66b9uk5yPH

отследить момент переключения своего восприятия и всегда считал, что воспринимает только материальный мир. Осознать состояние “видения” ему помогало только то, что воспринимаемая ситуация казалась невероятной с позиции опыта обычного наблюдения. Получаемое опытное знание при обычном наблюдении и при мифическом созерцании, несмотря на его подобие в оценке самого духовидца, все же имеет существенное различие. Во-первых, созерцаются объекты, имеющие разную природу: это объекты физического и духовного мира. И, во-вторых, воспринимаемые материальные объекты имеют значение, привычное для человека. А телесно-ощутимые образы при мифическом созерцании являются лишь символами объектов духовного мира и поэтому для адекватного понимания они нуждаются в интерпретации.

То, что духовидцы воспринимают объекты духовного мира в символической телесно-ощутимой форме, создает большие проблемы для адекватного понимания содержания восприятия. Для самих духовидцев - это телесно-ощутимая действительность (материальная или иноматериальная), и они не связывают воспринимаемые образы с объектами духовного мира. Они скорее считают, что попадают в какой-то мир, параллельный земному, с как-то отличающимися свойствами материальности. Символическая кодировка объектов духовного мира в телесно-ощутимые образы оказывается некой неосознаваемой способностью человека, и поэтому обычно воспринимаемые образы понимаются буквально, как самим духовидцем, так и их читателями. В то же время интерпретация этих образов с позиции теории русских религиозных философов показывает, что в них нет ничего фантастического и необычного. Они действительно реальны, но реальны как объекты духовного мира.

Трансформация опытного знания на границе научного и мифического наблюдения (обычного восприятия и мистического созерцания) оказывается настолько неожиданной как для самого созерцающего, так и для исследователей этого мифологического мировоззрения, что миф до сих пор хранит много тайн, несмотря на многочисленные попытки их раскрытия. Содержание мифов по-прежнему считается или конструкцией и неудержимой фантазией сознания (со стороны большинства исследователей), или путешествием по параллельным мирам (со стороны духовидцев). Теория мифа русских религиозных философов стоит особняком в череде многочисленных теорий мифа, и так же, как и сам миф, до сих пор оказывается непонятой и непринятой большей частью научного сообщества. В отличие от других теорий, она признает опытный статус мифического знания и показывает, как меняется характер опытного знания при переходе от обычного восприятия к мифическому. Тем самым эта теория дает ключ к

100

восстановлению реальности мифа без нарушения реальности и структуры материального мира.

Литература

1.Андреев Д.Л. Роза мира. М.: Товарищество «Клышников-Комаров К&О», 1992. 576 с.

2.Бердяев Н.А. Философия свободного духа М.: Республика, 1994. 480 с.

3.Булгаков С.Н. Свет невечерний. М.: Республика, 1994. 415 с.

4.Кастанеда К. Учение дона Хуана. Отдельная реальность. Путешествие в

Икстлан К.: “София”, Ltd., 1992. 736 с.

5. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении, М.: Педагогика-Пресс, 1994. 608 с.

6.Лосев А.Ф. Диалектика мифа // Философия. Мифология. Культура / М.: Политиздат, 1991. С. 21-186.

7.Цылев В.Р. Гносеологические кружева мифологии (методологические трудности в определении мифа) // Методология гуманитарного знания: Сборник научных статей. Мурманск: МГПИ, 2004. – Вып. 2. С. 105-116.

8.Цылев В.Р. Интерпретация мифа в русской религиозно-философской традиции (конец XIX - первая половина XX вв.): автореф. дис… на соиск. уч. ст. канд. филос. наук: 09.00.03. Мурманск, 2004. 23 с.

101

УДК 821.161.1.0 ББК 83.3(2=411.2)

И.Б. Циркунов

Мурманское книжное издательство г. Мурманск, Россия

ГРАНИЦЫ МУРМАНСКИХ ТЕКСТОВ: ПРЕДЧУВСТВИЕ АРКТИЧЕСКОГО СВЕРХТЕКСТА

Аннотация. В статье рассматриваются основные понятия сверхтекста, Петербургского текста русской литературы, Северного текста русской литературы. Герменевтический анализ понятия «Арктика», попытка определить аллегорию Арктики в мурманских текстах приводит к выводу о невозможности существования категории «мурманский сверхтекст» и онтологических основах возможного образования арктического сверхтекста.

Ключевые слова: сверхтекст, Арктика, аллегория, герменевтический круг, арктический сверхтекст.

I.B. Tsirkunov

Murmansk book publishing house

Murmansk, Russia

BORDERS OF MURMANSK TEXTS: THE PRESENTIMENT OF THE

ARCTIC SUPERTEXT

Abstract. In article are considered concepts of the supertext, the Petersburg text of the Russian literature, Northern text of the Russian literature. The hermeneutical analysis of concept "Arctic regions", attempt to define allegory of Arctic regions in Murmansk texts leads to the conclusion about impossibility of existence of a category « the Murmansk supertext » and ontologic bases of possible formation of the Arctic supertext.

Key words: the supertext, Arctic regions, allegory, the hermeneutical circle, the Arctic supertext.

Как известно, мурманская история коротка. Мурманску не многим более ста лет, но история заселения Мурмана насчитывает сотни лет, если не считать доисторическую эпоху. Задачи нашего семинара чётко обозначены, поэтому будем придерживаться аристотелевских категорий и проблематики границеведения. Так или иначе, но многообразную деятельность человека, особенно в период урбанизации нашего края, по классификации Аристотеля, можно определить, как пойезис и праксис. По крайней мере, появление художественных произведений о рыбаках и строителях, о защитниках Советского Заполярья, о порте и городе, о Хибинах, Белом и Баренцевом морях, о любви, страданиях, дружбе и

102

счастье, да мало ли какие темы не поднимали мурманские поэты и писатели в своих произведениях, их следует рассматривать как проявление пойезиса. Следовательно, в пойезисе реализуется цель, которая отлична от самой этой деятельности.

Начиная со времён Московско-Тартуской семиотической школы, работ Ю. Лотмана и А. Пятигорского, и благодаря исследованиям В. Топорова, появляется новый концепт «Петербургский текст русской литературы». Единство Петербургского текста, по мнению академика Топорова, «… определяется не столько единым объектом описания, сколько монолитностью (единство и цельность) максимальной смысловой установки (идеи) – путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром» [Топоров, c. 662]. Этот концепт открыл путь разработкам других концептов, которые спустя десятилетия стали появляться не только в сфере филологии, но и культурологии и философии. Среди этих разработок нашли своё место, например, Венецианский сверхтекст, Пермский сверхтекст, Северный сверхтекст. Последний, из названных концептов, активно разрабатывается архангельскими филологами, докторами наук, профессорами Е. Галимовой и А. Лошаковым.

За основу определения сверхтекста примем формулировку профессора А. Г. Лошакова: «Сверхтекст – это ряд отмеченных направленной ассоциативно-смысловой общностью… автономных словесных текстов, которые в лингвокультурной практике актуально или потенциально предстают в качестве целостного, интегративного, диссипативного словесно-концептуального образования, как составляющая ахронического культурного пространства – национальной текстовой концептосферы» [Лошаков, 2008]. Это определение, на наш взгляд, не только определяет понятие «сверхтекст». С одной стороны, оно хорошо иллюстрирует интеллектуальную деятельность учёного, которая в данном случае содержит признаки праксиса. Иными словами, в праксисе реализуется цель, которая заключена в самой этой деятельности. С другой стороны, без разработки прочного теоретического базиса появление феномена «сверхтекта» русской литературы было бы невозможно.

Один из ведущих исследователей Северного текста русской литературы профессор Е. Ш. Галимова чётко и ясно определяет это понятие и специфику Северного текста, его существенные признаки. «Природу Северного текста русской литературы мы определяем не как суммарную совокупность произведений, посвящённых Русскому Северу, а именно как художественное единство более высокого уровня (сверхтекст), обладающее, при всей сложности своей структуры, целостностью, общностью мерцающих в глубине его сверх-эмпирических высших смыслов. Целостность такого многосоставного явления, как Северный

103

текст обеспечивается прежде всего его глубинным подтекстовым (сверхтекстовым) смыслом… сущность этого сверх-эмпирического смысла – в восприятии Русского Севера как мифопоэтического пространства, таящего в себе в «запечатанном» виде загадку русской жизни, русской истории, русской культуры, русской духовности, самой души Руси, а также тайну русского поэтического слова» [Галимова]. Для целей нашего социологического осмысления взаимоотношений социального и природного, методом герменевтического вычленения, следует обратить внимание на то обилие гидронимов, географических границ и архетипических образов, которыми насыщена статья профессора Галимовой. Это ссылка на точку зрения академиков Д.С. Лихачёва и В.Л. Янина, где упомянуты бассейны рек, текущих в Белое море, и водораздел Волга – Северная Двина до берегов Ледовитого океана, на мнение профессора Н. М. Теребихина о том, что Поморье – это душа России, на описание Русского Севера выдающегося поэта современности Н. Тряпкина, которому видится, как прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной [Там же]. Да и сама Елена Шамильевна предлагает обратить внимание на изучение составляющих Северного текста, представляющих художественные картины мира, в том числе, и сквозных образов «… прежде всего, архетипических–мифопоэтических и фольклорных (море, река, берег, дорога, дом, камень, Беловодье, Лукоморье и др.)» [Там же]. Иными словами, водная среда, онтологически воспроизводимая авторами текстов, является важной феноменологической составляющей концептосферы Северного текста русской литературы. Следовательно, авторы, с точки зрения социологии, участвуют своими текстами в создании отношений как внутри социума между его акторами, так и отношений к внешней среде, но не всей, присутствующей в мире, а только к той, что образует её внетекстовую реальность. Именно вычленение из всего многообразия окружающего мира известную, но чаще всего неосмысленную авторами, а значит бессознательно отражаемую в текстах, часть мира, которую авторы возводят в ранг внетекстовой реальности, можно считать основной осью, вокруг которой собираются тексты. Эти тексты не столько описывают эту феноменологическую составляющую, точнее, она в них только упомянается, сколько ищут и/или указывают пути нравственного поиска и очищения души человека.

Возможно, понятие «ось» недостаточно точно описывает состояние собирания текстов. Можно предположить, что это состояние лучше описать, как некое полноторие, которое неформально называют «бублик». Объяснение механизма появления сверхтекста с помощью этого топологического пространства можно представить следующим образом. Когда радиус образующего круга в полнотории начинает расти, что для нас соответствует увеличению количества текстов, объединённых общим концептом, то рост поверхности самого тора приведёт к увеличению

104

растояния от центра образующего круга до оси вращения, при этом тот самый просвет или, неформально, «дырка от бублика» сузится до невероятно малых размеров, вплоть до полного закрытия, схлопывания.

Нашей целью в данной статье является не анализ теоретических основ построения сверхтекста, не литературоведческий анализ сотериологических мотивов произведения, а социологическое понимание отношений внутри локализованного социума, как между акторами, так и акторов к внетекстовой реальности. Предполагаем, что герменевтическое вычленение онтологически отражённой в текстах феноменологической составляющей, которая обладает не только известной центростремительной силой, но прогностической потенцией, позволяет на ранней стадии зарождения нового сверхтекста распознать его.

Теперь зададимся вопросом о границах Северного текста русской литературы. Где они проходят? Первым делом в ответе на этот вопрос напрашивается географический признак. Нам не следует от него отказываться. Принципиально, этот вопрос не нов, попробуем ответить на него, идя от обратного. Животрепещущим является вопрос даже не о границах Севера вообще, а о южных границах Арктики. Видимо, адекватного ответа на этот вопрос нет, но существующие разнообразные варианты разграничений, которые дают представители естественных наук, создают не меньшее поле вариантов гуманитарного истолкования южной границы Арктики. Однако, сама постановка вопроса о границах Северного текста интуитивно подталкивает нас к поиску своеобразной северной границы этого текста, т.к. на страже образной южной, точнее юго-западной границы Северного текста стоит фундаментальный и первоосновополагающий Петербургский текст русской литературы.

Хорошо известна максима о том, что Санкт-Петербург – наша северная столица. Следовательно, безоговорочно признавая топоровские доказательства существования Петербургского текста русской литературы, предъявленные Топоровым В. Н., смеем считать определённые «петербургские тексты» в качестве северных, в том числе. Опираясь на эту сентенцию, можно впасть в своеобразный литературоведческий квасной патриотизм и предпринять попытки поиска в рамках Северного текста русской литературы северного литературного форпоста. На эту роль, только географически, напрашивается город-герой Мурманск. Однако, более пустой формулировки, чем выражение «мурманский текст русской литературы» придумать трудно. По меркам истории, город Мурманск только «вчера» основали, в 2016 году ему исполнилось 100 лет. Мурманская писательская среда только начинает зарождаться – это можно представить, как слабейший антецедент. Слабейший антецедент может дать наислабейший консеквент, т.е. гипотетически предполагаемый «мурманский сверхтекст», если не оценивать это следствие, как ничтожное.

105

Мурманские тексты, единичные из них, имеют отношение к Петербургскому тексту русской литературы, но, смеем думать, большинство относятся к Северному тексту русской литературы. Это отношение мурманских текстов к Северному сверхтексту следует определять фрагментарно и, как минимум, в границеведческом значении. Если вернуться к анализу границ Северного сверхтекста, то потребность в регламентации, т.е. в определении границ, становится объективным следствием существования текстов. По мнению профессора А.М. Сергеева, высказанному на заседании Мурманского отделения РФО, если рассматривать текст как результат метафизического мышления, то он же может выступать неким фактором регламентации, т.е. несёт в себе известную потенцию или попытку установления границ. «Границы мира отстаиваются любыми возможными средствами теми, кто воспринимает этот мир как свой…» [Сергеев, с. 215]. Помимо этого, некоторые мурманские тексты стали открывать новые горизонты, выходящие за пределы городской культуры, и не похожие на тексты, образующие Северный сверхтекст. Главное значение современных мурманских текстов

– стихотворений и прозы – заключается в том, что они положили начало непрерывной памяти на Мурмане.

Когда мы говорим о том, что некоторые мурманские тексты непохожи на те, которые неразрывно образуют единый концепт Северного текста русской литературы и положили начало непрерывной памяти на Мурмане, мы совершенно не подразумеваем, что они создают мурманский сверхтекст, что мы уже пытались объяснить ранее. Эти «непохожие» на Северный сверхтекст мурманские тексты объединяются вокруг определённой внетекстовой реальности, которая феноменологически является её основой и онтологически находит своё отражение в наших мурманских текстах.

Подробный анализ мурманских текстов, где анализируется внетекстовая реальность, удел другого исследования. Мы же построим наше доказывание – от обратного. Предположим, что из Северного текста русской литературы можно вычленить корпус текстов, которые составят костяк арктического сверхтекст, как потенциального, в контексте «… построения полевой многомерной модели категории «сверхтекст» с ядерной и периферийной зонами…» [Лошаков, 2018, с. 14]. В любом случае, мы можем предположить, что арктические тексты не входят в Северный сверхтекст, хотя внешне может показаться обратное. Арктические тексты не равны Северному тексту русской литературы.

Наше предположение мы выстраиваем на гипотезе об объективных основаниях социологических отношений между социальным и природным, которую можем сформулировать следующим образом: Север равен водной сфере; олицетворением Севера является водная стихия и человек, так или иначе, выстраивает своё отношение к этой стихии и между собой на фоне

106

и/или в рамках этой среды. Далее попробуем показать, чему равна Арктика в литературе.

Мы вынуждены опустить анализ мурманских текстов за неимением большего объёма статьи. Прекрасным переходом от анализа мурманских текстов к текстам арктическим может послужить если не сам текст, то название третьей части трилогии «Мурманцы» Дмитрия Валерьевича Коржова (1971 г. р.), мурманского поэта, писателя и литературного критика. Этот роман отличается от двух предыдущих частей трилогии – «Мурманцы» и «Мурманцы–1942». Название третьего романа «Город между морем и небом» фактически указывает читателю на предстоящую смену парадигм в мурманских (северных) и арктических текстах [Коржов]. Эта смена парадигм предполагает смещение от одной феноменологической составляющей – водной среды к другой – воздушной стихии.

Теперь перейдём к анализу текстов, связанных с Арктикой. Насколько верно мы классифицируем понятие Мурман(ск)? Это ещё Север или уже Арктика, со всеми туманными оговорками – субарктика, «у порога Арктики» и пр. Мурманск, конечно же, город и, как в любом городе, здесь живут люди и создают свой язык, оставаясь русскими людьми. Человек и его язык – это единственная преграда перед натиском природы, перед натиском целого мира, который стирает города. Мурманск – это и есть возвышение над натиском мира, не природы или её части, а именно мира, который принимает обличие Арктики. Понятие «Арктика», если использовать терминологию академика Гаспарова М. Л. – это, скорее всего, антиэмфаза, как некоторое расширение и размывание смысла. Если принять во внимание антиэмфазовое состояние понятия «Арктика», то оно с лёгкостью перекликается с третьим признаком определения текста у Пятигорского А. М., как разновидности сигнала: «… предполагается, что текст понятен, т.е. не нуждается в дешифровке, не содержит мешающих его пониманию лингвистических трудностей» [Меднис].

Нам и не придётся заниматься дешифровкой этого понятия, но мы начнём с классической схемы анализа сверхтекста – поиска символа Арктики. Наш посыл к поиску арктического сверхтекста – это герменевтика символизма в литературе. Наша история поиска отнюдь не близка истории распознания Петербургского текста, истоки которого, в том числе, содержались и в творчестве символистов. Безусловно, признавая эстетическую цельность Петербургского текста русской литературы, следует считаться с наличием ядерных структур этого текста. При этом ряд исследователей выделяют значительную роль русских символистов, как одной из ядерных структур этого литературоведческого феномена, в процессе становления собственно «Петербургского сверхтекста». Так, например, профессор Меднис Нина Елисеевна ссылается на исследования З. Г. Минц, М. В. Безродного и А. А. Данилевского [Там же]. Поиск концепта арктического сверхтекста

107

предполагает, что он будет отличен от концепта Северного текста, как пограничного ему. Хуже всего дело обстоит с символистами, которые об Арктике в своё время не писали, а в наши времена символистов обнаружить не удалось. Более того, научное изучение Арктики заменяет объективное основание данности концептов, например, «Северный текст» или «Петербургский текст», которые основаны на фактической заселённости локуса (места) в его темпоральности, темпоральности человеческого бытия (по Хайдеггеру). В историческом разрезе – Арктику только вчера начали изучать и только сегодня стали заселять. Поэтому-то первые тексты уже появились, а символов всё ещё нет, но аллегорию мы можем обнаружить, т.к. она в текстах присутствует.

Известно, что с завершением эпохи барокко, аллегория или исчезает из изобразительного искусства, где она получила даже большее распространение, чем в поэзии, или получает негативную коннотацию. Однако, за неимением лучшего, воспользуемся данным и прибегнем к помощи аллегории в её почти первозданном значении и положительном эмоциональном влиянии. Аллегория для нас, как и в первом её значении, имеет большое риторическое значение и, поэтому, герменевтическое следствие. Аллегория – это, конечно же, художественное представление идей посредствам художественного образа или диалога. В отличии от символа, что подобен документу в момент его предъявления и почти абсолютно тождественен явлению и идеи, аллегория ближе к понятию прекрасного, чем тождеству. В аллегории есть что-то от рефлексии понимания и индивидуализации образа, что делает её неустойчивой, поэтому гибкой и пластичной, а эти качества, как нам кажется лучшим образом подходят антиэмфазовости понятия «Арктика».

Остановимся лишь на двух примерах. Во-первых, нам представляется, что хорошим и понятным примером к пониманию Арктики в современном восприятии могут послужить некоторые произведения Филиппова Михаила Николаевича (1960–2007) – комисаамского поэта и профессионального художника из села Ловозера.

Поэтическое творчество Филиппова значительно по объёму, но в подавляющем большинстве своём не издано. Та малая часть опубликованной поэзии М. Филиппова позволяет судить о его значительном художественном даровании, но остаётся трудно уловимой для прямого анализа творчества поэта. В поиске основополагающего компонента арктического сверхтекста попробуем использовать герменевтический круг шлейермахеровского толка. Одним словом, чтобы понять в целом хотя бы изданный сборник Михаила Филиппова, следует понять отдельные его произведения, чтобы уловить смысл отдельного стихотворения, надо исследовать отдельные строки или части этих строк, но для понимания любой части необходимо иметь представление о смысле целого. Однако, не будем пренебрегать хайдеггеровским подходом,

108

считавшим наиважнейшим не выход из герменевтического круга, а грамотное вхождение в него, памятуя онтологические условия существования автора. Имеется ввиду герменевтический посыл о том, что автор в стихах истолковывает известное ему бытие и самоистолковывает самого себя. Таким образом, происходят два процесса, становясь взаимообусловленными. Возможно, взаимообусловленность это показатель двух сторон одного процесса. В любом случае, так может быть подчёркнут онтологический характер исследовательской процедуры, которую мы называем «герменевтический круг», и тем самым она открещивается от формальных условий понимания текста, как метода познания. При этом, с позиций гадамеровской герменевтики, следует иметь в виду существующие языковые традиции, которые известны как автору, так и читателю, в нашем случае, исследователю. Это значит, что исследователь ещё до понимания текста автора, благодаря языковой традиции, уже погружен в этот самый текст, что и составляет предмет его исследования.

В нашем случае работа по изучению поэтических текстов М. Филиппова облегчена тем, что название сборника помогает исследователю понять его содержание. Тем самым исследователь может погрузиться с самого начала в поиск арктического сверхтекста. «Пространство воздушного плёса» – это название сборника и лучшая зацепка в поисках основного компонента арктического сверхтекста и его вычленения. В стихотворении «Вечер на реке» улавливаем, как дуновенье ветерка подвижность пространства: «Отшлифованный камень откоса, / Полировкой сверкает волна, / На пространстве воздушного плёса / Песню снов напевает Луна…» [Филиппов, с. 6]. Далее в скобках будем приводить только номера страниц по этому же изданию. В стихах «Осенний ветерок» находим продолжение: «Пахнет полдень насыщенным светом. / Серебрится прозрачностью тень…» (20). М. Филиппов слышит шевеление воздуха, как дыхание, в произведении «Прогулка внутри осени»: «Дыханье осень пьёт / из золотой посуды…» или в стихотворении «Мирная зарисовка»: «Дыханием полнятся / пышные нивы…» (27). А вот ещё золотые нотки в стихах «Мгновение чьих-то объёмов в душе осени»: «Пылит прохладою дождя / волна ненастного рассвета. / В воздушный золотой дурман / листва деревьев разодета…» (26).

У Филиппова достаточно воздуха и воздушное пространство не так глубоко, но когда оно появляется, то бывает окрашено и играет светом. В стихотворении «Мечты о прозрении» находим ёмкую фразу: «Блеск от воздушности звёздной / в нежности бурном раю…» (24). Или в этом стихотворении «Сонная надежда на пробуждение»: «Дымит туманным днём пространство…» (26).

Михаил Николаевич, как художник, обладает объёмным видением, что имеет место у него, как у поэта в стихотворении «Родничок

109