайного общества отправлен в первую ссылку (Пермь, Вятка, Владимир), после возвращения из нее отправлен во вторую ссылку (Новгород). В 1942-1947 годах начинает свою литературную деятельность, печатается в "Современнике", становится вместе с Белинским лидером западнического направления в российской общественно-политической мысли.

В 1847 г. выезжает за границу, через три года принимает решение о невозвращении в Россию, где ему вновь грозили тюрьма и ссылка, а в 1851 г. по инициативе кантона Фрибург принимает швейцарское гражданство. В 1853 году осуществляет свою мечту - основывает "Вольную русскую типографию" в Лондоне. Вместе с Огаревым Герцен организует оппозиционные издания "Колокол" (1855-1869) и "Полярную Звезду" (1857-1868), в которых принимает эстафету борьбы против российского самодержавия, выступает за отмену крепостного права на основе освобождения крестьян с землей, активно поддерживает польское восстание 1863 г. В течение полутора десятилетий эти издания являются самыми популярными в среде формирующейся российской интеллигенции.

Неприятие деспотизма стало основой политических взглядов Герцена. Высшими ценностями для него являются свобода и достоинство личности. Идеалы социализма и вера в потенциал российской крестьянской общины совмещаются у Герцена с последовательными либеральными взглядами. Находясь в Европе в годы революционных потрясений, он принимает непосредственное участие в итальянском освободительном движении (дружба с Мадзини и Гарибальди), во Франции участвует в издании журнала "La Voix du Peuple" Прудона, в Англии глубоко изучает опыт организации кооперативного сообщества, организованного Робертом Оуэном в Нью-Ленарке, осуществляет несколько выпусков "Колокола" и "Полярной Звезды" на французском языке.

В 60-е годы вместе с Огаревым содействует созданию российской революционной организации "Земля и Воля". Взгляды Герцена оказали большое воздействие на народническое движение.

Труд его жизни "Былое и Думы" неоднократно переводился на основные европейские языки. В нем содержится немало прорывов к тому типу мышления, который характеризует современную социологию. Для Хрестоматии избрано то место из этой книги, в котором наиболее четко выражена позиция автора относительно субъекта социального действия, совпадающая с представлениями современных социологов.

[О СУБЪЕКТЕ СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ]^* 1861

Человек живет не для совершения судеб, не для воплощения идеи, не для прогресса, а единственно потому, что родился, и родился для (как ни дурно это слово)…для настоящего, что вовсе не мешает ему ни получать наследство от настоящего, ни оставлять кое-что по завещанию…

Гордиться мы должны тем, что мы не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пеструю ткань истории… Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это - не цель наша, не назначение, не заданный урок, а последствие той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями.

И это не все, мы можем переменить узор ковра. Хозяина нет, рисунка нет, одна основа, да мы одни-одинехоньки…

• Но если, с одной стороны, вы отдаете судьбу человека на его произвол, а с другой - снимаете с него ответственность, то с вашим учением он сложит руки и просто ничего не будет делать.

• Уж не перестанут ли люди есть и пить, любить и производить детей, восхищаться музыкой и женской красотой, когда узнают, что едят и слушают, любят и наслаждаются для себя, а не для свершения высших предначертаний и не для скорейшего достижения бесконечного развития совершенства?

Если религия, с своим подавляющим фатализмом, и доктринаризм, с своим безотрадным и холодным, не заставили людей сложить руки, то нечего бояться, чтобы это сделало воззрение, освобождающее их от этих плит. Одного чутья жизни и непоследовательности было достаточно, чтобы спасти европейские народы от религиозных проказ вроде аскетизма, квиетизма, которые постоянно были только на словах и никогда на деле; неужели разум и сознание окажутся слабее?

Стремление людей к более гармоническому быту совершенно естественно, его нельзя ничем остановить, так, как нельзя остановить ни голода, ни жажды. Найдутся ли лучшие условия жизни, совладает ли с ними человек, или в ином месте собьется с дороги, а в другом наделает вздору - это другой вопрос. Говоря, что у человека никогда не пропадает голод, мы не говорим, будут ли всегда и для каждого съестные припасы, и притом здоровые.

Есть люди, удовлетворяющиеся малым, с бедными потребностями, с узким взглядом и ограниченными желаниями…

Европа, кажется нам, тоже близка к "насыщению" и стремится - усталая - осесть, скристаллизоваться, найдя свое прочное общественное положение в мещанском устройстве. Ей мешают спокойно сложиться монархически-феодальные остатки и завоевательное начало. Мещанское устройство представляет огромный успех в сравнении с олигархически-военным, в этом нет сомнения, но для Европы, и в особенности для англо-германской, оно представляет не только огромный успех, но и успех достаточный. Прекращение роста - начало совершеннолетия… Если бы Англия, как и Голландия, могла достигнуть для всех благосостояния мелких лавочников и небогатых хозяев средней руки, - она успокоилась бы на мещанстве. А с тем вместе уровень ума, ширь взгляда, эстетичность вкуса еще бы понизилась, и жизнь без событий… свелась бы на однообразный круговорот, на слегка видоизменяющийся semper idem¹⁰, Собирался бы парламент, представлялся бы бюджет, говорились бы дельные речи, улучшались бы формы… и на будущий год то же, и через десять лет то же, это была бы покойная колея взрослого человека, его деловые будни…

• Так это, пожалуй, все человечество дойдет до мещанства, да на нём и застрянет?

• Не думаю, чтоб все, а некоторые части наверно….

Некоторым народам мещанское устройство противно, а другие в нём, как рыба в воде….Недостаточно знать, что такое-то устройство нам противно, а надобно знать, какого мы хотим и возможно ли его осуществление. Возможностей много впереди, народы буржуазные могут взять совсем иной полет; народы самые поэтические - сделаться лавочниками. Мало ли возможностей гибнет, стремлений авортирует¹¹, развитий отклоняется. Что может быть очевиднее, осязаемее тех, - не только возможностей, - а и начал личной жизни, мысли, энергии, которые умирают в каждом ребенке. Заметьте, что и эта ранняя смерть детей тоже не имеет в себе ничего неминуемого, жизнь девяти десятых наверное могла бы сохраниться…

Крайности ни в ком нет, но всякий может быть незаменимой действительностью; перед каждым открытые двери. Есть что сказать человеку, - пусть говорит, слушать его будут; мучит его душу убеждение - пусть проповедует. Люди не так покорны, как стихии, но мы всегда имеем дело с современной массой, ни она не самобытна, ни мы не независимы от общего фонда картины, от одинаких предшествовавших влияний, связь общая есть. Теперь вы понимаете, от кого и кого зависит будущность людей, народов?

• От кого?

- Как от кого? .. да от н а с с в а м и, например. Как же после этого нам сложить руки!

Эдмонд Гобло (1858-1935) - французский философ, автор ряда работ по логике. В 1925 г. он опубликовал книгу «Уровень и преграда. Социологический этюд о современной французской буржуазии» (La barrière et le niveau . Étude sociologique sur la bourgeoisie française moderne), в которой рассматриваются следующие темы: определение социального класса, классы и богатство, классы и профессия, мода, нравственные, интеллектуальные и эстетические ценности. Ниже приведена третья глава из этой книги, впервые переведенная на русский язык.

Э.Гобло. КЛАСС И ПРОФЕССИЯ. 1925

Ничто не накладывает на человека такой отпечаток, как его профессия. Ежедневная работа влияет на образ жизни даже больше, чем физиология. Она формирует наши мысли, ощущения, чувства. Привычки, стереотипы мышления, языковые навыки в их единстве создают наш профессиональный тип. Люди одной и той же профессии знают друг о друге, стремятся общаться друг с другом, навещают друг друга не только по необходимости. Следовательно, каждый подражает другому.

В результате они объединяются в группы, но не в классы. Напротив, классовое положение влияет на выбор профессии. Буржуа никогда не станет плотником, слесарем, булочником или кузнецом. С другой стороны, любой из них очень вероятно может стать буржуа. Но если сын плотника хочет стать юристом, он должен сначала стать буржуа, поступив в лицей и затем в юридический колледж.

Люди самых разных профессий принадлежат к классу буржуазии, и относятся друг к другу как к равным. Люди, занимающиеся различными ремеслами, являются мастеровыми. Функция класса – объединять представителей различных профессий и выделять их. Язык отражает это разделение: функции, выполняемые мастеровыми, не называются профессиями, а называются ремеслами. Смысловые оттенки прослеживаются и в том случае, когда термины меняются местами. Если, например, вместо того, чтобы назвать врача или юриста «способным» или «знающим», мы говорим, что он «мастер своего дела», мы намеренно подчеркиваем, что в данном случае он оценивается не с точки зрения его классовой принадлежности, а с точки зрения того, каков он как работник. Если училища, где обучают ремеслу, стали называться профессиональными училищами, а не ремесленными, то это потому, что их создатели хотели придать им статус выше того, чем они заслуживали. В подобной подмене понятий обнаруживается, с одной стороны, демократический настрой, а с другой – подспудное признание существующего социального неравенства.

В поговорке «Нет плохих занятий, есть плохие работники» не заложено ничего, кроме здравого смысла. Зачем, в противном случае, она понадобилась, если не для борьбы с предрассудком? Поговорки часто обнажают самоочевидные истины, которые запоминаются в результате многократного повторения. Однако и повторение не может уберечь истину от забвения. Поскольку, если бы эта поговорка была воспринята всерьез и взята на вооружение, то с социальными классами было бы покончено. В действительности же буржуа верит, что среди ремесел есть много недостойных и глупых занятий, заслуживающих презрения и насмешки, но есть и немало почтенных и достойных, однако не для него. Некоторыми он мог бы соблазниться, так как они хорошо оплачиваются и отвечают его склонностям, но он перестал бы себя уважать, занимаясь ими. Что же это за ремесла, которые представляют табу для буржуа?

Во-первых, это те , после занятия которыми остается грязь на руках и на одежде. На руках буржуа не должно быть грязи, царапин или мозолей. Ухоженные руки - это классовый признак, и буржуа тщательно следит за ними. Поэтому он и носит перчатки.

Затем идут ремесла, требующие больших физических нагрузок, как-то: переноска тяжестей, работа с тяжелыми инструментами, пребывание длительное время в неудобной позе, механическое повторение монотонных движений - все это не для него. У него имеются возможности избежать рабства тяжелого труда, когда физическая сила человека пытается преодолеть силу вещей.

Наконец, физический труд в целом, даже если он связан с использованием таких легких инструментов, как иголка или ручка, ниже достоинства буржуа, поскольку он связан лишь с ловкостью рук, а не с мыслью, которая постигает, и не с волей, которая подчиняет.

В этих трех случаях, как очевидно, классовая принадлежность диктует запрет на определенные виды деятельности. Не будешь же плотничать во фраке или копать канаву в цилиндре. Если человек принадлежит к обществу, он не рискнет появляться в нем, пропитавшись несмываемыми запахами материалов, с которыми он имеет дело на протяжении рабочего дня. Человек общества может прекрасно общаться с людьми низких занятий, отдавая им приказания, но он не может жить рядом с ними. Именно потому, что он буржуа и живет как буржуа, появляется в обществе буржуа, носит на улице и в обществе одежду буржуа, он не может заниматься деятельностью, которая бы уронила его в глазах общества, оставила бы следы на его одежде или заставила бы вращаться в среде людей низкого звания.

В своем доме мадам отнюдь не пассивна, но кое-что она никогда не будет делать сама. Это будут делать за нее прислуга или приглашенный мастер, а именно: уборку и всю тяжелую работу.

Буржуа придает особое значение сохранению дистанции от физического труда. В деревне те работодатели, которые не претендуют на буржуазный образ жизни и которые поэтому живут все лучше и лучше, едят за одним столом со своими слугами, носят такую же одежду, может быть, немного лучшего качества, говорят на таком же языке и выделяются лишь тем, что они распоряжаются. В городе наблюдается то же самое в отношениях, скажем, владельца мастерской и работников и подмастерьев. Но в буржуазном мире дистанция между господином и слугами больше в том случае, когда они живут под одной крышей. В целом к слугам относятся гуманно: они хорошо накормлены, по отношению к ним проявляется забота, когда они больны. Чувство личной привязанности возрастает по отношению к преданным и верным слугам. Нередки случаи, и это касается практически каждой буржуазной семьи, когда старые, привязанные к господам слуги, воспитав несколько поколений их детей, тихо умирают под сводами господского дома. Их любили, они были искренне привязаны к семье, но они не жили буржуазной жизнью. Одежда и язык указывали на неравенство тех, кто был призван служить, и тех, чьей прерогативой и правом было пользоваться услугами. Именно потому, что буржуа последней генерации чрезмерно подчеркивали социальную дистанцию, таких старых и преданных слуг практически не осталось.

Буржуа также отделяют себя от тех, кто им служит, но живет отдельно. Мадам говорит о булочнике или зеленщике тоном патрицианки античного мира, произносящей: «Это мои люди». Она не хочет встречаться с ними и их женами в обществе; она занимает иное социальное положение в сравнении с теми, кем она командует. Торговцы могут обладать капиталом, быть хорошими бизнесменами, могут даже быть богаче, чем их покупатели. Но они не буржуа потому, что они обслуживают своих покупателей. Розничный торговец или владелец мастерской является буржуа лишь в том случае, если у него есть подчиненные, которые взвешивают, заворачивают, получают деньги, и, если он появляется в магазине, то лишь для того, чтобы проконтролировать и отдать распоряжения. Буржуа прошлого был, прежде всего, торговцем, буржуа настоящего также может быть торговцем, однако не тем, который стоит за прилавком.

Таким образом, чувство самоуважения запрещает буржуа лично заниматься непривлекательной или чрезмерно тяжелой физической работой, а также обслуживать других за деньги. Его образ жизни должен соответствовать моде и быть таким, чтобы прислуживали ему, а не прислуживал он сам.

Но не будет ли правильным обратное утверждение? Разве мы не можем сказать, что класс буржуазии – это совокупность людей, которые сумели передоверить «глупые занятия» другим? И разве не свидетельствует буржуазная жизнь о приспособлении нравов, обычаев, одежды, языка, манер и даже идеи, мнений и чувств к типу профессиональной занятости?

Кроме того, непрестижность ручного и исполнительского труда характерна не только для современной французской буржуазии; она обнаруживается в любых обществах, где существуют касты и классы. Во всех случаях превосходство социального ранга выражается во властном стремлении быть обслуживаемым не столько из-за желания избежать работы, вызывающей усталость, сколько из-за стремления подчеркнуть разницу в социальном положении. Императивом является тот факт, что социальный ранг должен быть узнаваем и, желательно, с первого взгляда. Ногти древнекитайского мандарина с палец длиной, отлакированные, прозрачные, мягкие, закручивающиеся спиралью – видимое доказательство того, что он ничего не делает собственными руками. Разве это не такое же свидетельство того, что он не унизит своего достоинства неподобающим трудом, как и одежда нашего буржуа, в которой такой труд просто невозможен? Буржуа хочет, чтобы сразу было ясно, что он не обычный труженик, не наемный работник и не прислуга. Разве принадлежность к социальному классу определяет профессию? Может быть, наоборот – профессия определяет классовое положение?

Верно и то, и другое. Тот, кто заявит о фальшивости, абсурдности и нередко вопиющей несправедливости принципов, лежащих в основе известных межклассовых отношений и традиций, и кто попытается отвергнуть их, столкнется с почти откровенной ненавистью и сопротивлением социальной среды, к которой он принадлежит. Бывают ситуации, когда абсолютно необходимо «поступать так, как все», то есть наравне с другими, наравне с людьми той же самой профессии. Далее, именно профессия, когда-то избранная, определяет стиль жизни. Но, с другой стороны, классовая принадлежность предшествует профессиональному выбору: прежде, чем выбрать профессию, человек уже принадлежит к определенному классу в силу рождения, социальных связей, образования и культуры. Он не выбирает социальный ранг, так же как не выбирает семью. Он был рожден в ней, ею воспитан; класс всецело владеет им. Он действительно выбрал профессию, но его выбор был ограничен: буржуа выбирает профессию, характерную только для класса буржуазии. И на самом деле, профессия – это наиболее типичное средство продвижения по социальной лестнице. Однако чужак так и останется парвеню, если он одновременно не является буржуа.

Буржуа боится физической работы не больше, чем любой другой человек, однако эта работа должна быть добровольной и безвозмездной. Ему стыдно заниматься ею для добывания средств к существованию. Но не потому, что он равнодушен к деньгам. То, что приносит ему доходный дом, фабрика или банк, воспринимается им как вполне справедливое вознаграждение за его усилия, затраченную энергию, предвидение и добропорядочное поведение. Именно эти достоинства, приносящие ему наличность, он ценит наиболее высоко. Он не боится продать или, так сказать, сдать в аренду свой интеллект, знания, способность дать совет, умение руководить, само свое присутствие и даже, если это может принести доход, свое имя, но он никогда не будет продавать свои руки, плечи или спину. Он требует плату за потраченное время, за работу, за ответственность, но он никогда не будет зарабатывать на хлеб «в поте лица своего». Он станет выполнять физическую работу лишь в том случае, если свидетели этого – при условии, что они есть, – смогут поверить или будут знать наверняка, что он делает это не по принуждению и не рассчитывает на вознаграждение. Копаясь в саду, занимаясь пилкой дров, плотничая, он не будет скрываться лишь до тех пор, пока все знают, что он делает это для удовольствия либо в целях укрепления здоровья. Некоторые виды спорта требуют выносливости и связаны с физическими нагрузками, даже большими, чем многие виды ручного труда. Буржуа не пойдет на площадь с ведром, однако он может отправиться на пикник с огромным рюкзаком, причем будет делать это с удовольствием. Он не страшится физических нагрузок, он боится унижения. Его пугает перспектива оказаться под давлением чьего-либо авторитета, равно как необходимость зарабатывать на жизнь тяжелым физическим трудом.

Вполне пристойным домашним занятием мадам считается уход за бельем, шитье туалетов, изготовление шляпок. Однако, если, собравшись вместе в салоне за светской беседой или прослушиванием музыки, дамы и займутся каким-то ручным трудом, то это не будет штопка дырявого носка, это будет нечто, достойное истинной леди, - какое-нибудь бесполезное вязание, вышивка незамысловатого сюжета или шитье для бедных.

Умственный труд столь же изнурителен, как и многие виды физического труда. И в первом и во втором случае огромную роль играет привычка. Человек умственного труда не выдержит и часа той нагрузки, которую рабочий выносит в течение восьми часов, но, с другой стороны, много ли рабочих выдержат один час серьезного чтения? Каждый лектор знает, что от взрослой аудитории, сколь бы интеллигентной и подготовленной она ни была, можно требовать не более часа интеллектуального напряжения.

Как бы то ни было, представляется, что умственный труд способствует повышению социального статуса человека, в то время как физический – его понижению. Могут ли ценностные суждения по поводу классовых различий быть сведены к превосходству мысли над материей, интеллектуальной и моральной жизни над жизнью физической? В буржуазной философии существовало течение, сторонники которого утверждали, что представители высших классов должны быть спиритуалистами, поскольку материализм для них слишком «груб». Это превосходство духовного над телесным изначально присутствует в традиции, идущей от классической Античности и христианства; наша цивилизация буквально пропитана им. Ручной труд превращает человека в подобие рабочей скотины; его используют, как используют лошадь, быка или собаку, каждого – в соответствии с природными способностями. Человек и бык - всего-навсего два разных слуги, кости, мускулы, внутренние органы, восприятия которых лишь по-разному организованы и по-разному пригодны. С развитием цивилизации слуга-животное, как и слуга-человек, вытесняются машинами благодаря их преимуществам.

По этой логике буржуазия должна была бы монополизировать профессии, связанные с инициативой, управлением и интеллектом, закрепляя за низшими классами занятия, связанные с исполнением, подчинением и затратой мускульной энергии. Профессиональная деятельность первого рода осуществлялась во времена Античности свободными гражданами, отсюда и название: «лица свободных профессий». Другие массовые виды деятельности выполнялись в ту эпоху в основном рабами, поэтому в современной классовой дифференциации в какой-то мере сохраняются «пережитки античного рабства», весьма опосредованные и отдаленные. Разумеется, наш гражданский кодекс более не допускает продажу и покупку в качестве товара лиц, лишенных прав или семьи. Однако, поскольку ручной труд и исполнительская работа по-прежнему воспринимаются как признак низкого социального положения, постольку это означает, что, несмотря на множество революций, разделение труда в своих существенных проявлениях осталось неизменным.

Никто не станет отрицать, что среди представителей низших классов есть люди, которые по своим интеллектуальным и моральным качествам превосходят многих буржуа и способны к более сложной профессиональной деятельности. Классовая принадлежность не может быть гарантией того, что среди представителей класса, в самой его толще, не появятся дети со слабым характером, с посредственным, если не сказать больше, умом, с ущербными личностными качествами, с двойной моралью. Эти качества никогда не позволят им завоевать авторитет, поэтому никто не будет им подчиняться, никто им не доверит защиту своих интересов. Эти дети – источник несчастья и стыда семей, в которых они родились. Их можно будет со временем пристроить, найти им занятие исполнительского характера с некоторыми атрибутами буржуазности. Однако это является угрозой появления – и даже первым шагом к появлению – нисходящей мобильности. В низших классах, тем временем, нет недостатка в одаренных людях, которые в своей сфере деятельности становятся лидерами, успешно ведут собственный бизнес, становятся независимыми материально без того, чтобы переходить в буржуазную профессиональную среду и вести буржуазный образ жизни. Однако это уже первый шаг на пути социального восхождения: если не они сами, то их дети станут леди и джентльменами. Чаще люди становятся буржуа благодаря достоинствам своих отцов, нежели чем своим собственным.

Можно было бы сказать, что свободные профессии являются тем оселком, на котором проверяется принадлежность к классу буржуазии, если мы согласимся с тем, что именно с их помощью некто достигает и поддерживает буржуазный статус. И наоборот, не сумев проявить себя в них, он начинает падение вниз. Наряду с установлением равенства всех перед законом наиболее важным и решающим завоеванием революции¹² было упразднение привилегий, связанных с происхождением, и обеспечение равного доступа всех ко всем профессиям.

Однако если буржуазия Нового времени демонстрировала превосходящий другие классы интеллект и культуру, то те, кого с недавних пор стали называть интеллектуалами, должны были бы оформиться в класс, превосходящий буржуазию, или, по крайней мере, - в подкласс, обладающий наивысшим статусом в рамках класса буржуазии. Ничего подобного не происходит. Профессии, предполагающие использование умственного труда, не конституируют несколько самостоятельных классов и даже один класс. Интеллектуалы остаются частью класса буржуазии, причем имеют относительно низкий социальный ранг, если они буржуа исключительно в силу интеллектуальности своих занятий. Уважение, питаемое к ним, носит несколько двусмысленный характер: люди наверняка не знают, являются ли эти профессии обычными или престижными, достойными зависти или презрения. О них часто судят, если суждение не подкрепляется критическим размышлением, с оттенком неприязни и даже снисходительной жалости. Мы восхищаемся, что такие просвещенные люди выполняют такую огромную работу за такое мизерное жалованье. Наше первое побуждение – объяснить выбор ими профессии грубой ошибкой, а то, что они продолжают ей заниматься, - еще большей ошибкой. Затем приходит на ум отдать должное их бескорыстию.

Умственный труд – хотя бы отчасти – действительно бескорыстный труд, потому что те, кто им занимается, получают моральное удовлетворение от затраченных усилий, довольствуясь сравнительно небольшим денежным вознаграждением. Каждый университетский профессор испытывает определенное чувство гордости при мысли, что оплата его труда не соответствует подлинной ценности его служения. То же самое чувство испытывают и судья, и солдат, и священник. Скромность их финансового положения служит гарантией того, что они не торгуют наукой, правосудием, воинской доблестью или спасением души. Естественно, интеллектуалы остаются буржуа, если они уже буржуа по своим доходам, семейным связям и принадлежности к социальной среде, из которой вышли. Если они стали буржуа только в силу приобретенной профессии, они являются скорее неполноценными буржуа.

Действительно, классовая дифференциация была бы невозможной, если бы ее базовыми характеристиками были такие, которые требуют весьма тонкой оценки интеллекта, морального облика или характера. Преимущества классовой принадлежности в том, что ее внешние признаки указывают, хоть и не всегда верно, на те достоинства представителей класса, которые в иной ситуации остались бы незамеченными. Для буржуазии, которая верит в то, что она элита, и хочет выглядеть как элита, невыносима мысль о появлении еще одной элиты, занимающей вышестоящее положение и похищающей ее преимущества. Она высоко ценит талант, знание и добродетель; она приветствует интеллектуалов. Буржуазия не может отталкивать интеллектуалов, поскольку самим смыслом ее бытия, единственным основанием ее легитимности является ее культурное превосходство. Однако, личные достоинства, именно потому, что они личные, являются той субстанцией, которая может растворить класс; эти достоинства – постоянная угроза его существованию. Буржуазная среда в силу жизненной необходимости поддерживает таланты, рождающиеся как внутри, так и вне ее, пытается прибрать их к рукам и отразиться в свете их граней так, чтобы представить их рождение как эманацию собственной сущности, как расцвет ее собственных сил. Если бы лица, занятые интеллектуальным трудом, меняли свое местоположение внутри класса, если бы деятели науки, литературы и искусства, с одной стороны, и бизнесмены – с другой, приобщившись к одним и тем же ценностям культуры, меняли бы, в силу их дальнейшей специализации, свое положение внутри класса, буржуазия исчезла бы.

Если быть точнее, превосходство буржуазии не является ни интеллектуальным, ни моральным. Умственный труд оценивается как более почетный в сравнении с физическим трудом, однако еще более почетно в буржуазной среде не трудиться вовсе, а жить на доходы. Из всех интеллектуальных и моральных качеств наиболее высоко ценятся те, которые способствуют умножению состояния. Практический ум, расчетливость, любовь к порядку, экономность, педантизм в делах – вот добродетели, которые культивируются буржуа. Самые страшные пороки – те, которые мешают нормальному течению бизнеса и отрицательно сказываются на доходах, а именно: нечестность, воровство, махинаторство, обман. Банкротство деклассирует и лишает уважения даже в тех случаях, когда оно в большей степени является результатом неудачного стечения обстоятельств, нежели чем результатом собственных ошибок. Хорошо известна суровость решений, выносимых судом присяжных по делам, касающимся покушений на собственность, и их либерализм в отношении дел, связанных с покушениями на личность. Хотя пороки и осуждаются сурово, когда они приводят к личной катастрофе и потере социального статуса, общественное мнение снисходительно к ним, если они не выходят за рамки допустимого. Буржуа не очень высоко ценит абстрактные идеи, чистую науку и философию, он не любит доктринеров и идеологов и подозрительно относится к слишком образованным инженерам – хорошим теоретикам, но плохим практикам. Боязнь идей – характерная черта буржуазного сознания. Буржуа также претит воображение и сентиментальность. Он гордится своим практицизмом и утилитаризмом. К искусству, поэзии, литературе он испытывает лишь умеренный интерес. Правда, это отношение изменилось после того, когда буржуа стали посещать школы искусств. Во время правления Луи Филиппа¹³ буржуазия упорно сопротивлялась попыткам предоставить избирательные права «высоколобым», что и послужило поводом для революции 1848 года. Позднее буржуазия осознала, что практически весь мир искусства и часть литературного мира находятся вне сферы ее притяжения, как результат того, что она постыдно ими пренебрегала. Возникла мода на изящные искусства и словесность; что могло бы привести к возникновению другой элиты вне класса буржуазии, и элиты лучшей.

Далее, в превосходстве интеллекта и культуры мы не найдем удовлетворительного объяснения разделению общества на классы: подобно доходу профессии ранжируют, но не дифференцируют. Профессии дают практически бесконечный ряд уровней. В государственном и муниципальном аппаратах, в крупных частных корпорациях, будь то сельскохозяйственного, промышленного либо торгового характера, в таких отраслях, как строительство, швейная и пищевая промышленность, труд не только специализирован, но так или иначе интегрирован в иерархии. Внутри множества этих иерархий каждый сможет, не колеблясь, провести демаркационную линию между буржуазными профессиями и массовыми. В целом ранг профессии тем выше, чем с большими интеллектуальными усилиями и большей самостоятельностью она связана, чем шире ее масштаб и чем больший доход она приносит. Данная демаркационная линия действительно существует: те профессии, которые выше нее, - свободные и буржуазные, те, что ниже, - массовые. Социальная шкала профессий и социальная шкала доходов сами по себе не фиксируют классовую дифференциацию, поскольку они обе непрерывны. Однако шкалы делятся надвое классовой границей. Выше этой границы можно обнаружить определенный баланс между различными профессиями или внутриклассовое равенство даже при существующем неравенстве рангов. Такова специфика этой границы. Можно без труда обнаружить, что инженер считает себя вышестоящим по отношению к дорожному рабочему, а судья – по отношению к судебному клерку. Но почему инженер считается вышестоящим лицом по отношению к судебному клерку, начальником которого он не является и кому не отдает приказания? Почему то же самое происходит в случае судьи и дорожного рабочего? И почему инженер и судья принадлежат к классу буржуазии, а дорожный рабочий и судебный клерк - к рабочему классу? Почему, наконец, в сфере государственной и муниципальной службы и в частном секторе экономики неравенство рангов, столь ярко выраженное иерархией, не выливается в классовое неравенство? Почему определенные категории людей, неравные в профессиональном отношении, считают себя равными социально?

В континууме профессий, как и в континууме доходов, классовое неравенство определяется одной единственной переменной, от которой зависят все остальные: лица свободных профессий и обслуга, умственный труд и физический, высшее образование и профессионально-техническое, инициатива и инертность, командование и подчинение и т.д. Это противопоставление – реальный и более чем очевидный факт, прежде всего потому, что обучение свободным профессиям продолжается почти до двадцати пяти лет. Буржуа начинает зарабатывать на жизнь на десять лет позже, чем обычный человек. Как следствие, его должна субсидировать семья. В возрасте двадцати пяти лет молодой буржуа представляет собой человеческий капитал^*, который до сих пор не принес прибыли; именно в этом смысле буржуа может быть назван капиталистом. Его преимущества значительны, они намного перекрывают затраты на образование. Стипендии являются действенной помощью буржуа из небогатых семей и способствуют включению в класс буржуазии одаренных детей их низших классов. Эти категории являются наиболее ценным вливанием в класс буржуазии. Но одних лишь стипендий не бывает достаточно для обучения. Поэтому выходцы из низших классов, как правило, на них не претендуют, поскольку для них они почти бесполезны. Даже в случае продолжительного обучения они явно недостаточны для преодоления классовых барьеров в силу того простого обстоятельства, что в одиночку, за редкими исключениями, через эти барьеры прорваться невозможно. Решающим фактором успеха является семейная солидарность.

Соискателю более высокого социального статуса недостаточно обладать лишь умом, знаниями, одаренностью и другими качествами, которых требует от него будущая профессия. Он и его семья должны уметь жить в социальной среде, с которой эта профессия связана. В эпоху Второй империи, эпоху, которая известна не только как время правления Луи Филиппа, но и как пик расцвета буржуазии, огромное внимание при продвижении государственных служащих уделялось социальным факторам: характер развлечений, манеры поведения в салоне их и их жен, их родственный клан и родственники жены – все принималось в расчет. Обо всем этом составлялись специальные меморандумы для министерств. Лейтенант, который ел с ножа, вряд ли мог достичь «степеней известных». Республиканское правительство стало обращать на эти детали частной жизни меньшее внимание, хотя в целом класс буржуазии продолжал защищать себя от чужаков, воздвигая хитроумные, постоянно усложняемые преграды, с тем, чтобы преодолеть их могли только те, к кому можно относиться как к равным.

Итак, свободные профессии - это такие профессии, которые предполагают наличие ума, знаний, культуры, характера, авторитета, то есть качеств, имеющих личную значимость. Поэтому они не могут лежать в основе классообразования. Буржуазия присваивает эти интеллектуальные и моральные качества как органически присущие ей, сопрягает их с внешними характеристиками, чем и конституирует себя как класс. Манера суждения, эмоциональные особенности, стереотипы поведения, словом, буржуазные нравы могут быть восприняты как стремление буржуазии поддержать мнение, что выдающиеся личные качества естественным образом характеризуют лишь ее представителей и очень редко обнаруживаются вне ее классовых границ.

Леонид Абрамович Гордон (1930-2001) – известный российский социолог, доктор исторических наук (1979), профессор (1986), зав отделом, руководитель Центра сравнительных социально-экономических и социально-политических исследований Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО, 1993-2001). Внес существенный вклад в восстановление и развитие российской социологии труда, быта и свободного времени, социальной структуры, рабочего движения, в уяснение тенденций эволюции позднесоветского и послесоциалистического российского собщества. Л.А.Гордон окончил исторический факультет МГУ (1953), работал учителем в школе (1954-1955), научным сотрудником Фундаментальной библиотеки общественных наук АН СССР (1955-1961), Института стран Азии и Африки АН СССР (1961-1965). В 1965 г. он совершил «скачок в социологию»: стал научным сотрудником отдела социологии Института труда Госкомтруда СССР (1965-1966), где включился в изучение социальных аспектов перехода трудящихся страны на пятидневную рабочую неделю. Исследования социальных проблем быта Л.А.Гордон продолжил в Институте международного рабочего движения (ИМРД) АН СССР, где стал руководителем группы, заведующим сектором (1966-1991). В 1991-1993 гг. – заведующий отделом Института проблем занятости (ИПЗ) РАН и Минтруда РФ, с 1993 г. до конца жизни Л.А.Гордон работал заведующим отделом ИМЭМО.+ Эдуард Владимирович Клопов (р. в 1930 г.) – известный российский социолог, доктор исторических наук (1981), профессор (1986), заместитель директора ИМРД и Института проблем занятости, соредактор издания ИМЭМО «Социально-трудовые исследования» (с 1995). Внес существенный вклад в разработку социологических проблем быта, социальной структуры, наемного труда, трансформации современной России. Э.В.Клопов окончил исторический факультет МГУ (1953), работал научным сотрудником Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (1956-1966). Перешел в ИМРД, где прошел путь от старшего научного сотрудника до заместителя директора (1966-1991). В 1991-1993 гг. – заведующий лабораторией, заместитель директора ИПЗ, с 1993 г. – ведущий исследователь Центра сравнительных социально-экономических и социально-политических исследований ИМЭМО. В ИМРД сложилось плодотворное сотрудничество Л.А.Гордона и Э.В.Клопова, результатом которого стало множество совместных статей и несколько книг. Основные их совместные публикации: Человек после работы. Социальные проблемы быта и внерабочего времени. М., Наука, 1972; Социальное развитие рабочего класса СССР. М., Наука, 1977; Рабочий класс СССР на рубеже 80-х годов. /Третий соавтор - А.К.Назимова/. М., ИМРД, 1981. Части I и II; Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что случилось с нами в 30-40-е годы. М., Политиздат, 1989; К изучению общественных проблем труда в России первой половины 90-х годов. /Третий соавтор – В.Г.Гимпельсон/; Крутой пласт: шахтерская жизнь на фоне реструктуризации и общероссийских перемен. /Третий соавтор – И.С.Кожуховский/; Потери и обретения в России девяностых. В двух томах. М., Эдиториал УРСС, 2000-2001.

Ниже приведен, с сокращениями, подраздел последней совместной книги Л.А.Гордона и Э.В.Клопова, который дает представление о конкретном и взвешенном их анализе положения народного большинства в современной России.

ОСНОВНЫЕ ТИПЫ ПРОТИВОРЕЧИВЫХ ПЕРЕМЕН^*2000

Как видно, преодоление государственного социализма в России и кризисное движение страны к рыночно-капиталистическим порядкам создают предпосылки, ведущие к глубоко противоречивым, разнонаправленным переменам в положении народного большинства. С одной стороны, ликвидируются или радикально ослабляются многие имманентные госсоциализму факторы ухудшения народной жизни — разрушается неэффективная экономическая система, совершенно неприспособленная к зрелому индустриальному и научно-индустриальному производству, исчезает подавление социально-политических свобод, устраняются условия, делающие невозможным создание настоящих профсоюзов и других институтов защиты интересов рядовых работников. Одновременно, правда, теряются и некоторые смягчающие иллюзии госсоциализма.

С другой стороны, возникают факторы переходного времени, не только облегчающие, но чаще отягчающие положение большинства рядовых работников по сравнению с прошлым. Главный из них — всеохватывающий экономический, социальный, политический кризис, неизбежный при любом переходе от одного общественного строя к другому, но усугубленный в России большей длительностью существования госсоциализма, вытекающей отсюда повышенной диспропорциональностью народного хозяйства, особенно сильным разрушением традиций рыночной и вообще нетоталитарной культуры, политическими ошибками, вроде войны в Чечне. Ситуация резко ухудшается также тем, что за устранение госсоциализма России пришлось заплатить непомерным ослаблением государственности, и потому полосу кризиса российское общество вынуждено преодолевать, опираясь на слабое, полуразрушенное государство.

Развитие, происходящее в столь противоречивых условиях, естественно, не может сразу же привести к всестороннему улучшению условий труда и жизненного уровня народа. Вернее ожидать, что в рамках общей долговременной перспективы роста народного благосостояния, начальные этапы перехода от госсоциализма к рынку и демократии будут сопровождаться противоречивыми сдвигами. Прогрессивная эволюция сочетается здесь с регрессом, инволюцией, обретения — с потерями, развитие — с деградацией. Не исключено, что под воздействием столь противоречивых факторов негативные, инволюционные сдвиги могут первоначально преобладать над позитивными. Как проницательно заметил Р. Дарендорф, оценивая еще в 1990 г. перспективы посткоммунистических преобразований, «экономические реформы наверняка заведут нас в долину слез. Прежде чем улучшиться, положение вещей должно будет ухудшиться» .

Неизбежность противоречивых перемен в социальном положении трудящихся не означает, конечно, что человеческие действия ничего не меняют в данной сфере. Как и в отношении переходного кризиса в целом, они способны если не устранить, то существенно смягчить социальные противоречия. Главное, сознательные усилия во многом определяют, остается ли социальное положение контролируемым или оно становится неуправляемым. От них в решающей мере зависит, приобретет ли социальный кризис непереносимый, катастрофический характер. Но сама по себе противоречивость сдвигов, соединение в них потерь и приобретений составляет закономерную и неустранимую черту положения трудящихся на начальном этапе послесоциалистического развития России.

Наиболее наглядным образом противоречивый характер перемен в жизни народа проявляется в том очевидном факте, что положение одних слоев и классов, составляющих общество, улучшается, а других — ухудшается. Одни социальные группы развиваются, усиливаются, укрепляют свое влияние, другие слабеют и деградируют. В сегодняшней России есть заметные категории населения, причем не только в верхах общества, но и среди массы рядовых работников, которые живут явно богаче, полнее, свободнее, чем десятилетие назад. Но имеются еще большие слои, чья жизнь, по крайней мере, с точки зрения материального благосостояния и экономической уверенности в завтрашнем дне, стала за это время более тягостной и трудной.

К первым, помимо узкого слоя крупных предпринимателей и элитарных групп политиков, менеджеров, интеллектуалов и специалистов высшего уровня, принадлежат несколько миллионов мужчин и женщин, занятых мелким предпринимательством. Улучшилось в это время и положение немалого числа наемных работников, связанных с частными российскими и иностранными предприятиями, фирмами, представительствами, большинства служащих кредитно-финансовой сферы, торговли, многих экспортных отраслей. Повысился жизненный уровень десятков (если не сотен) тысяч российских граждан, которые работают за границей. Беда, однако, что сейчас вместе с тружениками выигрывают мафиозные группировки, охватывающие значимую часть городского населения, особенно cреди молодежи¹⁴.

Столь же очевидны и группы, все стороны положения которых явно ухудшились за время преобразований. В более трудной жизненной обстановке оказалась часть старой номенклатуры и, главное, миллионы и миллионы рабочих, инженеров, научных работников военно-промышленного комплекса, многих предприятий машиностроения, химии, тяжелой промышленности, которые обладают наивысшей квалификацией индустриального типа и чьи жизненные условия в недалеком прошлом были относительно лучше, чем у остального населения. Более тяжелым стало существование населения новых депрессивных регионов, равно как и тех, кому всегда приходилось нелегко — инвалидов, одиноких матерей, многодетных семей; в определенном смысле труднее живется всей пожилой части населения.

Однако противоречивость изменения условий жизни при отходе от госсоциализма не сводится к появлению в обществе выигрывающих и проигрывающих групп. Такие во всех отношениях обретающие и во всех отношениях теряющие категории составляют ныне менее половины населения. Во второй половине 90-х гг., например, группы, живущие во вполне благополучных условиях, насчитывали не более 10-20% населения, а часть общества, которая находилась во всесторонне бедственном материальном положении, охватывала до 30—35 %. У оставшихся 50-60 % — и в этом заключается важнейшее противоречие социально-экономического положения народного большинства в России — различные жизненные обстоятельства меняются не одинаковым, но разнонаправленным, противоречивым образом. У множества людей одни элементы труда, быта, потребления, духовной и общественной жизни улучшаются, другие ухудшаются, третьи остаются неизменными; в одних случаях перемены к лучшему или худшему происходят стремительно и кардинально, в других — медленно, частично, непоследовательно.

В широком смысле разнонаправленность изменения различных сторон социально-экономического положения составляет часть общей неравномерности преобразования всей народной жизни в переходной России. Рассмотренная в предельном укрупнении, применительно к общественному бытию в целом, эта неравномерность выступает как сочетание прогресса политической, идеологической, культурной свободы с разрушительным обострением экономической ситуации. При таком укрупнении положительные последствия преодоления госсоциализма, «хорошие» тенденции общественного развития проявляются пока что по преимуществу в изменении социально-политических условий. Потери же, отрицательные следствия и «плохие» тенденции перемен сказываются сильнее всего как раз в социально-экономическом положении. Во всяком случае, именно так воспринимает ситуацию большинство населения. Среди нескольких тысяч людей, репрезентативно представляющих взрослое население России в опросах Всероссийского центра изучения общественного мнения, проводившихся во второй половине 90-х гг., 70-80 % отмечали, что сравнительно с доперестроечными временами обычному человеку сейчас легче выразить свое мнение, говорить все, что он думает, создавать различные организации, свободно участвовать в их работе, открыто исповедовать любую религию. Но 60-65 % опрошенных в этих же опросах подчеркнули, что материальное положение их семей ухудшилось за последние годы.

Вместе с тем в более детальном рассмотрении само развитие социально-экономического положения выступает противоречивым процессом, складывающимся из негативных и позитивных сдвигов. Соединение обретений и потерь, «хороших» и «плохих» тенденций пронизывает все слагаемые социального развития большинства населения в переходных обществах, образуя его постоянное, атрибутивное свойство.

Оговоримся, что одновременность развертывания «хороших» и «плохих» тенденций имеет достаточно сложную природу. В некоторых случаях плоды «хороших» и «плохих» сдвигов ощущаются буквально в одно и то же время. Как будет показано в своем месте, ухудшение питания и улучшение качества одежды или бытовой техники происходит синхронно. Однако в иных случаях тенденции одной направленности приносят плоды немедленно, а другой — лишь со временем. Еще чаще разнонаправленные результаты одних и тех же тенденций сказываются в разное время. При этом как раз наиболее важные, так сказать, стратегические сдвиги практически проявляются в жизни обычного человека далеко не сразу. Скажем, «плохая» тенденция роста безработицы ощущается немедленно, а переплетающуюся с ней «хорошую» тенденцию изменения структуры занятости в соответствии с требованиями постиндустриальной экономики большинство начнет чувствовать лишь после немалого времени. И наоборот, «хорошие» результаты расширения дополнительных скрытых заработков, увеличивающих доходы выявляются немедленно, «плохие» же, связанные с нарушением законности и разложением трудовой морали, делаются очевидными много позже.

Но так или иначе, сказываясь синхронно или нет, переплетение «хороших» и «плохих» тенденций определяет сегодня условия существования огромных слоев населения России. Подобное свойство объясняло многие важные особенности нашей общественной жизни, в том числе наличие внутренне противоречивых интересов у значительной части общества и вытекающую отсюда усиленную противоречивость установок массового сознания одних и тех же людей и групп.

Разумеется, различие противоречий, связанных с изменением отдельных сторон положения большинства трудящихся и с дифференциацией большинства условий жизни отдельных общественных групп, имеет достаточно условный, относительный характер. Относительность эта дополнительно увеличивается тем, что соотношение «плохих» и «хороших» сторон жизни, как и структура выигрывающих и проигрывающих групп постоянно меняются, так что специфическое групповое положение легко превращается в особенность положения большинства, и наоборот. Скажем, сегодняшнее материальное процветание бойцов преступных группировок («солдат», «быков») завтра вместе с разгромом организованной преступности может обернуться тем, что они окажутся одной из самых неквалифицированных групп молодежи, не имеющей что предложить на рынке труда. Пополнение ими уже существующих категорий неподготовленных работников — продавцов малоценного труда — поведет к росту безработицы, выступающей уже в качестве фактора, меняющего одну из сторон положения большинства трудящихся (уровень занятости и наполненности рынка труда).

С другой стороны, любое изменение жизни, затрагивающее народное большинство, особенно изменение, имеющее положительный смысл, требует времени для того, чтобы оно было освоено трудящимися и усвоено властями. До тех пор, пока умение пользоваться правами потребителя или наемного работника, опираясь на закон и суд, не получило массового распространения, а также пока эти нормы не восприняты продавцом и работодателем, расширение прав не ощущается как всеобщее благо. Ограничение телефонного права и «блата», с помощью которых иной раз удавалось компенсировать бесправие, может в это время восприниматься большинством в качестве потери. Напротив, распространение новых видов массового беззакония, скажем, сокрытие заработков и уклонение от налогов получает не только фактическое оправдание, но нравственную поддержку со стороны немалой части народа.

В общем, развитие правовых норм и правопорядка, регулирующих социальное положение всего населения, первоначально оказывается средством фактического улучшения жизни лишь отдельных его групп — например, более образованных людей или специфических категорий трудящихся, вроде работников пассажирского транспорта, чья роль в обеспечении нормальной жизнедеятельности городов так велика, что необходимость соблюдения их прав очень легко и быстро усваивается властями.

Наконец, в условиях всеобщего кризиса вся совокупность условий труда и элементы жизненной обстановки, определяющие и неодинаковое состояние всех сторон жизни у разных групп, и разное состояние отдельных жизненных обстоятельств у одних и тех же групп, зачастую меняется чрезвычайно стремительным и всеобъемлющим образом. Недаром выражения «обвал», «обвально», «обвальный» приобрели расхожий характер в нынешнем российском словоупотреблении. Катастрофический дефицит 1991 г., отпуск цен в 1992 г. и фактическая гиперинфляция 1992 г. привели к тому, что резко ухудшились все элементы жизненной обстановки у подавляющей массы населения. Применительно к большинству народа какое-либо различие «хороших» и «плохих» тенденций потеряло в этот момент всякий смысл. Сохранялась разве что противоположность положения очень узкой верхушки и всего остального населения. Однако уже с конца 1992 - начала 1993 гг. начали отчетливо проявляться оба типа дифференциации условий жизни народного большинства: и разное положение групп в целом, и разные тенденции изменения составляющих этого положения у каждой группы. К 1996—1998 гг. развитие и «хороших» и «плохих» тенденций зашло так далеко, что малоосмысленными стали, наоборот, утверждения о всестороннем ухудшении жизни всей не элитной части общества, о ее всеобщем обнищании. Новая угроза стремительного снижения жизненного уровня всего народного большинства возникла после девальвации рубля в августе 1998 г. Впрочем, первоначальные опасения оказались несколько преувеличенными. Катастрофического падения жизненного уровня после 1998 г. все-таки не произошло. Конечно, оно вполне может случиться в дальнейшем, если дороговизна снова взметнется бурными темпами. Напротив, может и не случиться, если удастся удержать инфляцию под контролем, сохранить и развить элементы экономического роста, проявившегося в 1999—2000 гг. В сущности, хрупкость, нестабильность условий труда и быта, постоянная возможность (не неизбежность!) их внезапного обвального ухудшения составляет третий род противоречий, определяющих тот фон и ту социальную атмосферу, в которых развертываются противоречия двух первых родов — дифференциация населения по материально-экономическому положению и противоположность «хороших» и «плохих» тенденций в жизни одних и тех же групп.

В конечном счете противоречивость положения российского народного большинства выражается не во всеобщем обнищании и не только в улучшении или ухудшении отдельных условий его жизни, не в облегчении или отягощении жизни отдельных групп, но в более сложных соотношениях. В этих соотношениях в многообразных сочетаниях присутствуют и всеобщие спады, и долговременные или кратковременные улучшения различных элементов труда и быта, освоенные и неосвоенные возможности, «хорошие» и «плохие» тенденции, обретения и потери…

Что касается противоречий, связанных с хрупкостью перемен, с возможностью резких изменений обстановки, перепады этого рода задают дальнейшему рассмотрению естественные хронологические рамки. Оно (это рассмотрение) распространяется на уже завершившийся период — от крутого поворота общественного развития в начале 90-х гг. до конца десятилетия. С точки зрения положения народного большинства, в течение всего этого времени развертывались принципиально одни и те же процессы, в которых соединялись «плохие» и «хорошие» перемены. Так что о 90-х гг. уже можно говорить как о целостном этапе противоречивого, колеблющегося движения России от госсоциализма к новой жизни. Совпадение конца десятилетия с как будто обозначающимся достижением «дна» кризиса в экономике и с началом нового президентства в политике символически подчеркивает завершение этого периода.

Ирвинг Гофман (1822-1982) - известный американский социолог, социальный психолог, антрополог. Родился в Канаде. Получил образование в Чикагском университете. Там же началась его академическая карьера, но вскоре Гофман переходит на работу в Национальный институт психиатрии (National Institute of Mental Health), где он собирает материал как по психическим расстройствам, так и по методам их лечения. Но еще в большей степени его интересует проблема восприятия душевнобольных в их социальном окружении и в обществе в целом. Накопленный им в этой области материал становится эмпирической базой построения новой парадигмы в социологии, которая стала известной под именем драматургической социологии. С 1958 по 1968 год он проходит все ступени академической карьеры в престижном университете Беркли, Калифорния. С 1968 до конца жизни работает в Филадельфии, в университете Пенсильвании.

Наиболее известные работы: «Презентация «Себя» в повседневной жизни» (1956, 1959), «Стигма: заметки об управлении расстроенной идентичностью» (1963), «Поведение в общественных местах: заметки о социальной организации собраний» (1963), «Анализ фреймов» (1974), «Гендерный адвертисмент» (1979), «Формы разговора» (1981).

Работы Гофмана опираются на традиции символического интеракционизма, вместе с тем в его работах прослеживается влияние антропологии. Внимание исследователя сосредоточено на микромире, он разрабатывает аппарат для описания типичных ситуаций повседневной жизни, которая представлена в виде театра, где каждый не просто исполняет функционально заданную роль, но вместе с тем стремится представить себя в наиболее выгодном свете. Отношения между пациентом психиатрической клиники и медперсоналом предстают в работах Гофмана в качестве типовых отношений, распространяемых на любые сферы общественной жизни. Драматургическая социология ориентирует не столько на конструирование себя как личности, сколько на создание (позитивного) имиджа этой личности в глазах непосредственного окружения, что является условием успеха карьеры этой личности.

Работа «GenderAdvertisements” оказала значительное влияние на гендерную проблематику в социологии, поскольку здесь на примере анализа рекламных стереотипов были выявлены методы пропаганды маскулинности и утверждения зависимой роли женщины в современном обществе.

Вклад Гофмана в социологию был оценен достаточно весомо не только фактом его избрания президентом Американской Социологической Ассоциации в 1981 году, но и историко-социологической литературой о его творчестве. Стоит отметить, что этот вклад далеко не всеми признавался однозначно. Если П. Дрю и А. Вуттон (1988), Ф. Мэннинг (1992), и ряд других последователей И. Гофмана выступают как интерпретаторы и пропагандисты его творчества, то А. Гоулднер - автор классической работы «Наступающий кризис Западной социологии» (1970) рассматривает это творчество как типичный образец постмодернистского мышления, в котором разрушаются грани между реальной жизнью и представлениями об этой жизни. Сама разработка концепции представления себя другим, по мнению этого автора, фиксирует переход от мира производства к миру потребления при сохранении доминирования крупных деловых компаний.

В российской литературе наиболее обстоятельная статья о творчестве Гофмана опубликована Г. С. Батыгиным. Приведем здесь резюмирующую оценку, высказанную рано ушедшим от нас коллегой: «Гофман сделал повседневность предметом абстрактной теории и предложил систему категорий, описывающих логику повседневного общения. Он изучал структуру социальной жизни, развивал общую теорию межличностной интеракции и социальных обменов независимо от вида этой интеракции. На улице, на базаре, казино, лифте, зале заседаний развертываются формальные структуры общения, и нет такой ситуации, в которой не действовал бы жесткий социальный порядок. Тонкая ткань повседневности, в которую вплетены формы «встреч», приобретают удивительную, почти мистическую прочность. Отклонения от поведенческих образцов лишь заменяют одно определение ситуации другим». (Г. С. Батыгин. Континуум фреймов: социологическая теория Ирвина Гофмана // Ирвинг Гофман. Анализ фреймов. Эссе об организации повседневного опыта. М. Институт социологии РАН. 2004. Стр. 7-9).

Отобранная для Хрестоматии статья была опубликована в журнале “AmericanAntropologist”. Она хорошо иллюстрирует как содержательную сторону исследований И.Гофмана, так и методологию его мышления, основанную на тщательном анализе понятийного аппарата, используемого в повседневном общении. Предметом анализа в данном случае выступает взаимодействие почтительности и пристойности. Столь же тщательно на ином материале Гофман разрабатывает такие понятия, как управление впечатлениями (“managementofimpressions”), стигма, ролевая дистанция, фреймы как принципы организации жизненного опыта и схемы интерпретации новых событий и т. д.

С помощью этого категориального аппарата Гофман переключает внимание социолога на исследование микропроцессов, на то, что находится в пределах непосредственного жизненного опыта индивида. Это знание ориентирует личность на критическое восприятие самое себя, и таким образом может содействовать пониманию правил взаимодействия с другими в данном обществе.

ПРИРОДА ПОЧТИТЕЛЬНОСТИ И ПРИСТОЙНОГО ПОВЕДЕНИЯ 1956

Некоторые исследователи современного общества под влиянием Дюркгейма и Рэдклифф-Брауна научились искать символический смысл той или иной социальной практики и вклад этой практики в укрепление целостности и солидарности группы, которая эту практику применяет…

В данной работе мне хотелось исследовать некоторые чувства, в которых проявляется своего рода сакральность, которой наделен человек нашего урбанистического светского мира. Она раскрывается и подтверждается некоторыми символическими актами. Для доказательства этого мною будет сделана попытка построить своего рода концептуальные леса с помощью использования и преобразования некоторых из общепринятых антропологических понятий. При этом в центре внимания будут оставаться два понятия, которые я считаю центральными в данной области, - почтение и пристойное поведение. Опираясь на эти переформулированные понятия, я попытаюсь показать, что дюркгеймовская версия социальной психологии может быть эффективной и в современных условиях.

Работа основывается на данных, полученных главным образом в результате кратковременного наблюдения за пациентами с психическими расстройствами в современной научно-исследовательской клинике. Я полагаю, что вполне логично изучать личные качества людей, которые наблюдались в закрытом заведении, поскольку вне его стен поддерживать их в нормальном состоянии не представлялось возможным. Нарушение правил приличия с их стороны происходит в условиях закрытой палаты, но сами правила, которые нарушаются, носят общий характер. Поэтому от изучения палаты мы можем перейти к общему исследованию нашего англо-американского общества.

Введение. Правило поведения можно определить как руководство к действию, которое рекомендуется не потому, что оно приятно, дешево или эффективно, но потому, что оно подходит для данных условий и является справедливым. Нарушения правил вызывают характерное чувство неловкости и ведут к применению негативных социальных санкций. Правила поведения пронизывают все сферы деятельности и поддерживаются множеством способов. Однако во всех случаях, даже не имея в виду жизнь корпораций, эта поддержка осуществляется группой приверженцев. Это одна из общесоциологических тем. Приверженность правилам ведет к постоянству и стандартизации поведения; и хотя эта приверженность не единственный источник порядка в человеческих отношениях, она, тем не менее, чрезвычайно важна. Разумеется, одобряемые правила поведения часто нарушаются тайком, их стараются обойти, а подчас им следуют в силу социально не одобряемых причин. Однако эти варианты оказываются лишь дополнением к случаям, когда правила регулируют, по крайней мере, внешнюю сторону поведения.

Правила поведения ограничивают индивида двумя основными способами: непосредственно - в качестве обязанностей, устанавливающих моральные границы его поведения, и косвенно – в качестве ожиданий, определяющих моральные границы поведения других в отношении этого индивида. Медицинская сестра, например, обязана следовать медицинским предписаниям в отношении своих пациентов. В то же время, она ожидает послушания и сотрудничества с ней со стороны пациентов с тем, чтобы она могла выполнять свои обязанности по отношению к ним. Это послушание, в свою очередь, может рассматриваться как обязанность пациентов по отношению к сестре. Оно указывает на межличностный характер многих правил, на их организацию по принципу «актор-реципиент», а именно: то, что является обязанностью одного человека, часто бывает ожиданием другого.

Так как обязанности подразумевают ограничения на некоторые способы действия, мы их иногда трактуем как трудные и утомительные в плане выполнения. Если они и выполняются, то только с включением сознания и с зубовным скрежетом. В действительности большинство действий, совершаемых человеком, исходя из правил поведения, совершаются им без размышлений. Если актору задать вопрос: почему он так делает, он ответит, что делает так «без особых причин» или потому, что ему «хотелось сделать так, а не иначе». Лишь в случае, когда что-то мешает установившейся практике, он понимает, что его мало-мальски самостоятельные действия постоянно созвучны с нормами приличия его группы, и невозможность соблюдать эти нормы становится для него причиной стыда и унижения. Точно так же он может воспринимать как должное свои ожидания в отношении других, и только когда ситуация неожиданно меняется в худшую сторону, он вдруг обнаруживает, что у него есть основания для возмущения.

Таким образом, мы выяснили, что человек может выполнять ту или иную обязанность, не ощущая ее. Далее мы увидим, что, если обязанность ощущается как нечто, что должно быть выполнено, то человек, наделенный этой обязанностью, воспринимает ее либо как желательную, либо как обременительную. Короче говоря, он воспринимает ее либо как приятную, либо как неприятную. В действительности одна и та же обязанность может восприниматься как желательная в одном отношении и как нежелательная – в другом. Например, медицинская сестра, раздающая больным лекарства, может испытывать удовлетворение, поскольку благодаря этой процедуре она устанавливает дистанцию с санитарками (которые, по мнению сестер, в известном смысле «недостаточно хороши» для такого рода деятельности). Но, с другой стороны, эта обязанность может стать обременительной, когда, скажем, сестра сталкивается с тем, что дозировки определяются написанными неразборчивым почерком врачебными предписаниями. Сходным образом ожидание может восприниматься лицом, на которое направлено это ожидание, как желательное, например, в случае, когда это лицо получает заслуженное повышение по службе, или как нежелательное, когда это лицо заслуженно увольняют с работы. В обиходе правило, которое воспринимается актором или реципиентом как желательное лично для него, вне зависимости от соотношения этого правила с нормами приличия, иногда называется правом или привилегией. Так эти термины будут использоваться далее в тексте, хотя в них заключен дополнительный смысл, указывающий на особый разряд правил, к которым индивид может прибегать, но чего от него не требуется. Также следует отметить, что приятная обязанность актора может стать приятным ожиданием реципиента, как, например, обязательный поцелуй мужа жене по возвращении с работы. Однако последний пример подразумевает разные комбинации.

Когда человек вовлечен в выполнение каких-либо правил, то он посредством этого стремится представить себя соответствующим образом. В случае, когда речь идет об обязанностях, он становится для себя и для других кем-то, кто просто следует этому правилу, кем-то, от кого ожидается, что он естественным образом будет поступать так, а не иначе. Когда речь идет об его ожиданиях, то он придерживается убеждения, что другие будут должным образом выполнять свои обязанности и в отношении его, поскольку их отношение к нему выражает концепцию его личности. Утверждая себя как такого рода личность, которая относится особым образом к другим, он ожидает, что другие будут также относиться к нему особым образом, этот человек должен убедиться, что у него будет возможность действовать именно так и быть именно такой личностью. Например, у определенных психиатров бывает момент, когда обязанность оказывать психотерапевтическую помощь пациентам, их пациентам, трансформируется в нечто, что они должны делать, если они хотят сохранить тот образ, который они из себя создали. То, во что выливается эта трансформация, можно увидеть на начальных этапах карьеры некоторых из них, когда они разрываются между исследованиями, административной работой и терапевтической помощью тем, кто в противном случае остался бы без присмотра.

Таким образом, в целом, когда правило поведения нарушается, мы видим, что рискуют быть дискредитированными два человека: один, наделенный обязанностью, который должен был руководствоваться правилом, другой - ожидающий, что к нему будут относиться особым образом в силу этого правила. Опасность витает как над актором, так и над реципиентом.

Акт, на который распространяется правило поведения, является, таким образом, актом коммуникации. Этот акт представляет собой способ, благодаря которому подтверждаются самости двоих – того, для которого правило является просто обязанностью, и того, для которого правило является лишь ожиданием. Акт, на который распространяются правила поведения, но который им не соответствует, также – и даже чаще – является актом коммуникации, поскольку нарушение правил становится событием. Причем это происходит таким образом, что самости участников лишаются подтверждения. Следовательно, правила поведения преобразуют как действие, так и бездействие в экспрессивное послание. Подчиняется ли индивид правилам или нарушает их – в любом случае сообщается нечто значимое. Например, в палатах, где проходило исследование, каждый психиатр-исследователь ожидал, что его пациенты будут вовремя являться на сеанс психотертапии. Когда пациенты выполняли эту обязанность, они тем самым демонстрировали, что они должным образом осознали необходимость в своем лечении, и что их психиатр является тем человеком, который может установить «добрые отношения» с пациентами. Если же какой-то пациент отказывался появляться на сеансе, то другие в палате склонялись к мысли, что он «слишком болен», поэтому не знает, что для него полезно, а, возможно, его психиатр не тот человек, который может устанавливать отношения. И посещение, и непосещение пациентами терапевтических сеансов психотерапии сообщает нечто важное персоналу и другим пациентам в палате…

Рассматривая правила поведения, их для удобства можно разделить на два класса – симметричные и асимметричные. Симметричное правило – это правило, которое налагает на индивида такие же обязательства и вызывает такие же ожидания в отношении других, какие другие имеют в отношении его. Например, в двух исследуемых палатах, как, впрочем, и в большинстве мест, где пребывают члены общества, существует понимание, что один индивид не должен красть у другого индивида. При этом разница их относительных статусов не играет никакой роли. Далее, каждый индивид аналогичным образом ожидает, что и он не будет обокраден другим индивидом. То, что мы называем взаимной учтивостью и правилами общественного порядка, имеет симметричный характер. Таковыми были библейские заповеди, как, например, правило: не возжелай жены ближнего твоего. Асимметричное правило – это такое правило, в соответствии с которым другие относятся к индивиду и он относится к ним иначе в сравнении с тем, как он относится к ним и, соответственно, они относятся к нему. Например, врачи дают медицинские указания сестрам, но сестры таких указаний врачам не дают. Подобным же образом в ряде американских больниц сестры должны вставать, когда в помещение заходит врач, врачи же обычно не встают при появлении сестер.

Исследователи предложили несколько критериев различения типов правил. Один из них, например, позволяет различать формальные и неформальные правила. Для нашего исследования важным будет различие между содержательным правилом (substance) и церемонией (ceremony)¹⁵. Содержательное правило – это правило, которое управляет поведением в отношении тех аспектов, которые воспринимаются как имеющие значимость сами по себе, вне зависимости от того, что именно сообщает о самости участников нарушение или соблюдение этого правила. Так, когда индивид удерживается от воровства у других, он следует реальному правилу, которое служит преимущественно для защиты собственности этих других и лишь отчасти – для защиты представления, которое они о себе создали как о людях с правами собственников. Экспрессивные смыслы содержательных правил официально считаются вторичными. И это представление необходимо поддерживать, даже если в некоторых ситуациях каждый может ощутить, что участники преимущественно озабочены экспрессивной стороной дела.

Церемониальное правило – это такое правило, которое управляет поведением в отношении тех аспектов, которые воспринимаются как имеющие вторичную значимость или даже не имеют никакой значимости сами по себе. Их сугубая важность – по крайней мере официально – в том, чтобы служить конвенциональным способом коммуникации, с помощью которого индивид выражает свой характер или передает свою оценку других участников ситуации. Такое словоупотребление отличается от обыденного. Обычно под «церемонией» понимается предельно детализированная фиксированная во времени совокупность символических действий, совершаемых августейшими акторами по торжественным поводам, при этом вполне вероятно обращение к религиозным чувствам участников. Делая акцент на том общем, что есть между процедурой прикосновения к шляпе при встрече, и процедурой коронации, я по необходимости не обращаю внимания на различия между ними в такой степени, что многие антропологи могли бы, вероятно, счесть это недопустимым.

Во всех обществах правила поведения обычно объединяются в коды, которые гарантируют, что каждый действует подобающим образом и получает в ответ должное. В нашем обществе код, который управляет реальными правилами и реальными экспрессиями, включает в себя наши законы, мораль и этику. Код же, управляющий церемониальными правилами и церемониальными экспрессиями, представляет собою часть того, что называется этикетом. Все наши институты располагают обоими типами кодов, но в данной работе внимание будет сосредоточено только на церемониальном коде.

Акты или события, т.е. носители знаков или символы, которые несут церемониальные послания, весьма разнообразны по своему характеру. Они могут иметь вербальный характер, когда, например, индивид делает заявление, содержащее похвалу или уничижение в собственный адрес или в адрес другого, причем делает это на особом языке и с особой интонацией. Они могут быть выражены с помощью жеста, когда сама манера держаться передает либо высокомерие, либо раболепие. Они могут фиксироваться в пространстве, когда индивид проходит в дверь перед другим индивидом или сидит справа, вместо того, чтобы сидеть слева. Они могут быть связанными с манерой получения задания, когда, например, индивид милостиво принимает задание и выполняет его в присутствии других с апломбом и проворно. Они могут быть связаны с такой структурой коммуникации, когда индивид говорит чаще, чем другие, или требует к себе больше внимания, чем они…

Совокупность символов, которые используются данной социальной группой в церемониальных целях, можно назвать церемониальной идиомой…

Церемониальная деятельность содержит некоторые базовые составляющие. Как уже было заявлено, главная цель этой работы – провести разграничительную линию между двумя из этих составляющих – почтительностью и пристойным поведением – и выявить различия между ними.

Почтительность. Под почтительностью я понимаю тот компонент деятельности, который служит в качестве символического средства, с помощью которого почтение передается реципиенту в соответствии с установленным ритуалом. Это может означать, кроме того, что данный реципиент рассматривается как символ, продолжение или представитель чего-либо. Эти знаки признательности представляют собой способы, с помощью которых актор торжественно заявляет о своем отношении к реципиенту и подтверждает это отношение. В некоторых случаях как актор, так и реципиент, могут вообще не быть людьми, как, например, в случае с встречающимися пароходами, которые приветствуют друг друга четырьмя короткими гудками. В других случаях актор является человеком, а реципиент – неким объектом или идолом, как в случаях с моряком, салютующим капитанскому мостику перед тем, как подняться на борт, или с католиком, преклоняющим колени перед алтарем. Однако я буду рассматривать только те выражающие почтение ритуалы, которые совершаются, когда оба – актор и реципиент – являются людьми. При этом неважно – действуют ли они от своего имени или от имени кого-то или чего-то другого. Подобного рода церемониальная активность прослеживается, пожалуй, наиболее отчетливо в кратких приветствиях, комплиментах, извинениях, которые служат своеобразной орфографией социального общения (intercourse) и могут быть названы «статусными» или «межличностными» ритуалами. Я использую термин «ритуал» потому, что эта деятельность, сколь бы неформальной и лишенной религиозного содержания она ни была, представляет собой способ, с помощью которого индивид должен защищать и оформлять символические смыслы своих действий в присутствии объекта, который для него имеет особую ценность...

Индивид может стремиться к почтению, зарабатывать или заслуживать его. Но, по большому счету, ему не позволено выказывать почтение себе самому. Будучи вынужден искать почтение со стороны других, он находит дополнительные причины для продолжения этого поиска. В свою очередь, общество получает дополнительные гарантии, что его члены войдут в процесс интеракции (interaction) и углубят связи друг с другом. Если бы индивид мог сам себе оказывать почтение, которого он желает, то в обществе обнаружилась бы тенденции к распаду на отдельные островки, населенные одинокими людьми, создающими свой собственный культ, и пребывающими в процессе постоянного поклонения своей собственной особе.

Признание, передаваемое в акте почитания, подразумевает, что у актора есть чувство уважения по отношению к реципиенту, часто включающее в себя общую оценку реципиента. Уважение – это то, что индивид постоянно испытывает в отношении других; он знает достаточно, чтобы придумать нечто по тому или иному случаю, однако, выказывая почтение, он не способен детально объяснить, что в действительности он имеет в виду.

Те, кто выказывает почтение индивиду, могут, разумеется, чувствовать, что он – воплощение некоей добродетели, представитель чего-либо, и они воздают ему должное не из-за того, что они думают о нем «лично», но несмотря на это. В некоторых организациях, например, в армии на такой рационализированной процедуре оказания почестей целенаправленно делается акцент, что приводит к тому, что сугубо формальный и безличный ритуал направлен как раз на личность.

Автоматически выказывая уважение, которого у него в действительности нет, актор чувствует, что он сохраняет внутреннюю независимость, отказывая в поддержке церемониальному порядку в результате лишь формального участия в церемониале. И, разумеется, тщательно соблюдая все формальные детали ритуала, он может почувствовать себя свободным в плане выражения всех возможных форм непочтительности путем осторожного изменения интонации, произношения, темпа и т.д.

Когда речь заходит о почтении, то в качестве модели обычно рассматривается модель ритуалов почитания, подчинения и умилостивления, которые выполняет некто подвластный по отношению к обладателю власти. Почтение мыслится как что-то, что подчиненный должен своему начальнику. Это весьма ограниченное понимание почтения по двум причинам. Во-первых, существует огромное множество форм симметричного почтения, которое оказываются лицами равными друг другу в социальном отношении. В некоторых обществах, например, на Тибете приветствие равных высокопоставленных особ становится продолжительным выражением ритуального поведения, превосходящем по длительности и экспансивности акты почтения, которые некое лицо выказывает своему правителю в менее ритуализированных обществах. Кроме того, существуют и обязанности выказывания почтения, которые есть у вышестоящего лица по отношению к своим подчиненным. Высшие священнослужители во всем мире должны отвечать на знаки внимания, оказываемые им, фразой, смысл которой в разных культурах сводится примерно к следующему: «Благословляю тебя, сын мой!». Во-вторых, уважение, которое актор выказывает реципиенту, не обязательно должно быть наполнено почтительным страхом. Существуют другие виды почтения, которое выказывается также путем ритуалов межличностного общения. В качестве примера можно привести ритуал доверия, которое оказывается хозяином дома неожиданным странникам, или ритуал оценки способностей, когда один человек уважительно принимает технический совет другого. Чувство уважения, которое играет важную роль в ритуале почтения, может проявляться в виде чувства привязанности к человеку или к дому. Наиболее ярко это проявляется в нашем обществе в долге молодожена по отношению к своей жене, к которой он относится с любовным почтением и всюду, где только можно, перестраивает свое обычное поведение в этом ключе…

В целом почтительное поведение окрашено в учтивые и вежливые тона, передающие оценку реципиента, которая во многих отношениях может оказаться более комплиментарной в сравнении с тем, что акторы ощущают в действительности. Обычно актор предоставляет реципиенту возможность для сомнений. Он может даже маскировать отсутствие уважения повышенным вниманием к деталям ритуала. Тем самым акты почтения часто связаны с определенным эталоном общения между актором и реципиентом, с которым отныне должна соотноситься их реальная практика отношений. В крайнем случае, реципиент может воспринять церемониальную ситуацию в качестве реальной и на этом основании выдвинуть некие притязания. Однако если он опрометчиво сделает это, то его отношения с актором скорее всего изменятся. Люди осознают, что реципиент не должен понимать актора буквально, а тем более выкручивать ему руки на предмет выказывания почтения и должен довольствоваться демонстрацией уважения, которая может отличаться от более весомых форм выражения почтения. Следовательно, оказывается, что многие автоматически выполняемые акты почтения содержат остаточные смыслы, связанные с деятельностью, в которой никто больше реально не участвует, и подразумевающие оценки, которые никто больше не ожидает. Тем не менее, мы знаем, что пренебрежение этими рудиментами не может остаться безнаказанным.

Наряду с чувством уважения в актах выражения почтения содержится своего рода заверение, выражающее в сжатой форме торжественное обещание, клятву актора относиться к реципиенту по-особому в будущем. Клятва подтверждает, что ожидания и обязанности реципиента, как реального, так и церемониального плана, будут восприняты и поддержаны актором. Тем самым акторы обещают, что они будут разделять представление о самости, которое реципиент выработал, исходя из правил, которыми он руководствуется…

Я уже упомянул (несколько) весьма распространенных форм выражения почтения в представительских ритуалах: приветствия, приглашения, комплименты и мелкие услуги. С их помощью реципиенту сообщается, что он не изолированный остров, и что он с его заботами в той или иной степени не безразличен для других. Взятые вместе, эти ритуалы представляют собой кальку тех пределов, в которых ego реципиента доступно для других.

Итак, нами были рассмотрены два основных типа ритуалов выказывания почтения: представительские ритуалы, посредством которых актор зримо выражает свою оценку реципиента, и ритуалы уклонения (avoidance rituals), принимающие форму предписаний, запретов и табу, направленных на действия, от которых актор должен удерживаться. Если он совершает такие действия, то тем самым нарушает право реципиента держать актора на дистанции. Мы уже знакомы с этим различием из дюркгеймовского деления ритуалов на позитивные и негативные.¹⁶

Если мы предполагаем, что существует нечто, что должно быть сделано и сказано в отношении реципиента, и то, что не должно быть сделано и сказано, то нам должно быть ясно, что неизбежны внутреннее противостояние и конфликт между этими двумя формами почтения. Если мы спрашиваем о здоровье человека, о его семье, о делах, то мы показываем нашу искреннюю заинтересованность. Однако если этот ритуал будет совершен в особом контексте, то это будет означать, что мы вторглись на запретную территорию. Это становится ясным, когда такие вопросы задает человек с неподобающим статусом, или если недавние события делают ответы на них болезненными. Дюркгейм подчеркивает: «Человеческая личность – это священное понятие. Никто не смеет нарушать ее границы и вторгаться в ее пределы. И в то же время величайшее благо для нее – общение с другими».¹⁷

Пристойное поведение. Итак, было заявлено, что церемониальная сторона реального поведения включает в себя, как минимум, две базовых составляющих - почтительность и пристойность. Почтение было определено как признательная оценка какого-либо человека, которую индивид доносит до этого человека либо посредством ритуалов уклонения, либо посредством ритуалов представления, и мы уже обсудили эту проблему. Сейчас можно перейти к проблеме пристойного поведения.

Под пристойностью я буду иметь в виду те элементы церемониального поведения индивида, которые обычно передаются с помощью манер, одежды, умения держаться. С помощью этих манер индивид демонстрирует своему непосредственному окружению то, что он представляет собою некую личность, обладающую определенными желательными, либо нежелательными качествами. В нашем обществе «хорошо» или «должным образом» ведущий себя человек должен обладать такими свойствами как благоразумие и искренность; умеренность в своих запросах; спортивность; владение речью и осанкой; самоконтроль над своими чувствами, аппетитом и желаниями; устойчивость в критических ситуациях и т.д.

При попытке проанализировать качества, передающиеся через поведение, возникает несколько тем для обсуждения. Благовоспитанный человек обладает качествами, которые обычно ассоциируются с «воспитанием характера» или «социализацией»… Другие – правильно или ошибочно - пытаются использовать эти качества в диагностических целях, как свидетельства того, что именно представляет собой актор вообще, в другое время и в другой обстановке, когда он занимается другими видами деятельности. В дополнение следует отметить, что умеющий вести себя человек – это тот, кто умеет оградить свой мир от бесцеремонного вмешательства и таким образом защитить себя от исходящего от других заражающего воздействия. Но наиболее важным является то, что пристойное поведение – это необходимое условие для превращения актора в того, на кого можно положиться в том плане, что он станет хорошим партнером в актах коммуникации (interactant) и будет действовать так, чтобы не подвергать опасности других, которые представляют себя в качестве его партнеров в коммуникации.

Следует еще раз подчеркнуть, что пристойное поведение включает в себя черты, извлеченные из интерпретаций других, основанные на том, как индивид представляет себя в процессе социального общения. Сам индивид не может обрести эти черты с помощью словесных уверений о том, что он ими обладает, хотя он иногда самонадеянно может пытаться это делать. (Он может, однако, ухитриться вести себя так, что другие в процессе интерпретации его поведения могут приписать ему такие качества, какие он хотел бы, чтобы другие видели в нем.) Следовательно, в целом, хотя с помощью почтительного поведения индивид и создает собственный образ, но, строго говоря, это не тот образ, который предназначен для его внутреннего употребления. Это, конечно, не должно мешать нам понять и то, что человек может вести себя пристойно, благодаря тому, что он обладает высокой самооценкой, и, наоборот: того, кто не обладает этим качеством, могут обвинить в отсутствии «самоуважения» или в том, что он даже в своих собственных глазах ставит себя весьма низко…

Правила пристойности, как и правила почтительности, могут быть симметричными и асимметричными. Между людьми, равными в социальном отношении, чаще всего предписаны симметричные правила. Среди неравных людей возможны различные комбинации. Например, у врачей во время собраний персонала психиатрических подразделений клиники была привилегия ругаться, менять тему беседы, сидеть в не совсем приличных позах. Санитары и санитарки, с другой стороны, могли присутствовать на собраниях персонала и даже задавать вопросы (в духе ориентации на методы групповой терапии, характерной для этого рода учреждений), однако подразумевалось, что они должны были вести себя с большей осмотрительностью, чем врачи… Предельный случай этих правил – отношение между хозяином и слугой, когда, например, придворные дамы и кавалеры должны в пристойной манере оказывать услуги недостойному королю. Аналогично и врачи имели право побездельничать в комнате сестер, растянуться на смотровой кушетке, пошутить и побалагурить с сестрами. Персонал низших рангов мог принять участие в этом неформальном общении с врачами, но только тогда, когда его инициировали сами врачи.

Почтительность и пристойное поведение. Почтительность и пристойное поведение – аналитические термины. В практическом плане действия, которые они обозначают, налагаются друг на друга. Действие, с помощью которого индивид выказывает свое почтение другим, или отказывается делать это, является типичным средством демонстрации того, насколько хорошо он воспитан. Некоторые стороны данного наложения можно прокомментировать. Во-первых, осуществляя данный акт представительского почтения, например, предлагая гостю стул, актор обнаруживает, что это можно сделать уверенно и гладко, демонстрируя самоконтроль и выдержку, а можно – неловко и неуверенно, демонстрируя нерешительный характер. В данном случае мы имеем дело со случайной и побочной связью между почтительностью и пристойностью. Для иллюстрации можно воспользоваться нашими материалами по поводу взаимоотношений между врачами и пациентами. Одна из жалоб со стороны врачей заключалась в том, что пациенты не принимают душ перед врачебным осмотром. Прием душа – это способ выказывания почтения врачу и в то же время это возможность для пациента продемонстрировать, что он чистоплотный человек с хорошими манерами. Другой пример. Громкая речь, крики, пение нарушают право других больных на одиночество и покой, а с другой стороны, указывают на плохое воспитание и отсутствие контроля за эмоциями.

Влияние той же самой связи между почтительностью и пристойностью прослеживается в церемониальных сложностях межгрупповой интеракции: жесты почтения, ожидаемые членами одного общества, иногда несовместимы со стандартами пристойности, которых придерживаются члены другого общества. Например, в течение ХIХ века дипломатические отношения между Великобританией и Китаем были весьма напряженными в силу того обстоятельства, что от британских послов при посещении китайского императора требовался Kot`ow¹⁸, они же воспринимали этот ритуал как несовместимый с их чувством собственного достоинства.

Вторая форма связи между почтительностью и пристойностью проявляется в том, что желание отдать долг уважения другим является одним из качеств, которое индивид должен выразить своим поведением, равно как и желание вести себя пристойно является общепринятым способом выражения уважения к окружающим.

Какими бы ни были практические связи между почтительностью и пристойностью аналитические связи между этими понятиями «взаимодополняющие», а не связи идентичности. Образ себя, который индивид должен передать другим, совсем другого типа, нежели тот, который другие должны составить об индивиде. Образы почтения указывают на большое общество, выходящее за рамки непосредственной интеракции, на место, которое индивид занимает в иерархии этого общества. Образы пристойности указывают на качества, которые могут быть раскрыты в процессе интеракции благодаря тому или иному социальному положению, занимаемому индивидом, поскольку эти качества связаны больше с тем, как индивид использует свое положение, нежели чем с рангом и местом этого положения относительно положения других.

Далее. Образ себя, который индивид должен передать другим посредством поведения, является чем-то вроде оправдания и восполнения того образа, который другие должны передать путем выражения почтения индивиду. Каждый из этих образов может в действительности служить гарантией и способом проверки другого образа. Во многих культурах можно обнаружить формы обмена знаками внимания (interchange). Например, хозяин выказывает уважение гостям, подчеркивая, как рад он их видеть и как высоко он их ценит. Они, в свою очередь, должны хотя бы раз не согласиться со столь высокой их оценкой (offering), показывая тем самым, что они не самонадеянные и не нескромные, и что они не сгорают от нетерпения получить благорасположение хозяина. Точно таким же образом, когда мужчина хочет встать при появлении женщины, оказывая уважение к ее полу, а она прерывает и останавливает его, демонстрируя, что она не дорожит своими правами в этом качестве, и готова определить ситуацию как такую, которая складывается между равными людьми. Следовательно, в целом, когда некто относится к другим почтительно, он предоставляет им возможность устранить преувеличенную благорасположенность, продемонстрировав тем самым свои хорошие манеры. Посредством этой дифференциации в символизации функций почтения и пристойности общество создает атмосферу, строящуюся на более возвышенных образах, чем те, которые проистекали бы лишь из оценки чьих-либо заслуг. Все согласны с тем, что практично оказывать почтение в отношении других, давая им несколько завышенную оценку, и, понимая, что такого рода индульгенция будет отклонена и воспринята как свидетельство хорошего воспитания.

Вместе с тем, существуют и другие взаимодополняющие связи между почтительностью и пристойностью. Если индивид чувствует, что ему необходимо вести себя пристойно, чтобы к нему отнеслись почтительно, он должен пребывать в положении, позволяющем ему сделать это. Он, например, должен быть в состоянии скрыть от окружающих те свои стороны, которые могут заставить их прийти к мысли, что он не достоин их внимания, быть в состоянии уединиться, когда он находится в неприглядном виде с точки зрения одежды, настроения, позы или действия. Ритуалы уклонения, которые другие осуществляют в отношении его, дают ему пространство для маневра, позволяя демонстрировать только те стороны личности, которые заслуживают уважения. В то же время в результате этого уклонения другим легче уверить себя в том, что почтение, которое они ему выказывают, оправданно.

Чтобы показать разницу между почтительностью и пристойностью, я выделил взаимодополняющие отношения между ними. Однако даже этот род зависимости может быть чрезмерно акцентирован. Тот факт, что человеку не удается выказать должное почтение в отношении других, не освобождает их от обязанности вести себя подобающим образом в его присутствии, какое бы неудовольствие это у них не вызывало. Точно таким же образом неспособность индивида вести себя пристойно не освобождает окружающих от необходимости относиться к нему с должным почтением. Только путем разделения почтительности и пристойности мы можем оценить многие аспекты церемониальной жизни. Например, тот факт, что группа может преуспеть в одной из этих областей поведения и иметь плохую репутацию в другой области…

Мы должны понять, далее, что существует масса случаев, когда было бы неправильно со стороны индивида сообщать о себе то, что другие готовы сообщить ему о нем, поскольку каждый из этих двух образов является гарантией и оправданием другого образа. Речь не идет о зеркальном отражении одного образа в другом. Мысль Мида о том, что индивид примеряет на себя установку, которую другие имеют по отношению к нему, кажется нам чрезмерным упрощением ситуации. Индивид скорее должен полагаться на других для завершения картины своей личности, которую ему позволено раскрашивать только определенными красками. Каждый индивид ответственен за пристойность собственного образа и за почтительное отношению к нему других. Чтобы завершенная личность человека получила выражение, люди должны взяться за руки, образуя своего рода церемониальную цепь, когда каждый, выражая почтение, и пристойно ведя себя по отношению к тому, кто справа, в ответ получает то же самое от того, кто слева. Можно согласиться, что индивид является обладателем уникальной, всецело принадлежащей ему личности. Однако свидетельство этого обладания – полностью продукт совместного церемониального труда: когда та часть личности, которая выражается через пристойное поведение индивида, не более значима, чем та часть, которая выражается другими посредством их почтительного поведения в отношении к нему.

Заключение Правила поведения, которые связывают актора и реципиента, – это социальные связи. Однако многие действия, которые осуществляются в соответствии с этими правилами, носят нерегулярный характер и требуют много времени для завершения.

Следовательно, возможностей для утверждения морального порядка в обществе немного. Именно здесь церемониальные правила выполняют свою социальную функцию, так как многие из актов, подпадающих под действие этих правил, непродолжительны, не связаны с большими затратами, и могут совершаться в процессе каждой социальной интеракции. Какой бы ни была деятельность по своему характеру и сколь бы приземленной она ни была, всегда имеется много возможностей для проведения в ее рамках локальных церемоний, коль скоро в этой деятельности участвуют и другие люди. Посредством этих ритуалов, определяемых церемониальными обязанностями и ожиданиями, общество наполняется снисхождением и терпимостью. Другие люди своим присутствием постоянно напоминают индивиду, что как хорошо воспитанный человек он должен держаться вместе с ними, подтверждая тем самым священность этих других. Жесты, которые мы иногда называем пустыми, возможно, являются на самом деле наиболее содержательными.

Следовательно, важно понимать, что личностное достояние человека (the self) является отчасти объектом поклонения, чем-то сакральным, к чему надо относиться с соответствующей ритуальной заботой с тем, чтобы она предстала перед глазами других в должном свете. Пристойное поведение индивида, когда он вступает в контакт с другими, и когда другие с почтением относятся к нему, является средством утверждения этой личности. В равной степени важно понимать, что, если индивид должен играть в эту священную игру, то для нее необходимо найти подходящее поле. Окружающая среда должна гарантировать, что индивид не заплатит слишком высокую цену за свое пристойное поведение и что в ответ получит соответствующую почтительную реакцию. Практики почтительности и пристойности должны быть институционализированы так, чтобы индивид был в состоянии развернуть жизнеспособную священную самость, и продолжал оставаться в игре на соответствующей ритуальной почве.

Далее. Среда, описанная в терминах церемониальности действия, является местом, где либо легко, либо трудно играть в ритуальную игру наличия самости. Там, где церемониальные практики тщательно институционализированы, как это было, например, в палате А, оказывалось, что личностью быть легко. Когда эти практики не установились, как до известной степени было в палате Б, то в этих условиях личностью быть трудно. То, что в одной палате легко сохранять свою личность, а в другой это оказывается сложным, зависит отчасти от типа пациентов, собранных в палате, и от типа режима, который пытается поддерживать персонал.

Одно из оснований разделения пациентов психиатрических больниц по всему миру на категории, - это степень легко определяемого «умственного расстройства». По большому счету это означает, что пациенты делятся на категории в соответствии с тем, в какой степени они нарушают церемониальные правила социального общения. Существуют весомые практические причины помещения пациентов в разные палаты на этом основании, и действительно, та больница считается отсталой, где не применяется данная практика. Тем не менее, подобного рода деление часто приводит к тому, что те, кто безнадежно утратил навыки цивилизованности в одном аспекте поведения, помещаются в непосредственной близости от тех, кто безнадежно утратил навыки цивилизованности в другом аспекте. Таким образом, индивиды, которые по крайней мере готовы сохранять свою личность (project a sustainable self), помещаются в окружение, где это практически невозможно.

Именно в этом контексте мы можем по-новому взглянуть на некоторые представляющие интерес моменты, связанные с эффективностью принуждения и давления на индивида. Если предполагается, что индивид должен вести себя пристойно и выказывать соответствующее почтение, тогда у него должно быть пространство для самоопределения. У него должен быть достаточный запас тех мелочей, которые в его среде используются в русле идиомы почтительности (idiom of regard), – сигарет и еды, которыми можно угостить, стульев, которые можно предложить гостям и т.д. У него должна быть свобода движений, чтобы он мог принять позу, которая передает соответствующее уважение к другим, и свидетельствует о его хороших манерах. Если пациент привязан к кровати, он может не найти практических причин, чтобы не делать под себя, и, естественно, не может встать при появлении женщины. Ему необходим запас чистого белья, если он должен выглядеть, как подобает приличному человеку. Чтобы быть привлекательным, ему может понадобиться галстук, ремень, шнурки для ботинок, зеркало и бритвенные лезвия, словом, он нуждается именно в тех вещах, выдавать которые администрация отказывается, считая это неразумным. У него должен быть доступ к кухонной утвари, которую его общество рассматривает в качестве подобающей для использования, поскольку он может обнаружить, что мясо неудобно есть при помощи картонной ложки. И, наконец, без каких-либо особых последствий для себя он должен иметь право отказаться от некоторых видов работ, проходящих сейчас под рубрикой «трудовой терапии», выполнение которых его социальная группа считает infra dignitatem¹⁹.

Когда на индивида оказывается предельное давление, он автоматически выпадает из круга пристойности. Для него недоступны носители знаков и физические символы, с помощью которых осуществляются обычные церемонии. Другие могут выказать почтение в отношении его, но он не в состоянии ответить так, чтобы показать, что он этого достоин. Единственные церемониальные фразы, на которые он способен, это непристойности.

История лечения психических болезней – это история изобретения стягивающих, сдавливающих, сжимающих приспособлений, среди которых стесняющие движение перчатки и камзолы, цепи, приковывающие к полу и креслу, наручники, «намордники», открытый для наблюдения туалет, шланг для обливания, смирительная рубашка, картонные приборы для еды и т.д. Использование этих приспособлений предоставляет обширный материал для размышлений о способах, с помощью которых личность лишают почвы для церемониального поведения. С другой стороны, эта история дает нам представление об условиях, которые должны обеспечиваться, чтобы индивиды сохраняли свою личность. К сожалению, и по сей день существуют больницы, где прошлое заведений подобного рода можно изучать опытным путем. Исследователи межличностных церемониалов должны разыскивать эти учреждения столь же упорно, как разыскивали исчезающие культуры исследователи форм родства.

В данной работе я отстаивал мысль, что мы можем узнать о церемониальных ритуалах, изучая современную светскую ситуацию, а именно ситуацию, в которой оказался индивид, отказавшийся использовать церемониальную идиому своей группы, в силу чего его госпитализировали. В контексте пересечения культур целесообразно посмотреть на это как на продукт нашего сложного разделения труда, когда пациентов объединяют, вместо того, чтобы предоставить каждого самому себе. Кроме того, это разделение труда соединяет вместе тех, обязанностью которых является забота об этих пациентах.

Мы, таким образом, подошли к особой дилемме, перед которой стоит медицинский работник. Как член большого общества, он должен принимать меры против больных с психическими расстройствами, которые нарушают правила церемониального порядка, но его профессиональная роль обязывает его заботиться и защищать этих самых людей. Когда акцент делается на «групповую терапию», эти обязанности требуют от него даже большего: он должен теплотой отвечать на враждебность, вниманием – на отчужденность.

Мы видели, что персонал больницы становится свидетелем неподобающего поведения, при котором нельзя применять обычные негативные санкции, и в то же время медики обязаны использовать по отношению к пациентам принуждение, которое не имеет ничего общего с уважением к личности. Третьей особенностью является то, что персонал должен оказывать услуги пациентам, вроде смены носков, завязывания шнурков или стрижки ногтей, т.е. те услуги, которые за стенами больницы рассматриваются как знак высочайшего почтения. В условиях больницы подобные действия связаны скорее с чем-то неподобающим, поскольку санитар в то же самое время реализует ту или иную власть и демонстрирует моральное превосходство над своими подопечными. Последняя особенность церемониальной жизни в психиатрических больницах заключается в том, что индивиды терпят крах как носители даже минимального церемониального смысла, и другие вдруг понимают, что те, кого они воспринимали в качестве самодостаточных сущностей, удерживаются в действительности вместе лишь под давлением правил, которые могут быть уничтожены без всяких последствий. О таком понимании, какое появляется обычно на войне или на похоронах родственника, много не говорят, но оно, возможно, заставляет пациентов и персонал вопреки желанию сплотиться в группу, которую соединяет неприятное знание.

В заключение, таким образом, следует сказать, что современное общество собирает в одном месте нарушителей церемониального порядка и обычных членов общества, которые вынуждены там жить. Они обитают там, где правят бал низкие поступки и низкие мысли. Вместе с тем, некоторые из них сохраняют приверженность церемониальному порядку за пределами больничных стен. Каким-то образом эти приверженцы церемониальной жизни должны вырабатывать способы и механизмы выживания без ряда необходимых церемоний.

В данной работе я высказал мысль, что понятия Дюркгейма, связанные с примитивной религией, можно перевести в понятия почтительности и пристойного поведения, и что эти понятия могут помочь нам высветить некоторые стороны современной городской светской жизни. Вывод заключается в том, что в определенном смысле этот секуляризованный мир не столь безрелигиозен, как это может показаться. Многие боги канули в прошлое, но сам индивид упорно стремится остаться воплощением важного божества. Он ходит с достоинством и является реципиентом многих маленьких почестей. Он ревниво следит за тем, является ли достаточным выказанное ему уважение, но, если к нему подобрать ключи, он готов простить своих обидчиков. Из-за относительности статусов некоторые люди могут расценить его влияние как оскверняющее их, другие думают, что они оскверняют его. В любом случае существует понимание, что они должны относиться к нему с ритуальным вниманием. Индивид, возможно, божество столь жизнеспособное потому, что он на самом деле может осознать церемониальное значение того, как к нему относятся, и он способен вполне самостоятельно и адекватно отреагировать на это. В контактах между такими божествами нет нужды в посредниках; каждый из этих богов может служить священником для самого себя.

Борис Андреевич Грушин (р. в 1929) – известный российский социолог, доктор философских наук (1966), профессор (1970), член-корреспондент Российской академии образования (1990), ведущий специалист по проблемам общественного мнения и массового сознания; провел свыше 700 исследований. Сыграл выдающуюся роль в восстановлении социологии как самостоятельной науки в СССР и ее развитии в современной России.

Окончил философский факультет МГУ (1952) и там же аспирантуру по кафедре логики (1955). Будучи Редактором газеты «Комсомольская правда» по отделу пропаганды, Б.А.Грушин в 1960 г. создал в редакции газеты первый в истории страны Институт общественного мнения (ИОМ «КП»), который выполнил несколько серий всесоюзных опросов (1960-1967), получивших широкий общественный резонанс. Консультант по проблемам социологии в редакции международного журнала «Проблемы мира и социализма» (1962-1965, 1977-1981). Зав. сектором Института философии АН СССР (1966-1968), где завершил работу над монографией «Мнения о мире и мир мнений» (1967).

Б.А.Грушин активно участвовал в создании Института конкретных социальных исследований АН СССР, где стал руководителем отдела, а затем и Центра изучения общественного мнения (1969-1972). В ИКСИ выполнил ряд исследований, наиболее значимым из них стал генеральный проект «Общественное мнение» (1967-1974); результаты проекта отражены в коллективной монографии «Массовая информация в советском промышленном городе» под общ. ред. Б.А.Грушина и Л.А.Оникова (1980) и многих других публикациях.

Зав. лаб. Центрального экономико-математического института АН СССР (1974-1977), ВНИИ системных исследований АН СССР (1981 -1983). Один из организаторов и руководителей Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) (1988-1990), создатель и руководитель независимой Службы изучения общественно­го мнения VP (Vox Populi) (1989-1999). Зав. сектором, главный научный сотрудник Института философии (с 1990). С 1999 г. Б.А.Грушин реализует индивидуальный аналитический проект «Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина»; результаты опубликованы в двух книгах (2001, 2003), завершается подготовка еще двух книг.

Исследования общественного мнения задуманы и осуществлены Б.А.Грушиным как научно-гражданские акции, основанные на концептуальном анализе социокультурных процессов, совершавшихся в СССР и происходящих ныне в России. Это демонстрирует, в частности, его статья «Смена цивилизаций?», написанная накануне распада СССР. Ниже эта статья помещена с авторизованными сокращениями.

СМЕНА ЦИВИЛИЗАЦИЙ?^*1991

Принято считать, что проблема зарождения, развития и сме­ны цивилизаций — проблема прежде всего эмпирическая, поскольку речь тут должна идти в первую очередь об историческом, историко-культурном, этнографическом, антропологическом описании и анализе конкретных форм жизни гигантских общностей людей, именуемых на­циями, народами, обществами. Во многом, по-видимому, так оно и есть. Однако, с другой стороны, нетрудно показать, что в рассматриваемой проблеме всегда немало места и для собственно философского, социо­логического разговора. Ведь в процессе смены, гибели одной и возник­новения другой цивилизации меняются не только конкретные формы жизни эмпирически наблюдаемых субъектов, но и скрытые от глаз на­блюдателя социальные структуры, стало быть, сами эти субъекты, а так­же различные типы связей между ними. А это — уже сфера приложения сил социальной философии, социологии, хотя, к огромному сожале­нию, наши социологи до сих пор крайне мало интересовались подоб­ными сюжетами.

Лично я занялся ими примерно три года назад в ходе напряженных попыток ответить на вопрос: почему на протяжении всех лет пере­стройки любые, без какого-либо исключения, общественно-политиче­ские силы, участвующие в процессе на стороне реформ (будь то сто­ронники «железной руки» или демократы, «толпа» или «власть»), оказываются неизменно обреченными на неуспех? Почему им не удает­ся реализовать, провести в жизнь ни один, в том числе «самый прогрес­сивный» закон, ни одну, в том числе «самую умную» программу, вклю­чая наделавшую столько шума Программу «500 дней»?…

Если говорить предельно кратко, главный корень всех совер­шаемых реформаторами ошибок, всех их неудач — вопиющее несоот­ветствие предлагаемых ими стратегий поведения действительным ха­рактеристикам той социальной материи, которая называлась советским обществом. И в этом, по моему глубокому убеждению, все дело. Базирующиеся, мягко говоря, на неадекватных, а в действительности (очень часто) на грубо ошибочных представлениях о реалиях, эти стратегии уже по самому своему определению обречены на провал. Они постоянно и решительно отторгаются обществом то как абсолютно чуждые, непонятные ему, то как хотя и привлекательные, заманчивые, но совершенно непосильные для исполнения…

За пять лет о перестройке в стране написаны горы не только ста­тей, но и книг. Однако лишь в самом мизерном их количестве мы мо­жем найти действительный ответ на вопрос, что же, собственно, случилось с советским обществом в апреле 85-го,— я имею в виду тот самый единственный удовлетворительный ответ, который дает возможность полностью понимать происходящее в обществе сегодня, не впадая ни в притупляющую бдительность эйфорию по поводу микроскопических шагов вперед, ни в чреватую опасными «телодвижениями» панику по поводу очередных сокрушительных поражений, откатов назад.

Между тем суть дела тогда заключалась в том, что общество, пре­тенциозно связавшее себя с новой («высшей»!) в истории человечест­ва — так называемой социалистической — цивилизацией, к этому вре­мени полностью исчерпало себя как определенный тип человеческого общежития, проиграв большинству иных цивилизаций по таким важ­нейшим показателям, как эффективность производства, уровень народного благосостояния, степень свободы личности, и тем самым обнару­жив перед лицом всего мира свою всестороннюю историческую несостоятельность.

Будучи всей своей жизнью, всей своей судьбой органически свя­занным с партией коммунистов, М.С.Горбачев, естественно, не мог не настаивать на верности социалистическим идеям и планам строи­тельства «нового общества», предложенного Лениным. Однако, с другой стороны, нельзя не видеть, что действительный, фактический смысл на­чатых Горбачевым процессов заключается отнюдь не в «перестройке» или «капитальном ремонте» здания, построенного «вождем всех народов» на этих идеях и по этим планам (поскольку оно оказалось абсолютно непригодным для сколько-нибудь нормального человеческого жилья), но как раз в завершении его полного — до основания! — разрушения …

До недавнего времени я имел весьма смутное представление о том, как происходят землетрясения. В октябре же 1989 года во время пребы­вания в США я мог по телевидению воочию увидеть многочисленные сцены калифорнийской катастрофы. И тогда впервые понял, что про­исходящее в последние пять лет в нашей стране принципиально сродни устрашающему природному бедствию. Конечно же, это настоящее «социотрясение», когда под ногами у вас шаткая, ненадежная почва, когда вам на голову падают стены, стекла, крыши, а вокруг — огонь пожаров, крики пострадавших, несусветная суета спасающихся от беды или, на­оборот, наживающихся на ней и — что особенно важно с точки зрения общей ориентации в обстановке — густой дым, плотная пыль, а то и сплошная тьма, не позволяющая разглядеть, кто есть кто — кто спаса­тель, а кто грабитель, кто друг, а кто враг, откуда ждать помощи, а от­куда беды...

Каким образом, вообще говоря, можно представить себе социологический анализ рассматриваемого процесса смены цивилиза­ций? Скорее всего, как ответ на три основных вопроса:

что собой представляет «старая цивилизация» — общество, кото­рое вступило в данный процесс?

каковы основные особенности самого этого процесса (в том числе применительно к свойствам исследуемого общества)?

что собой представляет «новая цивилизация», к которой движет­ся данное общество, то есть, каков принципиальный вектор начавшегося движения?…

Итак, что же собой представляет общество, которое еще вчера в общем восприятии было абсолютно ясным и незыблемым, рассчитанным на века и которое «вдруг» зашаталось, оказалось постав­ленным под сомнение в своей социальной природе, начало расползать­ся в своем бытии и сознании «по всем швам»? В уже упоминавшейся литературе можно найти немало самых различных точек зрения на этот счет. У одних авторов оно по-прежнему «социалистическое», у дру­гих — «феодальное» и даже «рабовладельческое», у третьих — «антиде­мократическое» или «фашистское» и т. д. В последнее время, однако, преимущественно благодаря усилиям молодых философов, социологов и политологов был точно сформулирован единственно верный, на мой взгляд, общий ответ на этот главный, основополагающий вопрос: среди множества существенных определений советского общества безуслов­но центральным является то, что оно было прежде всего обществом тоталитарным…

С социологической точки зрения это означает, что данное общество было по преимуществу бес­субъектным, а его структура (в силу этого) - достаточно аморфной, принципиально «усеченной» в сравнении с нормальной структурой любого типа «нормального» (не тоталитарного) общества.

Говоря о первой стороне дела, я имею в виду прежде всего следующее:

- что ставящее своей главной, фундаментальной целью абсолютное, полное подчинение человека воле государства, а стало быть, полное же уничтожение в человеке всего человеческого, личностного, такое общество сводит на нет подавляющее большинство не только индивидуальных, но и совокупных (групповых, массовых) субъектов, нормально функционировавших в обществе-предшественнике, превращая их лишь в объекты государственного управления, лишенные возможности самостоятельно (свободно, по собственному разумению и желанию) действовать и мыслить, в неких агентов своей тотальной воли, многие из которых становятся затем и впрямь агентами государственной охранки;

- что все прежние – многочисленные и разнообразные – субъекты социального поведения и сознания замещаются в этом обществе по преимуществу одним-единственным субъектом, олицетворяющим структуры власти, многократно дифференцированные по вертикали и горизонтали…

Из сказанного, разумеется, не следует, что в обществе вовсе исчезают все прочие субъекты, в частности те, которые активно противостоят власти, расшатывая ее основание. Как показывает история, такого не случается и в принципе не может произойти ни в одном тоталитарном государстве. Иначе каждое из них стало бы вечным…

Три года назад (после немалых сложностей с цензурой в целом ря­де «перестроечных» изданий) в журнале «Новое время» мне удалось опубликовать статью «Ученый совет при Чингисхане?..», где примени­тельно к сфере производства социального знания как раз рассматри­вался вопрос о субъектах, действующих в советском обществе. В ста­тье утверждалось, что в СССР не было, нет и в принципе не может быть социальной науки в собственном смысле этого слова, пока во главе общества стоят «Чингисханы», то есть структуры власти, которые уже «до» и без всякой науки сами знают, что хорошо, а что плохо, что истинно, а что ложно. Не испытывая ни малейшей нужды в подлин­ном, достоверном знании, они подменяют собственно субъектов науки разного рода квазисубъектами, как две капли воды похожими на на­стоящих, но тем не менее занятых не производством истины, а прин­ципиально иным делом — идеологическим обслуживанием интересов власти, апологетикой сущего. Будучи не в состоянии полностью упразднить истинную науку, перевести всех подлинных ученых, власть предержащие либо выталкивают их на периферию процесса производства знаний, напяливая на них колпак «чудаков-алхимиков», либо загоняют их в подполье, всячески ограничивая их деятельность и жестоко преследуя за «ересь»…

Говоря о второй из названных социальных характеристик тотали­тарного общества — аморфности его структуры,— я хотел бы подчерк­нуть в этом пункте самое главное: что, будучи представлена во множе­стве вполне осязаемых, «телесно оформленных» политических и соци­альных институтов, господствующая здесь власть вместе с тем незримо растворена во всей социальной ткани общества, пронизывает существо практически каждого (за самыми малыми исключениями) живущего в нем индивида и потому не представляет собой силы, отличной от силы граждан общества. Последние в своей подавляющей части находятся здесь не вне власти (как это свойственно нормальному гражданскому обществу), а, так сказать, внутри нее, являясь ее носителями, исполни­телями и адептами…

Что это реально означает для общества с точки зрения функционирования его «усеченной» (малым числом элементов-субъектов) структуры? Очевидно, прежде всего то, что основная часть социальных отношений реализуется здесь не в виде более или менее определенных, законодательно оформленных взаимодействий между разного рода агентами социальной жизни, а, напротив, в виде неписаных, скрытых от глаз, содержащих в себе массу недомолвок и намеков и потому чрез­вычайно вязких по своей консистенции связей между субъектами и объектами. Власть в этих связях сплошь и рядом выступает абсолютно анонимно, скрываясь внутри каждого из контактирующих друг с дру­гом действующих лиц и именно таким образом цементируя социум как единое целое.

Обе отмеченные характеристики, на мой взгляд, присущи не толь­ко советскому, но любому тоталитарному обществу. Однако в данном случае (в сталинском варианте) они отличаются ярко выраженной спецификой, уходящей кор­нями в том числе в историческое прошлое нашего общества и заслужи­вающей глубокого осмысления в рамках анализа сути и перспектив на­чавшихся изменений.

Возникшее на гремучей замеси, с одной стороны, царской империи (с господствовавшими в ней феодальными, рабовладельческими и да­же первобытнообщинными, родовыми отношениями), а с другой — ка­зарменного коммунизма (с его, по словам К. Маркса, неестественной простотой бедного и не имеющего потребностей человека, простотой, повсюду отрицающей человеческую личность), советское общество полностью выпало из системы координат, в которой реализуется пусть разная, но все же нормальная человеческая жизнь, сохранив лишь не­которое подобие такой жизни. Поэтому это не просто особое общест­во, это — действительно особая цивилизация, никогда не имевшая и не имеющая аналогов на европейском и американском континентах.

Говоря в двух словах, это было общество абсурда, в основу бытия ко­торого лежало не производство, а распределение жизненных благ, или (в той части его существования, где речь шла все же о производ­стве) — не производство средств жизни, а производство средств ее фи­зического уничтожения. Это — общество-монстр, без устали пожира­ющее или лишающее отеческого дома несчетные множества своих детей. Общество глобальной лжи, извратившее природу языка и челове­ческой коммуникации, искоренившее общечеловеческую мораль и вло­жившее в огромное число понятий превратный смысл. Общество гло­бальной же преступности, реализуемой в качестве нормы поведения на всех уровнях государственной, хозяйственной и повседневной жизни…

Теперь о втором заданном мною вначале вопросе: каковы основные особенности процесса смены цивилизаций, то есть перехода от описанного (тоталитарного) состояния общества к следующе­му, качественно новому (не тоталитарному) состоянию?

В общем виде ответ на него, по-видимому, уже должен быть до­статочно ясен, коль скоро главная практическая (именно практическая, а отнюдь не только теоретическая!) проблема такого трансцензуса за­ключается в зарождении, возникновении, образовании — из «ничего»? из «пепла»? из чудом сохранившихся живых homo sapiens? — самых различных субъектов. Индивидуальных, групповых и массовых; дейст­вующих во всех без исключения сферах и на всех без исключения уровнях социальной жизни; прогрессивных и реакционных, «полезных» и «вредных» для общества; любых, но непременно свойственных собст­венно гражданскому обществу. Причем не просто в их зарождении, воз­никновении, образовании, но и распространении «вширь» и «вглубь», в их превращении в жизнестойкие, стабильные субъекты социального сознания и поведения, могущие образовать в своей совокупности нор­мальную социальную структуру общества и обеспечить его свободное (базирующееся на развитии человеческой личности) функциониро­вание…

В действительности страна вступила в процесс не просто экономических или политических, но именно ис­торических преобразований. И дело тут отнюдь не в одной терминоло­гии. Ведь подобное определение оборачивается для практики множест­вом весьма серьезных последствий.

Первое и, пожалуй, самое главное из них то, что это — процесс глубинный, совпадающий с преобразованием самой социальной мате­рии, из которой соткано общество,— ее основного человеческого мате­риала и, стало быть, затрагивающий все фундаментальные основания социума, включая складывавшуюся веками базовую мораль и психоло­гию народа…

Следующая важнейшая характеристика рассматриваемого процес­са, прямо вытекающая из первой, — та, что он, по определению, связан с возникновением бесчисленных социальных и иных (экономических, этнических, политических, психологических) напряжений, разного рода столкновений и конфликтов (в том числе с использованием военной силы и многочисленными человеческими жертвами) и, стало быть, является процессом чрезвычайно болезненным, мучительным для всех участвующих в нем действующих лиц…

Европа, рвавшая с нечеловеческой, античеловеческой цивилизацией много веков тому назад и, к слову сказать, делавшая это на протяжении нескольких столетий, впервые открыла миру эту истину, сформулиро­вав устами одного из величайших своих политических философов та­кие непреложные формулы цивилизационных изменений, как «homo homini lupus est» и «bellum omnium contra omnes» («человек человеку волк» и «война всех против всех»)…

Отсюда еще одна (последняя по перечислению, но отнюдь не по значению) характеристика рассматриваемого процесса — та, что это процесс длительный, рассчитанный не на 500 и даже не на 5000 дней, а на гораздо более длительные сроки, целые десятилетия…

Что же касается последнего сформулированного мною воп­роса — относительно основного направления, главного вектора начав­шихся в стране изменений, то он, на мой взгляд, не имеет пока одно­значного ответа. Сказать сейчас, что случится с нашим обществом зав­тра и тем более послезавтра, через одно-два десятилетия, в нынешних условиях в принципе невозможно: столь различны по своей направлен­ности устремления и интересы многочисленных действующих лиц и столь неясны пока их актуальные и потенциальные возможности, их способность или, напротив, неспособность одержать верх в развернув­шейся бескомпромиссной борьбе.

В руководимой мною независимой Службе изучения общественно­го мнения VP (Vox Populi) мы постоянно проводим зондирование массового сознания по этому поводу. Из опроса в опрос респондентам предлагается сделать один и тот же исторический выбор — между «вос­становлением идеалов и ценностей социализма, сложившихся за годы советской власти и заметно пошатнувшихся в последнее время», «по­строением нового — гуманного, демократического социализма, свобод­ного от искажений и деформаций сталинизма и застоя» и «полным от­казом от идей и ценностей социализма, ориентацией на иные (в том числе западные) пути развития». И пока распределение ответов на данный вопрос (при всей его условности) стабильно таково, что оно не позволяет нам вывести какую-нибудь общую, сколь-нибудь надеж­ную равнодействующую всех фиксируемых в обществе движений…

Точно так же лишь в терминах теории вероятности следует оцени­вать ныне и возможность достижения любых, более конкретных, целей, раскрывающих смысл указанной формулы, типа: «от государственной собственности — к приватизации», «от централизованной экономи­ки — к рынку», «от казарменного коллективизма — к свободе личности»; «от господства произвола и насилия — к правовому государству», «от единства — к плюрализму», «от диктатуры — к демократии», «от иж­дивенчества — к инициативе» и т. д. И это вполне естественно, по­скольку практически каждой из таких целей в нынешнем советском об­ществе противостоит некая иная, альтернативная цель, выражающая потребности и интересы других действующих лиц, участвующих в про­цессе.

Какие из всех этих целей на самом деле будут достигнуты, реали­зованы, а какие так и останутся лишь «на бумаге» — покажет будущее.

Эмиль Дюркгейм (1858 – 1917) – основатель школы социологизма и журнала L`Annee sociologique (c 1896 г.), один из первых соединил социологическую теорию с методологией получения эмпирических данных, создал образец теоретически ориентированного социологического исследования («Самоубийство», 1897). Два личных качества характеризовали всю его деятельность: нравственное чувство правды, исключающее любую ложь, даже «во спасение»; чувство гражданского долга, ответственности социолога перед согражданами за объективное исследование процессов, совершающихся в данном обществе, и за ориентацию этих процессов в направлении, возможно более благоприятном для населения страны.

В последней четверти XIX в. Франция оказалась в тяжелом кризисе. Требовалось выявить его причины, уяснить сущность трансформационного процесса, переживаемого обществом. Дюркгейм предложил концепцию перехода от механической солидарности к органической, основываясь на объективном анализе социальных фактов, который он осуществил в своей первой монографии «О разделении общественного труда» (1893).

Дальнейшие исследования потребовали выявить природу социального факта. Ниже приводятся фрагменты из первой главы классической работы Дюркгейма «Правила социологического метода» (1895). Он рассматривает социальный факт как распространенный в обществе способ действий, оказывающий внешнее принуждение на индивида. Приводимые им примеры позволяют заключить, что речь идет прежде всего о социальных институтах как установившихся в обществе правилах поведения, имеющих по отношению к индивиду характер внешней силы, принуждающей его к выполнению этих правил.

Вместе с тем, как выразитель классической позитивистской социологии Дюркгейм максимально сближает природу социального факта с естественным, оставляет в стороне вопрос о том, что социальные факты создаются самими людьми – не только массами, но и индивидами, не только в прошлом, но и в настоящем, в процессе деятельности индивидов. Сложная, диалектичная природа социального факта стала предметом методологической работы социологов на следующем, постклассическом этапе развития социологического знания.

Э.Дюркгейм. ЧТО ТАКОЕ СОЦИАЛЬНЫЙ ФАКТ? 1895

Прежде чем искать метод, пригодный для изучения социальных фактов, важно узнать, что представляют собой факты, носящие данное название.

…Во всяком обществе существует определенная группа явлений, отличающихся резко очерченными свойствами от явлении, изучаемых другими, естественными науками.

Когда я действую как брат, супруг или гражданин, когда я выполняю заключенные мною обязательства, я исполняю обязанности, установленные вне меня и моих действий правом и обычаями. Даже когда они согласны с моими собственными чувствами и когда я признаю в душе их реальность, последняя остается все-таки объективной, так как я не сам создал их, а усвоил их благодаря воспитанию.

Как часто при этом случается, что нам неизвестны детали налагаемых на нас обязанностей, и для того чтобы узнать их, мы вынуждены справляться с кодексом и советоваться с его уполномоченными истолкователями! Точно так же верующий при рождении своем находит уже готовыми верования и обряды своей религии; если они существовали до пего, то, значит, они существуют вне его. Система знаков, которыми я пользуюсь для выражения моих мыслей, денежная система, употребляемая мною для уплаты долгов, орудия кредита, служащие мне в моих коммерческих сношениях, обычаи, соблюдаемые в моей профессии, и т. д.— все это функционирует независимо от того употребления, которое я из них делаю. Пусть возьмут одного за другим всех членов, составляющих общество, и все сказанное может быть повторено по поводу каждого из них. Следовательно, эти способы мышления, деятельности и чувствования обладают тем примечательным свойством, что существуют вне индивидуальных сознаний.

Эти типы поведения или мышления не только находятся вне индивида, но и наделены принудительной силой, вследствие которой они навязываются ему независимо от его желания. Конечно, когда я добровольно сообразуюсь с ними, это принуждение, будучи бесполезным, мало или совсем не ощущается. Тем не менее оно является характерным свойством этих фактов, доказательством чего может служить то обстоятельство, что оно проявляется тотчас же, как только я пытаюсь сопротивляться. Если я пытаюсь нарушить нормы права, они реагируют против меня, препятствуя моему действию, если еще есть время; или уничтожая и восстанавливая его в его нормальной форме, если оно совершено и может быть исправлено; или же. наконец, заставляя меня искупить его, если иначе его исправить нельзя. Относится ли сказанное к чисто нравственным правилам?

Общественная совесть удерживает от всякого действия, оскорбляющего их, посредством надзора за поведением граждан и особых наказаний, которыми она располагает. В других случаях принуждение менее сильно, но все-таки существует. Если я не подчиняюсь условиям света, если я, одеваясь, не принимаю в расчет обычаев моей страны и моего класса, то смех, мною вызываемый, и то отдаление, в котором меня держат, производят, хотя и в более слабой степени, то же действие, что и наказание в собственном смысле этого слова. В других случаях имеет место принуждение, хотя и косвенное, но не менее действенное. Я не обязан говорить по-французски с моими соотечественниками или использовать установленную валюту, но я не могу поступить иначе. Если бы я попытался ускользнуть от этой необходимости, моя попытка оказалась бы неудачной.

Если я промышленник, то никто не запрещает мне работать, употребляя приемы и методы прошлого столетия, но если я сделаю это, я наверняка разорюсь. Даже если фактически я смогу освободиться от этих правил и успешно нарушить их, то я могу сделать это лишь после борьбы с ними. Если даже в конце концов они и будут побеждены, то все же они достаточно дают почувствовать свою принудительную силу оказываемым ими сопротивлением. Нет такого новатора, даже удачливого, предприятия которого не сталкивались бы с оппозицией этого рода.

Такова, стало быть, категория фактов, отличающихся весьма специфическими свойствами; ее составляют способы мышления, деятельности и чувствования, находящиеся вне индивида и принудительной силой, вследствие которой они ему навязываются. Поэтому их нельзя смешивать ни с органическими явлениями, так как они состоят из представлений и действий, ни с явлениями психическими, существующими лишь в индивидуальном сознании и через его посредство. Они составляют, следовательно, новый вид, и им-то и должно быть присвоено название социальных. Оно им вполне подходит, так как ясно, что, не имея своим субстратом индивида, они не могут иметь другого субстрата, кроме общества, будь то политическое общество в целом или какие-либо отдельные группы, в нем заключающиеся: религиозные группы, политические и литературные школы, профессиональные корпорации и т. д. С другой стороны, оно применимо только к ним, так как слово «социальный» и т. д., на первый взгляд, не могут быть сведены к способам действия, чувствования и мышления...

Наше определение будет, следовательно, полно, если мы скажем: социальным фактом является всякий способ действий, устоявшийся или нет, способный оказывать на индивида внешнее принуждение; или иначе: распространенный на всем протяжении данного общества, имеющий в то же время свое собственное существование, независимое от его индивидуальных проявлений.

Э.Дюркгейм «О разделении общественного труда» (1893). Фрагменты из первой главы книги I знаменитой работы. В этой, методологической главе он обосновал социологическое понимание термина «функция» и подход к изучению солидарности в масштабе всего общества - как основной социальной (по сути, социетальной) функции разделения труда.

Слово «функция» употребляется в двух довольно различных значениях. Оно означает либо систему жизненных движений, — отвлекаясь от их последствий, — либо отношение соответствия, существующее между этими движениями и какими-то потребностями организма. Так, говорят о функциях пищеварения, дыхания и т. д. Но говорят также, что пищеварение имеет функцией управлять усвоением организмом жидких или твердых веществ, требуемых для возмещения его потерь; что дыхание имеет функцией ввести в ткани животного газы, необходимые для поддержания жизни, и т. д. В этом втором значении мы и будем употреблять это слово. Спрашивать, какова функция разделения труда, значит исследовать, какой потребности оно соответствует. Когда мы решим этот вопрос, мы сможем увидеть, является ли природа этой потребности такой же, как у других потребностей и соответствующих правил поведения, моральный характер которых не оспаривается.

Если мы выбрали этот термин, то потому, что всякий другой был бы неточным или двусмысленным. Мы не можем использовать термины «цель» или «объект» и говорить о цели разделения труда, так как это значило бы предполагать, что разделение труда существует специально для результатов, которые мы собираемся определить. Термины «результаты» или «следствия» также не могут удовлетворить нас, так как они никак не выражают идею соответствия. Наоборот, слово «роль» или «функция» имеет то большое преимущество, что содержит эту идею, ничего не указывая насчет того, как установилось это соответствие; происходит ли оно от преднамеренного и заранее задуманного приспособления или от последующего приноравливания. Ведь для нас важно знать, существует ли это соответствие и в чем оно состоит, а не то, ощущается ли оно заранее или же впоследствии.

I. На первый взгляд нет ничего, по-видимому, легче, чем определить роль разделения труда. Разве действие его не известно всем и каждому? Поскольку оно увеличивает одновременно производительную силу и умение работника, оно составляет необходимое условие материального и интеллектуального развития обществ, источник цивилизации. С другой стороны, так как цивилизации охотно приписывается абсолютная ценность, то даже не помышляют о том, чтобы искать другую функцию для разделения труда.

Что разделение труда действительно дает этот результат — этого невозможно и пытаться оспаривать. Но если бы оно не имело другого результата и не служило для чего-нибудь другого, то не было бы никакого основания приписывать ему моральный характер…

II. Каждый знает, что мы любим того, кто похож на нас, кто мыслит и чувствует, как мы. Но не менее часто встречается противоположное явление. Часто случается, что мы чувствуем влечение к людям, которые на нас непохожи, именно потому, что они непохожи на нас…

Как бы богато мы ни были одарены, нам постоянно не хватает чего-нибудь, и лучшие из нас чувствуют свое несовершенство. Вот почему мы ищем в наших друзьях недостающих нам качеств: соединяясь с ними, мы некоторым образом становимся причастными к их натуре и чувствуем себя менее несовершенными. Таким образом создаются маленькие ассоциации друзей, где каждый имеет свою роль, сообразную с его характером, где есть настоящий обмен услугами. Один покровительствует, другой утешает, третий советует, четвертый исполняет,— и именно это разделение функций, или, употребляя освященное выражение, это разделение труда, вызывает отношения дружбы.

Таким образом, мы приходим к рассмотрению разделения труда с новой стороны. Действительно, в этом случае экономические услуги, которые оно может оказывать, ничто в сравнении с производимым им моральным действием; истинная функция его — создавать между двумя или несколькими личностями чувство солидарности. Каким бы способом ни получался этот результат, именно солидарность порождает эти общества друзей и она их отмечает своею печатью…

Во всех этих примерах наиболее поразительное следствие разделения труда состоит не в том, что оно увеличивает производительность разделенных функций, но в том, что оно делает их солидарными. Роль его во всех этих случаях не просто в том, чтоб украшать или улучшать существование общества, но в том, чтобы сделать возможными общества, которые без него не существовали бы…

Таким образом, мы приходим к вопросам: не играет ли ту же роль разделение труда в более обширных группах? не имеет ли оно функции в современных обществах, где оно получило известное нам развитие, интегрировать социальное тело, обеспечивать его единство? Вполне правомерно предположить, что только что отмеченные нами факты воспроизводятся здесь, но в большем масштабе; что и эти большие политические общества могут удерживаться в равновесии только благодаря специализации занятий; что разделение труда если не единственный, то по крайней мере главный источник общественной солидарности. На этой точке зрения стоял уже Конт. Из всех социологов он первый, насколько мы знаем, указал в разделении труда нечто иное, чем чисто экономическое явление. Он видел в нем «самое существенное условие общественной жизни», если рассматривать его «во всем его рациональном объеме, т. е. видеть его в совокупности всех наших разнообразных действий, вместо того чтобы ограничивать его — как это зачастую принято — одними материальными отношениями». Рассматриваемое с этой стороны, говорит он, «оно приводит непосредственно к тому, чтобы увидеть не только индивиды и классы, но также во многих отношениях и различные народы, участвующие, своим особым способом и в определенной степени, в необъятном общем деле, неизбежное постепенное развитие которого связывает к тому же теперешних сотрудничающих между собой работников с их предшественниками и даже с их разнообразными преемниками. Итак, именно непрерывное распределение различных человеческих работ составляет главным образом общественную солидарность и становится элементарной причиной возрастающей сложности и объема социального организма» ²⁰.

Если бы эта гипотеза была доказана, то разделение труда играло бы роль гораздо более важную, чем та, которую обыкновенно ему приписывают. Оно служило бы не только тому, чтобы одарять наши общества роскошью, может быть желаемой, но излишней; оно было бы условием их существования. Только благодаря ему или, по крайней мере, особенно благодаря ему была бы обеспечена их связь; оно определяло бы существенные черты их устройства. Поэтому также — хотя мы еще и не в состоянии четко решить проблему — можно уже теперь видеть, что если такова действительно функция разделения труда, то оно должно носить моральный характер, ибо потребности в порядке, гармонии, общественной солидарности всеми считаются моральными.

Но прежде, чем исследовать, основательно ли общепринятое мнение, надо проверить только что выдвинутую нами гипотезу о роли разделения труда. Посмотрим, в самом ли деле в обществах, в которых мы живем, социальная солидарность проистекает главным образом из него.

Андрей Григорьевич Здравомыслов (1928-) – известный российский социолог, сыграл выдающуюся роль в восстановлении социологии как самостоятельной науки в СССР и ее развитии в современной России. Окончил философский факультет (1953) и аспирантуру Ленинградского государственного университета, защитил кандидатскую (1959) и докторскую диссертации (1969) по философии, а фактически – по социологии: по проблемам объективно-субъективной природы интереса как побуждения к действию. Профессор (1970). Работал в лаборатории социологических исследований ЛГУ (1960-1967), зав. кафедрой философии Ленинградской Высшей партийной школы (1967-1971), зав. сектором Института конкретных социологических исследований АН СССР (1971-1974).

С 1972 г. А.Г.Здравомыслов работает в Москве: в ИКСИ АН СССР, Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (1974-1991), директором Центра социологического анализа межнациональных конфликтов Российского независимого института социальных и национальных проблем (1992-2002), главным научным сотрудником Института комплексных социальных исследований РАН (с 2002.. - по н.вр.). Организатор и Президент Сообщества профессиональных социологов (1993-2000), пожизненный член Международной социологической Ассоциации, профессор социологического факультета Высшей школы экономики (с 2001 г. по н. вр.).

А.Г.Здравомыслов является одним из основных авторов (вместе с В.А.Ядовым) фундаментального теоретико-эмпирического исследования «Человек и его работа» (1964-1966), которое фактически стало учебником социологических исследований в СССР и получило широкую известность за рубежом. После его публикации (1967), ставшей раритетом, оно было переиздано, с дополнениями, в качестве учебного пособия (А.Г.Здравомыслов, В.А.Ядов. Человек и его работа в СССР и после. М., Аспект Пресс, 2003). На основе исследований А.Г.Здравомыслов опубликовал работы: «Проблема интереса в социологической теории» (1964), «Методология и процедура социологических исследований» (1969), а позднее – обобщающую монографию «Потребности, интересы, ценности» (1986).

В 90-е годы ХХ в. А.Г.Здравомыслов сосредоточил внимание на социологических проблемах конфликта и кризиса. Результаты этих исследований получили отражение в его монографиях «Социология конфликта» (1994, 1995, 1996) и «Социология российского кризиса (1999).

Новым этапом в развитии исследований А.Г.Здравомыслова стала разработка современных проблем социологии наций. Он создал релятивистскую теорию нации и апробировал ее в серии эмпирических исследований: при изучении межнациональных отношений в России, особенно на Северном Кавказе (см. его книгу «Межнациональные конфликты в постсоветском пространстве», 1996), и путем качественных исследований темы «Россияне о немцах и немцы о русских» (см. его монографию «Немцы о русских на пороге нового тысячелетия», 2003).

В связи с 70-летием А.Г.Здравомыслова в его честь издана книга коллектива авторов «Релятивистская теория нации: новый подход к исследованию этнополитической динамики России» (М., РНИСиНП, 1998). Ниже приведено авторское резюме релятивистской теории нации.