CSqPo0AqRN

References

Admony V. Henrik Ibsen. Leningrad, 1989. 272 p.

Borders. The Stories of Barents-region. Barentsforlag AC. 2008. 220 p. Bazhanov A. The Sun above the Tundra (Solntse nad tundroi). Murmansk,

1983.

Bacula V. Some Methods of Analysis of Bolshakova novel “Ahalalalay” // The Science and Business in Murman. № 5. 2005. Pp. 42–49. [Bacula V.

Popytka analisa romana Bolshakovoy “Ahalalalay” // Nauka I bisnes na Murmane. № 5. 2005. S. 42–49.]

Belov V. Novels. Short Stories. Articles. Moscow: Russian Language, 1989. 382 p. [Belov V. Povesti. Rasskazy. Ocherki. M.: Russkiy yazyk, 1989. 382 s.]

Bolshakova N. Ahalalalay. Murmansk. 2003.

Bolshakova N. 15 Years of Sami Literature. The Science and Business in Murman. № 5. Pp. 7–25 [Bolshakova N. Saamskoy literature –15 let // Nauka I bisnes na Murmane. № 5, 2005. S. 7–25.]

Durcan P. Zina in Murmansk: International Literature. № 7, 1998. Pp. 102–103. [Durcan P. Zina iz Murmanska // Inostrannaya literature. № 7. 1998. S. 102–103.]

Glover D. The Wind and the Sand: Poems 1934–44. Murmansk or Never. New Zealand.

Goldman M. The Dramaturgy of Fear. Columbia Univ. Press. NY. 1999.

350 p.

Grieg N. Theatre and Life // Sheinker V. Kola land in Literature. Murmansk, 1962. P. 306. [Grieg N. Teatr i zhisn // Sheinker V. Kolskiy kray v literature, 1962. S. 306.]

Gurevich A. The Medieval World: Culture of the Silent Majority. Moscow, 1990. 400 p. [Gurevich A. Srednevekovyi Mir: kultura bezmolvstvuyushchego bolshinstva. M.: Iskusstvo, 1990. 400 s.]

Hamsun K. Selected works. M., 1992. 640 p. [Hamsun K. Izbrannye proizvedeniya. M., 1992. 640 p.]

Hantington S. I. 1997. The Clash of Civilization and the Remaking of World Order. N. Y. Pp. 43, 126.

Here the Roads start. The Anthology of modern Literature of the Barentsregion. Barents publisher, 2001. 340 p. [Zdes nachinayutsa dorogi, Barents publisher, 2001. 304 s.]

Kolychev N. Collected Poems. Murmansk, 2010. [Kolychev N. Izbrannoe, Murmansk, 2010.]

Ibsen H. Dramas. Poetry. M., 1972. 815 p. [Ibsen H. Dramy. Stihotvoreniya. M.: Hudozhestvennaya Literayura, 1972, 815 s.]

121

Icelandic Sagas. Moscow, pp. 17–535. [Islandskiye sagi. M: Hudozhestvennaya Literayura, 1978. S. 17–535.]

London J. Novels and Stories. The Library of America, 1982. 1010 p Loe E. Naiv. Super. M., 2004. [Lu E. Naivno. Super. M., 2004.]

Loe E. Dopler. SPb: Azbuka-klassika, 2005.

The Literature of the Kola Earth: The Anthology for School: 2 vol. Vol. 1. Murmansk: MOIPKRO, 2004, 336 p. [Literatura Kolskoy Zemly: Hrestomatya dlya shkoly: v 2-h tomah. T. 1 Murmansk: MOIPKRO, 2004, 336 s.]

The Literature of the Kola Earth: The Anthology for School: 2 vol. Vol. 2. Murmansk: MOIPKRO, 2004, 334 p. [Literatura Kolskoy Zemly: Hrestomatya dlya shkoly: v 2-h tomah. T. 2. Murmansk: MOIPKRO, 2004, 334 s.]

Maximov S. A Year in the North // Selected works in 2 vol. Vol. 1. M., 1987. P. 174–254. [Maximov S. God na Severe // Izbrannye proizvedenya v 2-h t. T. 1. S. 174–254.]

Maslov V. Krutaya Dresva. Krugovaya Poruka. Murmansk, 1981. 384 p. MacleanA. S. “H. M. S. Ulysses”. http: //www.e-reading.org.ua. Neustroyev V. Literary Articles and Portraits. Moscow State Univ., 1983.

264 s. [Literaturnye ocherki I Portrety. M., 1983. 264 p.]

Noskov V. What is American Identity? Local, Regional, National, Global: American Studies through Russian and American Eyes. St. Peterburg, Fairfield, Arkhangelsk, 2004. P. 110–120.

Nexø (Andersen M.) Murmansk // Sheinker V. Kola land in Literature. Murmansk, 1962. P. 291–300. [Nexø (Andersen M.) Murmansk // Sheinker V. Kolskiy kray v literature, 1962. S. 291–300.]

Panteleeva L. Mikhail Prishvin // The Literature of the Kola Earth: The Anthology for School: 2 vol. Vol. 1. Murmansk: MOIPKRO, 2004, p. 204–205 [Panteleeva L. Mikhail Prishvin // Literatura Kolskoy Zemly: Hrestomatya dlya shkoly: v 2-h tomah. T. 1. Murmansk: MOIPKRO, 2004, s. 204–205.]

Panteleeva L. The Words are their Arms: The Literature of the Kola Earth… Vol. 1. P. 241–246. [Panteleeva L. Ih oruzhiye – slovo // Literatura Kolskoy Zemly… T. 1. S. 241–246.]

Panteleeva L. Folklore’s motives in Octyabrina Voronova Poetry // The Science and Business in Murman, № 5, 2005. P. 25–31. [Panteleeva L. Folklornye motivy v poesii Octyabriny Voronovoy // Nauka I biznes na Murmane. № 5. 2005. S. 25–31.]

Pikul V. “A Requiem for PQ-17 Caravan”. M.: Veche. AST, 2004. 165 p. [Pikul V. “Requiem po Karavanu PQ-17”. M.: Veche. AST, 2004. 165 s.]

Podstanitsky A. He could not finish a song… Murmansk, 1969. 64 p. [Podstanitsky A. Nedopetaya pesnya. Murmansk, 1969. 64 s.]

Prishvin M. Following the Magic Kolobok. M., 1984. 416 p. [Prishvin M. Za volshebnym kolobkom. M.: Moskovskiy Rabochiy, 1984. 416 s.].

122

Pomor’s and Sami Fairy tales // The Literature of the Kola Earth… Vol. 1. P. 21–106. [Pomorskye I Saamskye skazki // Literatura Kolskoy Zemly… T. 1. S. 21–106.]

Sluchevsky K. Murman’s Echoes. Moscow, 1983. P. 65–90. [Sluchevsky K. Murmanskye Otgoloski. M.: Detskaya literature, 1983. S. 65–90.]

Sorokagerdyev V. The Clear Horizon Here… Of the North, of the Writers, of the Books… Murmansk, 2007. 326 p. [Sorokagerdyev V. Zdes yasen gorizont… o Severe, o Pisatelyah, o knigah. Murmansk, 2007. 326 s.]

Simonov K. Murmansk Direction. Murmansk, 1972. 350 p. [Simonov K. Murmanskoe Napravlenie. M., 1972. 350 p.]

Tlostanova M. Multi-culturalism // Western Literary Criticism of the XXth Century. Moscow, 2004. P. 266–270. [Tlostanova M. Multiculturalism // Zapadnoe literaturovedenye XX veka, 2004. S. 266–270.]

F. Jung, Der Weg nach unten, Neuwied am Rhein, Berlin – Spandau, 1961. 156 p.

Voronova O. I should like to be on the Earth. Murmansk, 1995. 224 p. [Voronova O. Hochu ostatsya na zemle. Murmansk, 1995. 224 s.]

Ørstavik H. Love. Presten. Moscow, 2006. 238 p. [Ørstavik H. Lubov. Pastorsha. M., 2006. 238 s.]

123

Приложение 2

СЕМАНТИКА ПРОСТРАНСТВА КОЛЬСКОГО СЕВЕРА В СТИХОТВОРНОМ ЦИКЛЕ К. СЛУЧЕВСКОГО «МУРМАНСКИЕ ОТГОЛОСКИ»

С древнейших времен человек моделировал пространство своей жизни и создавал его символический и одновременно художественный образ. Самый замечательный пример – модель античного греческого мира на щите Гефеста в гомеровской «Илиаде». Она объединила пространства Космоса, природы, эллинской цивилизации, запечатлела картины жизни, и круг щита еще раз отразился в древней хороводной пляске, дополненной звуками и ритмом музыки. Многоструктурный образ запечатлел в малом – универсальное.

Этот «прием пространственного конструирования мира в сознании человека», объединения микро- и макрокосма, обладает воспроизводимостью, архетипичностью, поскольку на протяжении культурной истории человечества используется не раз. Так в «Песне о Роланде» огромный мир создается на малом художественном пространстве с помощью простого перечисления народов, входящих в войско эмира. Или, например, в «Божественной комедии» Данте первые терцины, описывающие блуждания героя в темном лесу возле горы в поисках звезды, являют собой чертеж космического пространства, включающий расщелину Ада, гору Чистилища и звездное небо Рая.

Не удивительно, что вопросы семантики и семиотики пространства в литературе стали предметом научных исследований замечательных филологов двадцатого века, среди которых важны имена Лихачева, Лотмана, Топорова, также Зиммеля, Беньямина, Серто, Турома и многих других. Так Д.С. Лихачев рассматривает пространство сада как «некую иконологическую систему», которая воспринимается в свете «эстетического климата эпохи». Ю.М. Лотман в работах, посвященных семиотике городского пространства, исследует мифологию Петербурга. Создает свой «петербургский текст» В.Н. Топоров, замечая, что «пространство есть текст» (то есть пространство как таковое может быть понято как сообщение) [Топоров, 1997, с. 501–502]. Прочтению городского пространства Венеции в контексте театральности и карнавала посвящены статьи Зиммеля и Беньямина. Мощный культурный фон, история, человеческие судьбы послужили развертыванию и осознанию безграничных пространств Рима и Парижа. П. Акройд в романах и статьях последнего времени анализирует и одновременно создает семиотический текст Лондона. Для нас в осознании семантики пространства важно высказанное Лотманом суждение о том, что «возникнув в определенных исторических условиях, географическое про-

124

странство получает различные контуры в зависимости от характера общих моделей мира, частью которых оно является» [Лотман, 1993, с. 407]. Тем самым Ю.М. Лотман говорит и об архетипичности пространства, и о зависимости его образа от осознания человеком. В.Н. Топоров отмечает, что построение модели пространства в литературе нового времени основывается на его мифологизации и «одухотворении». Он пишет: «...В наиболее значительных художественных текстах нового времени снова и снова генерируется подлинно мифопоэтическое и самодовлеющее пространство, выступающее как противовес отпадающим и технизированным образам пространства. Это новое “завоевание”... обживание, одухотворение пространства совершается в разных направлениях и разными способами. Среди них создание новых мифолологем о пространстве, которые иногда становятся лейтмотивом целых текстов» [Топоров, 1997, с. 501–502].

Очевидна безмерность культурных пространств Петербурга, Рима, Берлина, Венеции, Парижа, и возникает вопрос, возможна ли и каким способом мифологизация и «одухотворение» малого пространства, не связанного в сознании человека с широким культурным фоном? Каким образом реальное географическое пространство, прежде безвестное, становится фактом мировой культуры, наделяется знаковым смыслом? Один из ответов на этот вопрос принадлежит Фолкнеру, который из провинциального городка Оксфорд штата Миссисипи с прилегающими фермерскими угодьями создал универсальную модель американского Юга с его особенной мифологией, историей, культурой, поэтическими смыслами, архетипами, психологией и этикой повседневной жизни. В интервью Джин Стайн Фолкнер объясняет некоторые причины, позволившие ему увидеть знакомый мир как космос: «Начиная с “Сарториса” я обнаружил, что мой собственный, величиной с почтовую марку, клочок родной земли стоит того, чтоб о нем писать, что я никогда не исчерпаю этой темы и, сообщая действительному новый смысл, получу свободу полностью развивать способности, если таковые у меня имеются. Это открыло для меня новую жилу, я создал собственный космос... Мне нравится думать о мире, который я создал, как о краеугольном камне вселенной, и, как бы ни был мал этот камень, если его убрать, вселенная рухнет» [Фолкнер, 1985, с. 246]. Создание фолкнеровского космоса было обусловлено и объективными причинами...

Округ Йокнапатофа, придуманный и воссозданный Фолкнером в цикле романов, сохраняя узнаваемость, наследовал реальные черты южной жизни и универсальность южного мифа, к тому времени сложившегося в национальном сознании американцев. Писательский дар Фолкнера был равновелик поставленной им цели, культурный же контекст эпохи, в котором жанровая форма романа-мифа творчески осваивалась многими писателями, способствовал мифотворчеству великого американца. Наконец, уроки джойсовского «Улисса», который в географическом пространстве Дублина объединил безмерность мифа, алгоритм цивилизации с подробной топо-

125

графией и бытом провинциального ирландского города, – все вместе способствовало превращению «клочка родной земли» под пером Фолкнера в универсальную модель мира. Эта модель, которая вместила реальность жизни и художественное сознание автора, не статична, наоборот, Фолкнер говорит о ее движении и росте, поскольку неисчерпаемость материала приводит к развитию и обогащению его таланта.

Первенство в создании мифологемы пространства Кольского Севера, на наш взгляд, принадлежит замечательному поэту Константину Случевскому, который в конце XIX века посетил Кольский полуостров и создал сборник стихотворений «Мурманские отголоски». Его путешествие летом 1885 года на крейсере «Забияка» проходило через Териберскую губу и Териберку, в дальнейшем включило посещение Ара-губы и Ура-губы, Колы, Иоканьгских островов. Поэта поразили невиданные прежде масштабы окружающего пространства. Он восклицает: «Какие здесь всему великие размеры!» Привычные измерения не подходят для описания «гранитных палат», которые «тысячеверстною воздвиглися стеной». Он многократно усиливает эпитеты, сравнения, включает архаическую лексику, чтобы передать величавый размах открывшейся картины, где «глубь морских пучин так страшно холодна», а в ней кипит «могучий бой под великими волнами». Для поэта разительны контрасты дня и ночи, тепла и холода, гранита скалы и выросшей на ней «пигмейки-сосенки».

Поэт находит образ-мифологему для художественного изображения северного пространства, в его представлении Кольский Север – это дикий первозданный мир, в котором демиург только искал формы и прообразы мироздания. Здесь сходятся основания живой и неживой природы, как будто создатель еще не был уверен в своих намерениях и, играя массами и пространствами, придавал скалам облик «чудодейных дворцов», а отражениям «форму лиц», бросал на полдороге «исковерканные пласты», сыпал «блеск по отмелям и лудам». Поэзия Случевского ищет соответствия северной природе в известных ему картинах. Он вспоминает Альпы: «Тою же яркостью красок / в Альпах, на крайних высях / кучки гвоздики алеют / в вечных, великих снегах». Однако ему это сравнение кажется поверхностным, поскольку отличий больше, и он признает, что мир Кольского Севера уникален. Единственно равным увиденному становится для Случевского образ античной теогонии. В нагромождении скал поэт рассмотрел античную «эпопею или драму жизни каменных пород». Битву титанов и гигантов он вспоминает, когда наблюдает разыгравшихся в непогоду китов: «Сколько их! Кругом мелькают / будто темные щиты / Неких витязей подводных. / Волны – витязей шеломы, / бури рев – их голоса!». Величественная статика гранитных скал, небеса и море как незыблемая рама бытия и одновременно неостановимое движение нарождающихся форм заставляют поэта размышлять о природе жизни и смерти, о необычности их проявлений.

126

Несомненный шедевр Случевского – стихотворение о смерти помора во время прилива. В самом деле, приливная волна на Белом море быстро и с мощным напором заполняет открытое мелкое пространство: не успел – не спастись! Поэт ритмически и интонационно воспроизводит движение приливной волны и торопливый шаг убегающего от нее помора... Он постепенно нагнетает напряжение, связанное с неотвратимостью смерти и священным ужасом ее приятия. Подражая природным ритмам, поэт изображает неспешный, а затем ускоряющийся шаг помора, шелест тонких струй воды, которые внезапно превращаются в «седую гриву ползущего в песках прилива», который «гудит, неистово ревет и водометами встает». Одновременно с помощью восклицаний поэт раскрывает страх героя: «Скорей! Скорей! Но нет дороги! / Пески сдаются, вязнут ноги, / пески уходят под ногой». Движение как будто гасится, оставляя миг между жизнью и смертью человека, а затем скрытое дотоле напряжение разрешается мощным ударом неотвратимой стихии:

Одолеваемый песками, Помор цепляется руками, И он не мертв еще, он жив –

А тяжкий гул морского хора, Чтоб крик его покрыть полней, В великой мощности напора Стучит мильонами камней.

Длительность протяжных гласных О, У заканчивается резким ударом – глаголом «стучит» и разражается катастрофой – перекатом «мильонов камней».

Человек, живущий на Севере, – часть общей мифологемы пространства. Первоначально, следуя традиции демократической литературы в изображении русского народа, поэт выбирает сочувственные интонации, рассказывая о жизни и быте поморов:

И завтра то же вновь... в дому помору хуже: Тут, как и в море, вечно сир и нищ, Живет он впроголодь, а спит во тьме и стуже На гнойных нарах мрачных становищ.

Однако эта интонация оказывается ложной, диссонансом всей свободной жизни поморов, не знавших крепостного права и спокойно живущих (не прозябающих!) и работающих в условиях Крайнего Севера. Случевский внимательно изучает пространство созданного поморами жизненного круга, сам лад жизни. И здесь сострадание сменяется восхищением:

Доплывёшь когда сюда, Повстречаешь города, Что ни в сказках ни сказать, Ни пером не описать!

127

Удивление относится к старинному поморскому городу Кола, который располагается у кромки моря, и где поморы, отвоевывая пространство жизни у прилива, спокойно живут и трудятся. Нет крепостного рабства, нет и домостроя («бабы правят города»), женщина-поморка красива, нарядна, здорова, она не только ведет хозяйство, но и выходит в море вместо мужчин и по древнему обычаю заклинает ветер, чтобы суженый вернулся. Может ли мужчина-помор быть жалким и сирым рядом с истинно русской красавицей? На это у Случевского нет ответа, поскольку его занимает философский вопрос, как «русскому человеку» удается выжить «перед живым лицом всевидящего бога» в условиях ледяных ветров и страшного холода, «где божиим веленьем сведена граница родины с границею творенья». Поэт осознает, что прежние литературные штампы в представлении о русском человеке на Севере не работают. В первозданном мире человек очищен от наносного, он «слагает прочь с души, за долгие года, / всю тяготу вражды, всю немощность труда... / и предстает пред глазами бога в своем природном правдивом облике... Об этом чуть позднее скажет Пришвин: «Поморов принято считать цветом русской народности. Это единственный известный мне уголок России, где люди гордятся своей родиной».

Размышляя над увиденным, моделируя мир, Случевский с помощью образов-символов создает «одухотворенное пространство», равное космосу. Значимость его поэзии равновелика созданию «художественного текста Кольского Севера», в котором знаковыми становятся составляющие его концепты теогонии, античной драмы, сказки, зарождения жизни и торжества смерти, универсального природного человека, русского характера. Поэт выстраивает изобразительный ряд, в котором черты Кольского края узнаваемы: это и гранитная архитектура огромного пространства, палитра ни с чем не сравнимых северных красок («густая синь горизонта, темнеющий изумруд волны, фиолетовые тени полуночного солнца»...). Заметим, что художественное сознание творца стихийно расширяется, усиливается поэтический голос, философствование сменяется пантеистическим созерцанием и осмыслением мира. Финальные строчки «Мурманских отголосков» афористичны, универсальное передается кратким и ёмким словом:

Здесь вечность, в веяньи суровой красоты, Легла для отдыха и дышит на просторе.

128

Художественный образ Севера в рассказах Джека Лондона о Клондайке

Север есть Север, и человеческие сердца подчиняются здесь законам, которых люди, не путешествовавшие в далеких краях, никогда не смогут понять.

Джек Лондон «В далеком краю»

Более ста лет прошло с момента выхода из печати первых северных рассказов Джека Лондона. Они были объединены в несколько сборников («Сын волка», «Дети мороза», «Вера в человека», «Любовь к жизни» и другие) и издавались с 1900 по 1912 год. Рассказы о Клондайке сделали писателя популярным, и хотя Лондон не был первооткрывателем темы Севера в мировой литературе, именно он изобразил Север как величественный космос и создал его целостный образ в нерасторжимом единстве природного, духовного, человеческого, эстетического начал. Уже один этот факт определяет особое место Джека Лондона в мировой литературе, однако для критиков как в России, так и в США, ценность его творчества не бесспорна. Одни в нем видят самого высокооплачиваемого писателя рубежа веков, другие – талантливого анималиста, кто-то анализирует совокупность компонентов, составляющих его мировоззрение (ницшеанство, соци- ал-дарвинизм, идеи социализма), и редкий литературовед воспринимает его как писателя, открывшего нам поэтический образ Севера.

До Лондона тема Севера как целостного явления встречается, пожалуй, в англосаксонском героическом эпосе «Беовульф», исландских сагах и северо-германской «Эдде», однако, почти тысячелетие отделяет эти эпические сказания от его книг. Древнейшие поэмы описывают суровые ландшафты и величественных викингов, чьи подвиги связаны не только с военными победами, но и с покорением природы. В героической эпической поэме «Беовульф» впечатляют описания холодного разбушевавшегося моря возле северных берегов Норвегии и «заиндевелой темной чащи в тумане болотном», где скрываются чудовища. Герои, преодолевая опасности, едва избегают смерти. Древние исландцы – герои родовых саг, осваивая Гренландию и Америку, во множестве своем удостаиваются последней незамысловатой эпитафии – «а некоторые и вовсе не вернулись». Возможно, со времен эпических сказаний в литературе позднейшего времени появляется штамп – отождествление Севера с холодом, страхом и смертью. Так, героиня романа Ш. Бронте «Джен Эйр» рассматривает в книге пейзажи Норвегии и, читая о них, представляет безжизненный мир, равновеликий абсолютному злу и смерти.

В конце XIX – начале XX века писатели в изображении северного мира освобождаются от общепринятых условностей, и тема Севера становится модной, благодаря драмам Ибсена, творчеству Стриндберга и Гам-

129

суна. Герои Ибсена бегают на лыжах, носят рукавицы и меховые шапки, отряхивают с шуб снег, любуются застывшими фьордами, поднимаются высоко в горы, и на них как будто не действует леденящий холод.

Гамсун одним из первых изобразил северную природу не только величавой и божественно недоступной, но и в качестве родного дома и естественной среды для норвежцев. Однако, образ северной природы в книгах скандинавских писателей выполняет, большей частью, функцию аккомпанемента противоречивым чувствам разочарованных героев, мир Севера еще не обрел своего языка, художественной целостности и самостоятельности, – словом, своего творца. Им и стал Джек Лондон.

Путешествие на Север в 1896–97 годах явилось важнейшим событием биографии будущего писателя. В начале пути желание обладать золотом Аляски, вероятно, казалось Лондону равным достижению Американской мечты, особенно в условиях жестокой бедности. Молодой и сильный, он проделал опаснейший путь через Чилкутский перевал, неся самую тяжелую поклажу. Достигнув Юкона, он вместе со спутниками преодолевал замерзающие реки и озера, «беря с боем каждый ярд чистой воды». Они все-таки застолбили золотоносные участки, выдержали тяжелую зимовку в пустой хижине и вернулись в столицу Клондайка Доусон, но Лондон не дождался весны – сезона, когда старатели моют золото; он заболел цингой и такой же бедный, как и в начале путешествия, вернулся домой. Не золото, а жизненный опыт оказался бесценным; впечатлительный писатель открыл для себя безграничный, первозданный и прекрасный мир Севера. Зимуя в заброшенной хижине, Лондон слушал рассказы бывалых людей, сопоставлял их с личным опытом, наблюдал, выполнял ежедневную работу, читал. Он осмыслил природу Клондайка, людей Севера и жизнь на Севере в формах своеобразной поэтической философии, в ней соединились реальность с мифологическим осознанием бытия и с современными трудами Дарвина, Спенсера, Маркса, Ницше – благо, книги на зимовье были.

Вскоре после выхода первых рассказов о Клондайке в 1899 году Джек Лондон пишет программную для него статью «О писательской философии жизни». В ней он обозначил основные принципы своего творчества. Ему важно создать такую «философию жизни», чтобы его «произведения выглядели здравыми, правдивыми, свежими, открывали новое, что ожидал услышать мир, и, главное, были оригинальными, означенными личностью самого писателя».

Правда, по Лондону, заключается в изображении реалистической и узнаваемой картины мира, в том числе и места действия рассказов.

Точность географических данных Клондайка и Юкона в произведениях Джека Лондона такова, что в приложениях к американским изданиям его сочинений печатаются путевые карты, обозначающие передвижения героев, с указанием населенных пунктов, названий рек, озер, маршрутов. С другой стороны, Лондон изображает Север как явление универсальное. Со-

130