2. Факторы разворачивания конфликта

В первой части я попытался описать некоторые исторические сюжеты, выступающие сегодня в качестве «предпосылок» осетино-ингушского конфликта. Эта конфликтная «историческая матрица» в 1960–1980-е годы постепенно наполнялась политическими и социально-экономическими проблемами, связанными с конкуренцией в распределении власти и ресурсов между осетинами и ингушами в ПР. В свою очередь, сложившаяся к концу 1980-х годов конструкция «потенциального конфликта», приобрела значительный разрушительный динамизм благодаря общему кризису советской государственности, кризису самих основ советского «миропорядка». Можно сказать, что история и современность осетино-ингушских отношений явили собой некий отчетливый ВЫЗОВ двум этническим элитам, их лидерам, национальному сознанию обеих групп. В ответе на этот вызов определилось — быть конфликту или нет. Именно то, к каким именно политическим «стратегиям» прибегли этнические элиты для того, чтобы решать проблемы, составляющие «потенциал конфликта», и оказалось основным детонатором всей ситуации вокруг ПР. Ниже я попытаюсь рассмотреть, как фокусировались и обострялись противоречия, как воспринимались проблемы и очерчивались сомнительные пути их решения. Используя термин «факторы конфликта», я имею в виду ряд проблем и зреющих «объективных» противоречий (между группами) именно в их «субъектном» разворачивании, в контексте их восприятия и попыток «решения».

2.1. Историко-идеологические построения: содержание ингушского «радикализма» и осетинского «консерватизма»

Восприятие всей совокупности проблем вокруг ПР сегодня несвободно от тех исторических версий осетино-ингушских отношений, которыми оперируют участники событий. Иначе говоря, сам современный конфликт «нагружен» историческими версиями своего возникновения, объяснениями причин конфликта, питающими этнические стереотипы. Безусловно, историческая канва выстраивается в национальных идеологиях в значительной мере таким образом, что предопределяет желательные ответы на вопросы об «исконности», «справедливости» и т.д. Эти построения есть идеологическое подспорье реальных или иллюзорных национальных интересов. В условиях вооруженного конфликта данная историческая канва зачастую подводит «основу-объяснение» под определенный доминантный образ «контра-народа» и его «возможного поведения» в конфликте. Представляется, что анализ содержания этих стереотипов и «исторических акцентов» также важен для понимания динамики самого конфликта.

В ингушской позиции можно отметить следующие акценты:

а. Незаконность отторжения ПР от Ингушетии. Район незаконно находится в составе Северной Осетии, так как он был отторгнут в результате насильственных, антиконституционных этнических (депортация ингушей) и административно-территориальных изменений (упразднение Чечено-Ингушской АССР в 1944 году и сохранение ПР за Осетией при восстановлении ЧИАССР в 1957 году).

Несправедливость нынешнего положения и акцент на тех исторических событиях, которые к нему привели. Имеются в виду: выселение ингушей из ПР в 1859–1861 годах (и последовавшая за этим казачья колонизация ПР); депортация ингушей в 1944 году (и передача ПР Северной Осетии); сохранение ПР в составе Осетии после 1957 года (и ограничения возможности вернуться в ПР для местных ингушей).

Незаконность юрисдикции Северной Осетии над ПР определяется сегодня в соответствии с принятым 26 апреля 1991 года Законом РФ «О реабилитации репрессированных народов» (особенно важны статьи, касающиеся «территориальной реабилитации»).

б. Исторические права. Акцентрируется автохтонность ингушей в данном регионе и пришлость ираноязычных осетин. Коренной характер ингушского расселения в ПР выражается также и в том, что ингуши предшествовали здесь и казакам, которые появились в ПР в 1859–1861 годах, и, тем более, осетинам, поселенным здесь после 1944 года. Это обстоятельство определяет ПР в качестве исконно ингушских земель.

в. Священность земли. В ПР расположено с. Ангушт (Тарское), от которого ведет свое происхождение сам этноним «ингуши»; здесь находится с. Базоркино (Чермен), с которым связаны революционные события 1918–1920 годов и «становление ингушей как нации» (в Базоркино в 1918 году был проведен первый съезд ингушского народа); в Тарской долине находится легендарный Бартабос — «холм Согласия», на котором собирались ингушские старейшины в «исторические времена» для решения общих проблем. ПР представляет собой географическое и социально-экономическое ядро ингушской этнической территории, без него формирование ингушской государственности невозможно.

г. Стереотипный образ контра-народа и его унижение. Осетины — гости на этой земле. Они воспользовались помощью России для осуществления своих экспансионистских целей (107). Сами осетины слабы и были бы не способны на такое территориальное расширение. В свою очередь, и Россия использует своих любимчиков осетин: она построила «коридор, разделяющий мусульманские народы христианской Осетией, простирающийся с севера на юг, от Моздока к Южной Осетии». «Спор ингушей с Осетией за Владикавказ и пригороды — это фактически спор империи со всем Кавказом за контроль над проходом в Закавказье» (108). Демократическая Россия должна отказаться от деления народов на «верных» и «неверных», и тогда Осетия вынуждена будет вернуть чужое.

Перспективы вынужденного отказа России от политики «предпочтительности в пользу Осетии» связываются иногда с миграцией русских как «имперского народа» с Северного Кавказа. «И тогда обретение Владикавказа и пригородов станет реальнее для тех, кто имеет на это историческое право» (там же).

В господствующем сегодня осетинском восприятии конфликтной ситуации могут быть выделены следующие основные моменты:

а. Законность нынешнего административно-территориального статус-кво: Пригородный район — часть территории Северной Осетии, и это положение закреплено прежней и ныне действующей Конституциями России, а также Федеративным Договором между Россией и субъектами федерации. Законность нынешнего административно-территориального деления не зависит от «истории» возникновения той или иной конфигурации границы. В случае же применения критерия «исторической справедливости» пересмотр границ станет бесконечным процессом, где каждая из конфликтующих сторон начнет выдвигать выигрышный для нее исторический сюжет с наиболее предпочтительными границами в качестве самых справедливых.

б. Исторические права. Ингуши — автохтоны только нагорной полосы, начали расселяться в ПР лишь в XVI-XVII веках. До того, с конца XIV и в XV—XVI веках, территория ПР контролируется кабардинцами, а еще раньше алано-осетинами.

Одна из исторических теорий, влиятельных как в академических кругах, так и в осетинском национальном сознании, — это т.н. «субстратная теория». В соответствии с ней пришлые ираноязычные аланы ассимилировали на протяжении нескольких веков местную автохтонную группу, и данный процесс сформировал к XV—XVI веку осетинский народ в собственном смысле слова, в качестве наследника и пришлых алан, и местных кавказских автохтонов (109).

В последние годы еще большим влиянием в осетинской интеллигентской среде пользуется другая концепция. Ее можно назвать теорией «скифо-алано-осетинской историко-культурной преемственности». По этой теории, НЕ было никакого особого языкового или культурного «разрыва» между тем, что в «субстратной теории» считается кавказским автохтонным населением («субстратом»), и ассимилировавшими их ираноязычными кочевниками. Оба «слоя» (а фактически их было больше) представляли собой последовательные «волны» оседания ираноязычных племенных объединений в Центрально-Кавказском субрегионе (110). Осетины и есть аланы. Современное официальное название Северной Осетии отражает этот историко-идеологический акцент — Республика Северная Осетия-Алания.

Здесь нужно напомнить, что ингушские историки также претендуют на причисление ингушей к потомкам алан — или «прямых потомков» (111), или потомков аланского союза племен, одно из которых — арги — были не иранского, а кавказского происхождения и являются «непосредственными предками» ингушей (112). Новая столица Республики Ингушетия, строительство которой началось в 1994 году, названа в честь «легендарного аланского города Магас».

в. Священность земли. У осетинской стороны отсутствует комплекс священности, связанный с территорией ПР и сравнимый с подобным ингушским. Это обстоятельство свидетельствует о том, что сама исконность ПР есть нечто совершенно различное для двух групп. Для ингушей исконность, помимо идеологической конструкции, есть «живой факт народной культуры», запечатленный в судьбах конкретных предков, фамилий, в изустных преданиях и т.д. Для осетин — осетинская исконность ПР есть некоторая идеологическая фабрикация национальной исторической школы, фабрикация, в которой отчетливо выделяются два основных момента. Первый — это «аланский миф» как способ исторической реституции в ПР если не в виде собственно осетин, то в виде алан. (Мифом его можно назвать в силу того, что в идеологическом обращении открытых исторической наукой сюжетов сама историческая реальность играет второстепенно-несущественную роль, подчиняясь в своем массовом обращении иным, вненаучным акцентам). И второй момент — это явное или неявное игнорирование того исторического периода, когда ингуши в течение 100–200 лет предшествовали здесь казачьему колонизационному расселению.

Самое важное назначение аланских сюжетов в осетинской национальной идеологии состоит в конструировании исторической Алании и ее территории как «шагреневой кожи», сворачивающейся от одного этапа истории к другому. Этот комплекс практически нейтрализует адекватное восприятие тезиса ингушского национального движения об «исторически ингушском Пригородном районе, об исконных ингушских землях»: возраст ингушской исконности кажется несоизмеримым с алано-осетинской исконностью, разница же в их пространственном воплощении лишь подчеркивает «несущественность» ингушских претензий. «Исконность» — понятие относительное — вот квднтэссенция аланского мифа в контексте осетино-ингушского историко-идеологического противостояния.

В целом доминантной является точка зрения, что претензии ингушей на ПР исторически необоснованны (земли ПР были казачьими, а до того кабардинскими и — самый «священно-архаичный» пласт — алано-осетинскими). Тот факт, что ингуши проживали на территории ПР до казаков, то есть до 1860-х годов, не известен, вероятно, даже большей части гуманитарной интеллигенции Осетии. Эта усеченная историческая картина взята на вооружение официальной пропагандой в нашей республике: «если оглядываться на прошлое и объективно определить принадлежность ПР, то на тех землях, на которые претендуют ингуши, сотни лет проживали осетины, 63 года (1859–1922) — казаки, 22 года (1922–1944) — ингуши, уже 48 лет (1944–1992) проживают не по своей воле осетины и представители других национальностей» (113).

Представляется, что даже в случае открытия «исторических преимуществ» ингушей в правах на ПР они не будут иметь для осетинской стороны серьезного, изменяющего всю историческую версию значения — будут усиливаться алано-осетинские сюжеты I-XII веков. И даже если в конце концов историческая наука выяснит, что искомый кавказский элемент («субстрат» или «абсорбент») в алано-доминируемом генезисе осетинского народа был ВАЙ-НАХОЯЗЫЧНЫМ, — это открытие в себе крови контра-народа будет лишь лишним основанием считать часть вайнахского «ареала исторического расселения» своею. (Подобно тому, как карачаевцы в «Западной Алании» — дома, даже если между ними и аланами будет «окончательно» доказано различие тюрков и иранцев).

г. Стереотипный образ контра-народа и его унижение. Ингуши потеряли ПР, так как не смогли решить проблему исторической адаптации к «государственной жизни», не смогли преодолеть такие черты своего национального характера, как импульсивность, агрессивность, склонность к круговой поруке и замкнутости. Ингуши не смогли преодолеть того архаичного культурного комплекса, в рамках которого набеги и грабежи считаются достойным занятием (114).

Иными словами, ингушские лидеры постоянно «завышают национальную планку» и не соизмеряют поставленные цели с реальными возможностями. Отсутствие исторического прагматизма приводит ингушей к регулярным национальным катастрофам (115). Ингуши не готовы к государственности и потому стремятся обрести символы и сами основы государственности за счет своих соседей-осетин (г. Владикавказ с его экономическим потенциалом и развитой социальной инфраструктурой).

Постоянным элементом распространенного среди осетин образа ингушей является подчеркивание «исламского религиозного фанатизма» последних, который на фоне собственной «религиозной холодности» или «многоцветия» осетин (атеизм, коммунизм, православие, ислам, иеговизм и др.) воспринимается как симптом цивилизационной отсталости ингушей.

Историко-идеологические версии конфликта отчасти демонстрируют противоречивые интересы сторон.

Осетинское восприятие может быть сведено к следующим основным моментам: ПР есть худо-бедно, но контролируемый буфер между Владикавказом как столицей Северной Осетии и Ингушетией. Ингушетия и ингуши рисуются в контексте исторически сложившихся стереотипов осетин извечно агрессивным началом, элементом нестабильности в восточных осетинских районах. Потеря ПР или его уступка означает не плату за замирение ингушей (мир и спокойствие в обмен на территории), а приближение очага нестабильности непосредственно к Владикавказу (а потеря «Моздокского коридора» есть символическая потеря территориальной связи Северной Осетии с Моздоком и, в последующем, потеря самого Моздока как территориальной связи с «собственно» Россией). Отсюда чем энергичнее и радикальнее требования о передаче ПР в состав Ингушетии, чем настойчивее пресс этих требований прорывается как в политической сфере, так и в повседневных ситуациях межэтнического общения, тем сильнее осетинское убеждение в «национально-государственной значимости» этого буфера. В этом смысле для Осетии совершенно безразлично, что из себя представляет Пригородный район с исторической точки зрения: доминанта национальных интересов заставляет и будет заставлять Осетию удерживать этот район в качестве буфера (пояса безопасности), будь он даже признан «исконно ингушским». «Да, Пригородный район был когда-то ингушским, но у нас есть свои национальные интересы — безопасность наших граждан и спокойствие столицы, и эти национальные интересы заставляют нас предпочесть сегодня полный контроль над ПР».

Нужно сказать, что осетинский «этнический консерватизм» серьезно подпитывается включением в пакет ингушских территориальных требований правобережного Владикавказа. Функционирование этой части осетинской столицы имеет для республики стратегическое значение, так как именно здесь сконцентрирована основная республиканская промышленность, находятся основные объекты социальной инфраструктуры республиканского значения, все вузы и все правительственные учреждения.

Среди других предпосылок массового осетинского «консерватизма» и неготовности к уступкам нужно отметить то, что в 1989–1991 годах вся ситуация вокруг ПР и перспективы его гипотетической потери стали восприниматься в контексте осетино-грузинского противостояния в Южной Осетии, на фоне аналогий с тем положением, в которое попали осетины в Грузии и в грузино-доминируемых анклавах в Южной Осетии. (В 1990–91 годах здесь прошли массовые погромы осетин, закончившиеся исходом десятков тысяч осетин из Грузии).

Для северных («российских») осетин, у значительной части которых до 1989–1990 года были вполне отчетливые грузинофильские стереотипы, не отягощенные некоторыми комплексами, характерными для Южной Осетии, — для этих осетин было очевидным качественное отличие осетино-грузин-ских отношений до конфликта («хорошие») и осетино-ингушских отношений — тогда еще тоже до конфликта («гораздо хуже»). Кровавый срыв «хороших отношений с грузинами», стоивший Осетии более 800 погибших, заставлял думать, что возможное ожесточение в осетино-ингушском «срыве» должно быть УМНОЖЕНО, соответственно умножены опасения, неуверенность и замешанный на них радикализм. Блокада столицы Южной Осетии Цхинвали окружающими грузинскими селами, длившаяся долгие зимние месяцы в 1990–1992, заставляла вспоминать в соответствующей военно-тактической перпективе об ингушских в основном пригородах Владикавказа Карца, Реданте, Терке, Дачном, о фактически бездействующей, закрытой трассе Владикавказ—Чермен—Моздок, проходящей через Ингушетию.

Погромы осетин в Грузии, ставших нежелательными «гостями» для новой грузинской государственности, провоцировали озабоченность по поводу того, что может быть с осетинами как непрошеными гостями на «исконно ингушской земле Пригородного района» в том случае, если этот район окажется включенным в пределы новой ингушской государственности. Апрельский 1991 года погром казаков в станице Троицкой на территории Ингушетии и начало казачьего исхода из Сунженского района Ингушетии стали вполне наглядным примером того, что «может быть».

Эти аналогии случившегося и возможного искусственно усиливались подчеркнуто теплыми отношениями некоторых ингушских лидеров (партия Нийсхо) с тогдашним президентом Грузии Звиадом Гамсахурдиа (для осетин — одиозной палаческой фигурой).

Основным элементом осетинского «консерватизма» в осетино-ингушском территориальном конфликте является убеждение в невозможности проживания осетин под ингушской юрисдикцией и, отсюда, стремление не допустить распространения этой юрисдикции на села с осетинским населением.

Таким образом, уже происшедшие события, их оценки, интерпретации и т.д. «отливались» в невидимую еще структуру будущих событий, матрицу будущего, предопределяющую различную степень вероятности тех или иных тенденций, их направления, масштабов, интенсивности.

С начала 1991 года в Северную Осетию хлынул поток беженцев-осетин из Грузии и Южной Осетии. Отмеченные выше аналогии получили своего носителя-передатчика, свою отчетливую иллюстрацию и необходимую социальную базу. В целом можно сказать, что восприятие ситуации вокруг Пригородного района развивалось в осетинской среде в сильной зависимости от структуры и содержания ожиданий, генерированных как спецификой собственно осетино-ингушских отношений, так и происшедшим осетино-грузинским конфликтом. Пытаясь избежать повторения своей судьбы, уже однажды случившейся в конфликте с Грузией, не имея никакого гражданского опыта мирного, политического решения конфликтов, Осетия и осетины в их последовавшем затем конфликте с Ингушетией и ингушами уже тем самым сильно рисковали повторить судьбу не свою, но своих грузинских гонителей.

В ингушском «этническом радикализме» можно выделить следующие основания:

Прежде всего заметно влияние исторически повторяющейся, «регулярной» общенациональной фрустрации, то есть лишения возможностей адекватного национального развития, и периодически повторяющихся потрясений, главные из которых — депортация в 1944–1956 годах и потеря одного из центральных районов Ингушетии. В ингушском восприятии отчетливо рисуется субъект, если не полностью ответственный за это лишение, то регулярно выигрывающий за счет него и осуществивший зримый исторический рывок вперед.

Ингушское общество оказалось в некотором сконструированном тупике: инонациональное государственное давление способствует консервации архаичных социальных структур; функционирование этих структур способствует отторжению и отчуждению этой государственности; данное отчуждение провоцирует новое государственное давление. И, что самое существенное, в это государственное давление отчетливо встроены соседи — Осетия и осетины.

Логика совмещения этнических и национально-административных границ предсказуема и понятна для всех поднимающихся от народности к нации групп. Более того, эта логика не просто формируется элитой, она укореняется в параллельном разворачивании массовых обыденных установок, свойственных в данном случае обществу с архаичными фамильно-политическими структурами. Можно назвать это «спонтанной идеологией фамильного поселения». Она выражает ту реальность, в которой каждому тейпу надлежит иметь свой отчетливый территориальный локус. Человеку надлежит не просто «жить в государстве», «на территории», но желательно «жить в родовых селах», включенных в «нашу государственность». Возвращение на родину (проживание) должно быть тождественно возвращению родины, то есть обретению власти и самостоятельности. Одного лишь возвращения в свои села и проживания здесь недостаточно, — необходим еще и соответствующий «властный передел», восстановление «родового статуса» этих сел, с соответствующей перестройкой иерархии «хозяев» и «гостей».

Хотя около 35–40 тысяч ингушей к 1989 году проживали на своей исторической родине, но родина им не была возвращена именно в силу того, что «хозяевами», держателями «контрольного пакета» ВЛАСТИ в ПР остались осетины. Отчуждение от своей земли для живущих на ней ингушей выражалось в отчетливом носителе-виновнике — североосетинской администрации и осетинах. Что касается имевшихся препятствий в получении прописки в ПР, этот фактор лишь усиливал весь комплекс отчуждения, делал его особенно отчетливым и болезненным.

Ингушские требования о возвращении ПР являются естественным выражением попыток преодолеть искуственное отчуждение от своей родины, отбросить его. Еще раз повторю, что эта массовая установка усиливалась тем, что «носитель-виновник» отчуждения — Осетия — идеологически очерчивалась как республика, чей экономический и социокультурный потенциал были якобы развиты ЗА СЧЕТ жертв Ингушетии. Ингушские лидеры постоянно как бы призывают ужаснуться той несправедливости, что «двести пятьдесят лет назад в равнинной части Северного Кавказа не было ни одного осетина», а затем граница отодвинулась «от стен Алагира до самой Назрани» (116). (Алагир ныне находится в центре Северной Осетии).

Ингушские национальные интересы состоят, вероятно, в конструировании (на основе политической воли ингушской этнической группы) национальной государственности или хотя бы некоторых действенных ее атрибутов и предпосылок. Однако такие социальные реалии, как значительная сельская перенаселенность и полная запущенность или, точнее, неразвитость промышленности и социальной инфраструктуры, устанавливают критические рамки для такого нацио-конструирования. Радикализм ингушского национального движения определяется этими критическими условиями и выражается в стремлении одним историческим рывком преодолеть «запаздывание». Как убеждал своих слушателей один из лидеров ингушского движения, «некоторые... высказываются о неоправданности автономии ингушей, поскольку нет соответствующего промышленного потенциала... Это убеждение неверно, если иметь в виду, что Ингушскую автономную республику необходимо образовать с центром в г. Орджоникидзе (Владикавказе)... со всеми предприятиями, находящимися на этой территории» (117). Подобный «теоретический» радикализм воплощался в соответствующей политической практике, в пакетах требований и лексике ультиматумов. В феврале 1990 года Оргкомитетом по восстановлению автономии Ингушетии был подготовлен документ, который был им же распространен в качестве «Протокола совместного заседания представителей Северной Осетии и Чечено-Ингушетии для рассмотрения в соответствии с поручением Комиссии ВС РФ по межнациональным отношениям вопроса о восстановлении государственности ингушского народа». Один из пунктов в достаточно безапелляционной форме выражал требование «безотлагательно» передать Ингушетии, помимо ПР, правобережную часть Владикавказа, со всеми предприятиями, организациями и учреждениями «со всеми основными и оборотными средствами по состоянию на 1.1.90 с баланса на баланс без каких-либо условий» (118). Этот «Протокол» имел впоследствии широкое хождение в Северной Осетии как иллюстрация того стиля диалога и масштабов ингушских запросов, с которыми приходится иметь дело осетинским лидерам.

Таким образом, осетинский «консерватизм» (нежелание никаких уступок) и ингушский «радикализм» (стремление получить сразу все и более того) в изрядной степени питали и подстегивали друг друга, опираясь при этом на массовые этнические стереотипы и усиливая роль исторической мифологии. Общий для страны в 1987–1989 годах процесс либерализации выразился в резком усилении зависимости самой власти (властвующей элиты) от массовых стереотипов населения, различных групповых «фобий». Иначе говоря, республиканские элиты или лидеры национальных движений в своем стремлении к концентрированному выражению «национальных интересов», в стремлении к их «отстаиванию» начали прибегать к мобилизации данных стереотипов. Политические и духовные лидеры оказывались при этом не силой, способной к какой-либо «технологии преодоления» назревающего конфликта, но, наоборот, — силой, активизирующей всю ту конфликтную конструкцию, которая сфомировалась в осетино-ингушских отношениях к концу 1980-х годов.