JAUhoZSB6N
.pdfактуализируется не сразу, не во всем, не у всех и не всегда. К тому же возможность задавания меры реализуется под мощным воздействием социальных и культурных машин, которые определяют параметры и вектор понимания меры, с которыми вынужден считаться человек и к которым он с необходимостью примеривается.
Вместе с тем следует акцентировать внимание на присущей нам способности принимать меру и следовать ей, вносить ее в проем своего существования и отстаивать ее с риском для жизни. Мера может восприниматься нами в качестве существенной характеристики нашего отношения к чему бы то ни было и представать как атрибут такого отношения.
Именно мера, т.е. способность задать меру, отличает поведение взрослого человека от ребенка. Появление человека, многократно и многоаспектно промеренное другими людьми – от его родителей и предшествующих им потомков вплоть до тех, кто ничего не знает о рождении этого нового человека, но участвует в его жизни опосредованным образом через поддержание стабильных и создание новых норм жизнедеятельности, – потенциально сопряжено с мерой, однако оно не связано со способностью выявления этой меры вовне самим этим человеком.
Как раз способность задавать меру и отстаивать ее в первую очередь в отношении самого себя является критерием взрослого поведения: обладая знанием о мере, ребенок может и не согласовывать ее с собою. И пока он не может это делать, он остается ребенком, независимо от того, какие бы знания о мере и мерах он не имеет. Сталкиваясь с мерой, мы можем как принять, так и не принять определенную меру. Однако важнее то, готовы ли мы к тому, чтобы принять мерность как неотъемлемую характеристику своей жизни, а также то, насколько мы готовы отстаивать некую меру как свою или, напротив, согласны пойти на ее изменение.
В конечном счете выбор – выбор меры или отказ от нее с последующим впадением в безмерность и растворением в ней нашей определенности – остается за каждым из нас, но величина нашей личности непременно связана с мерой. Отсутствие меры оборачивается утратой нашей личности, когда человек либо не может соответствовать какой-либо мере и потому не может соотнести себя с некой личностной определенностью, либо погружается в безмерное и утрачивает границы и определенные черты своей личности. Речь идет именно о некоторой величине нашей личности и об определенности такой величины, но не о масштабе личности. Бытие или небытие личности оказывается прямо связано с мерой, точнее – со способностью человека сопоставлять себя с мерой и принимать такую меру как часть себя самого с присущим отстаиванием такой меры, позволяющей ему быть собой и просто – быть.
Если характерной чертой поведения ребенка является естественность, то поведение взрослого связано с привнесением в среду естественности сознания, когда осознанное отношение оказывается неустранимым и
21
определяющим признаком отношения к чему-либо. Можно сказать, что сознание становится повсеместным и вездесущим спутником проявления естества человека. Различные компоненты природной – по своему генезису
– жизни соединяются теперь посредством сознания и только на основе последнего согласуются друг с другом в определенных ансамблях жизнедеятельности. По-другому говоря, элементы физического плана сопоставляются между собой метафизическим образом.
Внешнее проявление такого внутреннего – личностного – плана жизни человека хорошо раскрывается в коммуникативных ситуациях его с другими людьми и в его отношении с самим собою. В этой связи можно обратиться к опыту коммуникации и выстраивания отношения человека с собой на примере ребенка и взрослого, а также рассмотреть опыт коммуникации и автокоммуникации подростка, фигура которого является промежуточной и противоречиво сочетает в себе черты ребенка и взрослого.
Здесь, правда, стоит сразу оговориться: речь идет о сценарии, согласно которому мы должны подразумевать классическую, т.е. в общемто идеальную форму последовательного переживания человеком стадий детства, отрочества и взросления. Вместе с тем возможны и неклассические сценарии жизни, связанные с ситуациями, когда человек не достигает стадии внутреннего взросления, в результате чего его «непереваренное» детство может восприниматься со стороны как инфантильность.
Классический сценарий взросления человека связан именно с формальным планом рассмотрения, что собственно и позволяет взрослеющему сосредоточиться на сути происходящего и отвлечься от содержательного «материала» жизни, который индивидуален у каждого человека, а потому в содержательном смысле предстает как нечто абсолютно самобытное и уникальное. Понятно, что такие своеобразные «содержания», отличающие нас друг от друга, не позволяют понять сущность каждой стадии жизни и жизни в целом. Содержания заслоняют собой существо происходящего, ибо экранируют нас от понимания формы, т.е. закона развития чувственности, посредством чего ориентируют нас на новые чувственные переживания и на воспоминания о ранних своих эмоциях, что может обернуться как ностальгией по той стороне нас самих, которая связана именно с чувством и «вложением» в него человека, так и побуждением к испытанию нового чувства.
Обратим внимание на то, что вхождение ребенка в мир связано с пронзительным криком: именно крик заставляет окружающих обратить внимание на событие появления ребенка. Причем, будучи сосредоточенным внутри себя и на себе, сам ребенок первоначально не реагирует на крик другого. Некоторое время ребенок преимущественно опирается на крик, особенно – в ситуациях, когда хочет обратить внимание взрослого на свое присутствие. Причем, интенсивность голоса предельно нарастает в
22
ситуациях нарочитого отказа взрослого от восприятия присутствия ребенка.
Однако постепенно крик сменяется ровным голосом. И если для ребенка допустимо опираться на крик, ведь пока он склонен делать это, он – все еще ребенок, то взрослый человек опирается именно на ровный голос. Феномен ровного голоса и является тем, что отличает взрослого от ребенка. Появление ровного голоса – это достаточно позднее «приобретение» человека, свидетельствующее об изживании нами непосредственно эмоционального отношения к миру, когда мы можем занимать определенную дистанцию по отношению к происходящему и дистанцироваться от того, что происходит с нами самими.
Способность занятия дистанции и внешнего наблюдения за чемлибо и кем-либо, включая себя, становится ключевой характеристикой рефлексии и сознания. Появление ровного голоса свидетельствует о появлении сознания и его присутствии «рядом» и «вблизи» существования, но
– благодаря дистанции сознания – также и «вовне» существования. Как раз сфера такого – рефлексивного – отношения к существованию и его осознание может, теперь уже, когда это возникло, рассматриваться в качестве «бытия», внутри которого нами выделяются не просто «действия» и «явления», а осознаваемые нами события. По крайней мере, можно говорить о потенциальной возможности осознания такой событийности.
Понятно, что коммуникация, основанная на крике, и коммуникация, строящаяся на ровном голосе, различны. В первом случае – это однонаправленный процесс, который адресуется кричащим ребенком взрослому, но не осознается самим ребенком. Внутренний мир ребенка – посредством крика – может осознаваться и пониматься взрослым, но далеко не очевиден самому ребенку. Но и здесь есть две стороны.
С одной стороны, незнание себя ребенком оборачивается острым переживанием неизвестности в виде остроты чувства, когда ощущение переживается ребенком во всей его предельности перед лицом собственной неопределенности и открытости кричащего. Такая эмоция ребенка – она и своя, и не своя: она исходит из него и проходит сквозь него, но не может стать своей и ускользает от него самого. В этом отношении крик связан с беспредельным, а точнее – с переживание открытости существования без-
граничному.
Однако с другой стороны, само осознание чувства притупляет остроту переживания, помогая при этом с ним «справиться» и «превозмочь», отодвигания и отстранения переживания от себя. Такое «преодоление» осуществляется на основе ровного голоса и возможности осознания переживаемого ощущения, что и совершается на основе рефлексии и осознанного отношения к чувству как самого повзрослевшего, который способен пережить свое чувство и осознать его, так и других взрослых, участвующих в коммуникации. Коммуникация развертывается на основе ровного
23
голоса и осуществляется за счет создания разных измерений понимания переживаемого. Важно именно то, что осознающий себя человек способен разговаривать с самим с собою только тогда, когда он не опирается на крик. Более того, в этом он может также не опираться и на свой голос, разговаривая – с самим собой – «про себя».
Несколько отвлекаясь от центральной темы рассуждения, привлечем внимание к одной значимой характеристике сознания. Заметим, что появление сознания связано именно с усложнением жизни. Сознание можно считать удвоением жизни: внутри измерения сознания, наряду с переживаемым чувством, возникает объект его рефлексии, который поддерживается силой (энергией) сознания и «существует» в направленности сознания. Без направления и силы сознания такие объекты распадаются и исчезают. Причем, сама энергия сознания человека может поддерживаться не только сознанием этого человека, но и энергией других людей, осознающих переживаемые ими чувства и участвующих в обоюдной коммуникации такими объектами. Важно то, что энергия сознания «образует» и «держит» такие объекты – объекты сознания.
О появлении сознания свидетельствует возникновение отношения к переживаемому. Эмоция, рассматриваемая и понимаемая в своей связанности с отношением, позволяет заметить и выделить – помимо действия – присутствие сознания. Теперь уже, когда это произошло, чувство может пониматься человеком как событие жизни.
События «происходят» в измерении отдельных сознаний: события связаны с сознанием отдельных людей в различении этих людей и различении событий друг от друга. Отдельное событие переживается в отдельном сознании и отдельным сознанием, фигурируя как факт сознания, о котором человек может сообщать другому человеку как о событии и факте своей жизни. Но если такой факт принимается другим человеком, то только осознанным образом: он начинает фигурировать в сознании другого человека именно как факт его сознания.
Именно посредством сознания мы устанавливаем отношение к своему существованию и к своим чувствам, чем отличаем себя – осознающих от себя – действующих и себя – чувствующих. Как раз в перспективе осоз-
нания непосредственность и спонтанность восприятия сменяется устой-
чивостью, а крик сменяется ровным голосом. И если крик есть достояние и принадлежность исключительно кричащего, то ровный голос, посредством которого человек располагается в измерении сознания, является маркером появления у человека способности занятия внутренней дистанции, отстранения от своего чувства и наблюдения за самим собою.
Конечно, и взрослый человек не всегда и не везде способен выстроить рефлексию относительно себя и относиться к себе исключительно осознаваемым образом: некий «остаток» жизни, неподверженный сознанию, все-таки остается. И в первую очередь этот «остаток» связан с ситуа-
24
циями предельной чувственности человека, когда интенсивность чувства «зашкаливает» через край.
Разумеется, такие порывы чувственности – при их периодичности – начинают каким-то образом осознаваться, в результате чего постепенно определяются некие меры и соответствующие нормы. Нормативный характер со временем придается даже языку желания, когда человек стремится уже не только отдаться желанию и погружению в нем, но и пробует выработать определенные правила своего отношения к испытываемому желанию. Сугубо эмоциональное отношение замещается различными вариантами рационализации: крик уступает место ровности языка, даже если этот язык маловариативен и предстаёт как язык ограниченной субкультуры. И потому интересно обратиться к языку подростка, фигура которого является промежуточной на пути превращения ребенка во взрослого человека.
Первоначально стоит определиться в том, какие признаки могут непосредственно помочь нам в разграничении ребенка и подростка. В первую очередь следует обратить внимание на опосредованность поведения подростка, в сравнении с ребенком. Если ребенок всецело открыт миру и не знает границ своего присутствия, в результате чего с его присутствием вынужден считаться любой из тех, на кого оно направлено, то подросток уже осознает определенные границы своего присутствия и начинает корректировать свое поведение соответственно этому.
Поведение подростка становится именно выстраиваемым, даже если оно предстает для взрослого чем-то нелепым. Подросток – в отличие от ребенка – оставляет нечто в тайне от взрослых: такая тайна как раз и свидетельствует о его внутреннем – в себе – присутствии, связанном с осознанием себя. В частности, подросток отгораживается от мира, закрывая двери в свою комнату, стремясь установить границы между собой и другими. Осознание им себя связывается таким образом с последовательными действиями различения то с одним, то с другим, на основании чего и выстраиваются новые, присущие исключительно подростку, области отождествления и определяется среда его идентичности.
Чрезвычайно интересен язык подростка, в котором элементы крика совмещаются с элементами ровной речи. При всей аляповатости такого совмещения невозможно не заметить нарастания сознания и замещения фактичности жизни фактичностью сознания. Неразделимая целостность существа ребенка, проявляемая в крике, адресуемая нераздельной целостности мира противостоит спокойной и взвешенной речи взрослого, который – по мере жизни – все больше и больше начинает жить частным и в
частном.
В сравнении с ребенком и взрослым подросток – пусть невдомек и невпопад – все последовательнее втягивается в мир частного, и потому крик замещается импульсивностью речи с проявляющейся раз за разом
25
опорой на взвешенное, т.е. осознаваемое самим подростком, слово. Однако ровный голос в жизни подростка – это пока только «промежуток»: речь его изобилует шокирующим сочетаем импульсивности и взвешенности в виде обращения к странным – как для взрослого, так и для ребенка – сочетаниям слов, специфическому словообразованию и даже к нецензурной лексике, используемой именно в качестве речи. Такими языковыми средствами подросток размечает, определяет и ограничивает сугубо свою территорию жизни.
Подросток все больше и больше ориентируется на коммуникацию, все больше и больше становится мотивирован ею, в результате чего пытается акцентировать внимание собеседников и свое внимание именно на главном – на том, что его захватило. Но делает он это пока неумело, хотя и горит желанием выразить в языке первичный опыт постижения им своей субъективности и яркость эмоционального переживания события встречи с собою в факте осознания себя. Причем, такой языковой опыт направлен на установление коммуникации с собою и с взрослыми, но особенно – со сверстниками. Субъективность взрослеющего, но еще не взрослого человека требует своего языкового воплощения, однако налицо – неумение подростка конвертировать свои чувственные переживания, эмоции и страсти во взвешенную речь и ровный голос, которые могли бы быть приемлемыми для каждого.
До этого момента размышления о языковой мере и мере осознания строились на основе обращения к индивидуальному опыту взросления человека по мере его продвижения от стадии ребенка через стадию подростка к стадии взрослого человека. Однако, сопоставляя крик и ровную речь, целесообразно обратиться не только к индивидуальному, но и к социальному опыту.
В этой связи интересно отметить, что ровный голос практически полностью исчезает в кризисные периоды развития общества, особенно – в периоды революций, когда резко расширяется среда взвинченного до предела и потому неосознаваемого чувства. Более того, оказываясь в эпицентре революционных свершений, человек все чаще и чаще выступает за то, чтобы отказаться от понятия нормы и рефлексивного отношения к жизни и к себе. Речь идет о срыве сознания, когда человек порывает с размеренностью и существующей мерой. Система мер и мерностей, образовавшаяся благодаря заботам человека о себе, когда сам он, будучи занятым заботами о своей жизни, был «собран» такими заботами, в период революции рушится напрочь.
Ровность и осознанность речи в ходе революции сменяются интенсивной жестикуляцией. Существование человека, который испытывает потребность и способен разговаривать с собою «про себя», в эпицентре революции оказывается практически невозможным. Сказ уступает место показу, в результате чего ангажированный революцией человек склонен
26
сторониться внутренней организации своей речи, осуществляемой путем ее рефлексии.
Можно предположить, что в ходе революции в дальнейшем возникнет и определится некая новая система мер. Однако надо понять, что если это и случится, то такая – другая – мера будет образована другими фактами сознания, которые могут совсем не согласовываться с предшествующей фактичностью сознания. Собственно, так и происходит.
Усложненное отношение к жизни, присущее относительно спокойному периоду развития общества, которое и является усложненным потому, что связано с мерой и пронизано ею, сменяется во время революции совершенно иным, а именно – упрощением и обобщением. Существо человека теперь «собирается» именно на краю и выражает себя именно в крайности. Если же в дальнейшем некое усложнение и обращение человека от общего к целому и происходит, то совершается это уже на основе другого основания – на основе новой фактичности сознания, когда человек начинает обращаться к новой событийности.
Иначе говоря, жизнь целым и частным, присущая времени относительно спокойного развития общества, замещается в периоды революции борьбой за общее и всеобщее: общими целями и намерениями всеобщего, например, всеобщего равенства, всеобщего братства и всеобщего счастья. При этом человек теперь уже не видит смысла во внутреннем взаимодействии с самим собою и установлении определенной внутренней «ровности» себя. Поиск внутреннего, т.е. осознанного отношения и меры, вытекающей из этого, замещается выстраиванием внешнего совмещения и согласования. Причем, сама задача установления «равенства» в жизни объявляется не индивидуальной задаче самого живущего, но социальной его задачей. И потому вместо внутреннего усложнения жизни практикуется усложнение социальных норм и мер жизни.
Важно обратить внимание на то, что обращение человека к мере – как в индивидуальном, так и в социальном вариантах его опыта – свидетельствует о совершающемся усложнении жизни, которое осуществляется через обращение к сознанию, когда именно фактичность сознания является основанием «сборки» фактичности жизни.
27
УДК 13 + 11 ББК 87.5 + 87.2
А.В. Маслова
ФГБОУ ВО «Московский государственный лингвистический университет» г. Москва, Россия
ГРАНИЦЫ РАЗУМА И РАЦИОНАЛЬНОСТИ:
К ВОПРОСУ О CONDITIO HUMANA
Аннотация. В статье представлены авторские размышления о границах разума и рациональности. Человек понимается в качестве существа не ограниченного ни рациональностью (как типом социального действия), ни даже разумом, но находящего себя на границе разума с другими формами постижения мира (интуиция, творчество, религия). Подчёркивается также сложность схватывания и самих границ разума, поскольку тот, кто пытается это сделать – всегда ограничен конкретным языковым и культурно-историческим контекстом. В этом смысле conditio humana понимаются в качестве того, что постоянно нуждается в (само)прояснении.
Ключевые слова: Разум, рациональность, творчество, интуиция, границы разума, ограниченность рациональности, conditio humana.
A.V. Maslova
Moscow State Linguistic University
Moscow, Russia
BOUNDARIES OF REASON AND RATIONALITY:
ON THE QUESTION OF CONDITIO HUMANA
Abstract. The article presents the author’s reflections on the boundaries of reason and rationality. Human is understood as a being not limited by rationality (as a type of social action), or even ratio, but finding itself on the border of ratio with other forms of comprehension of the world (intuition, creativity, religion). The difficulty of grasping the very borders of the mind is also emphasized, since the one who tries to do this is always limited to a specific linguistic and cultural-historical context. In this sense, conditio humana is understood as something that constantly needs (self)clarification.
Key words: Ratio, rationality, creativity, intuition, the boundaries of reason, the limitations of rationality, conditio humana.
Человек не есть только рациональное существо, поскольку он выходит за границы ratio (лат.), и на этой границе он находит себя, создавая себя.
Если бы человек был бы действительно ограничен рациональностью, подобной кантовскому интеллекту, то проект искусственного интеллекта не находил бы принципиальных преград для своего воплощения. Однако
28
ситуация в корне отличается: данный проект вряд ли когда-либо сможет быть реализован. Попытаемся разобраться в причинах этого.
Граница разума проходит по кромке с той областью, которую Иммануил Кант отвёл религии, ориентированной на трансцендентные сущности, т.е. на ту запредельную реальность, которая не умещается в наш чувственный опыт, поэтому не может быть понята как феномен среди других феноменов. Эта область контрастно отделена от обыденного сознания и рационального действия, применимого к жизни. Как известно, философия призвана преодолевать истины обыденного сознания, выходить далеко за его пределы, открывая потусторонность ординарной повседневности, в которой правильно прикладываются рациональные правила. Так работает и Umwelt (нем.) насекомого, например, лесного клеща, поведение которого описал известный ученый Якоб фон Икскюль. Клещ может бесконечно долго ожидать свою жертву и при этом его жизненный мир ограничен лишь веткой дерева и собственным чутьем теплой кожи, проходящего под ней животного-жертвы, в которую можно впиться и выжить. В определённом смысле так и «работает» рациональность. Мы можем легко определить данное поведение как проявление инстинкта выживания, но с той оговоркой, что инстинкт создан природой именно для правильного (т.е. рационального) поведения.
Conditio humana (лат.) – это антропологический инвариант и он становится тем притягательнее, чем более неопределенным он становится.
Что же собой представляет человек, если он не ограничен только рациональностью и даже разумом? Попытаемся определить сначала, что такое разум. Представим, что существует некий единый разум, подобно божественной сингулярности, которая притягивает и вбирает в себя всех людей в мире и мы пытаемся дать одно единственное определение данному феномену. Здесь мы сразу сталкиваемся с проблемой, поскольку понятие разума, которое мы дадим, будет иметь отпечаток того способа существования, носителями которого мы являемся. Данная проблема неизбежна, подобно «идолу рода», так как каждый человек является носителем определённого способа существования, сформированного опытом его культуры и культурного наследия.
Перед нами предстает картина распадающихся разных способов мышления, отличия которых часто не осознаются их носителями. Даже если мы ограничим концепт рациональности рамками западной традиции, то и тогда единство разума раскалывается на три, по меньшей мере, способа воспринимать и осознавать мир. В этом расколе кроется проблема взаимного непонимания между носителями разных культур и традиций.
Тот, кто дает определение разума всегда говорит на определенном языке и тем самым уже находится в границах своего мира, очерченных концептуальной эпистемологической схемой, т.е. сетью, накладываемой на окружающее. Таким образом, каждый из нас чувствует и воспринимает
29
мир через призму нативного языка, базирующегося на логике мышления, который формирует данный язык. Однако мышление не ограничено языком, но язык ограничен мышлением, который обслуживает конкретный язык. Человек не ограничен языком, мышление больше, чем язык, а человек больше, чем мышление. Где граница между этими сущностями? Принципиально важно, что граница человека не совпадает с границей разума!
Рассмотрим процесс развития разных цивилизаций, опираясь на концепцию А. Тойнби о множественности цивилизаций, которые сосуществуют параллельно друг другу. Мы увидим, что некоторые цивилизации прогрессировали тогда, когда они выходили за пределы своего «нормального» привычного состояния. В этом смысле состояние вызывающие цивилизационный прогресс может быть подобно состоянию научной революции Т. Куна, когда потребность в создании нового парадигмального направления под натиском новых фактов приводит к фактически революционному состоянию. Однако даже в ситуации научной революции определённое единство научной области сохраняется, подобно тому как в ситуации прогресса всё-таки сохраняется способ мышления, свойственный конкретной цивилизации. Но здесь важно подчеркнуть творческую силу рождения и нового знания и нового витка в прогрессе, так как это не есть простые комбинации уже известного и достигнутого, но выход в область неизвестного.
Творчество есть сущность conditio humana, но и оно имеет различные трактовки, зависящие от исторического контекста.
Условно говоря, в европейской истории можно выделить три основные исторические эпохи.
Античная Греция – будучи колыбелью европейской цивилизации, тем не менее имела отличный от современного способ существования. Когда мы говорим об античном понимании творчества, мы вспоминаем мифы и символическое мышление в качестве основания античного сознания. Для нас важно рассмотреть концепции рациональности и творчества. Творчество понималось греческими мыслителя как μίμησις (др.-греч.), т.е. как своего рода копирование природной красоты умелым мастером, который соизмеряет свою работу с логосом. Сократ призывал к познанию себя через восприятие внутреннего голоса – δαιμονιον (др.-греч.), который согласно позиции А.Ф. Лосева олицетворял моральную интуицию и совесть. Также важно, что Платон подчеркивает роль исступления, как продуктивную способность для создания величайших шедевров искусства.
ВСредние века возрастает роль именно интуитивного познания, мистического созерцания, открытого еще в античном мире Плотином. Истину Бога можно познать через непосредственное созерцание его и мистическое чувство.
ВНовое время концепт креативности подвергся изменениям и стал пониматься в качестве творения самого себя посредством подручных
30