10 Об операции, состоящей в имитации абсолютного знания, по окончании

которой "достигается незнание, а абсолютное познание оказывается уже не

более, как одним познанием среди других", ср. EI, p.73sq и особенно p.138sq.

- важные выкладки, посвященные картезианской модели знания ("прочное

основание, на котором все покоится") и гегелевской его модели

("кругообразность"). малейшей цели и, следовательно, без всякого смысла.

Именно эта бесполезная, безумная утрата и есть суверенность" (EI, p.233).

Будучи научным письмом, всеобщая экономия, конечно же, не есть сама

суверенность. Впрочем, самой суверенности вообще нет. Суверенность

упраздняет ценности смысла, истины, задержания-самой-вещи. Вот почему

открываемый ею или соотносящийся с ней дискурс не является истинным,

правдивым или "искренним"11. Суверенность есть невозможное, она,

следовательно, не есть, она есть - это слово Батай пишет курсивом - "эта

утрата". Письмо суверенности соотносит дискурс с абсолютным недискурсом. В

качестве всеобщей экономии, оно есть не утрата смысла, но, как мы только что

прочитали, "отношение к утрате смысла". Оно открывает вопрос смысла. Оно

описывает не незнание, не то, что невозможно, но лишь эффекты незнания.

"...Говорить о самом незнании, в итоге, было бы невозможно, но мы можем

говорить о его эффектах..."12

Но тем самым мы не возвращаемся к привычному строю познающей науки.

Письмо суверенности не является ни суверенностью в ее операции, ни

общепринятым научным дискурсом. Смысл (дискурсивное содержание и направление

последнего) - ориентированное отношение неизвестного к известному или

познаваемому, к всегда уже известному или к предвосхищаемому познанию. Хотя

всеобщее письмо также обладает неким смыслом, будучи лишь отношением к

бессмыслице, этот строй в нем перевернут. Отношение к абсолютной возможности

познания в нем подвешено в неопределенности. Известное соотносится с

неизвестным, смысл - с бессмыслицей. "Это познание, которое можно было бы

назвать освобожденным (но которое мне больше нравится называть нейтральным),

есть использование некоей функции, оторванной (освобожденной) от рабства, из

которого она проистекает: эта функция соотносила неизвестное с известным, но

с момента своего отрыва она соотносит известное с неизвестным" (MM).

Движение, которое, как мы видели, лишь намечено в "поэтическом образе".

Не то чтобы феноменология духа, развертывавшаяся в горизонте

абсолютного знания и в соответствии с кругообразностью Логоса, таким образом

переворачивалась. Вместо того, чтобы быть попросту перевернутой, она

охватывается; но не охватывается познающим познанием, а вписывается вместе

со своими горизонтами знания и фигурами смысла в раскрытие всеобщей

экономии. Последняя складывает их так, чтобы они соотносились не с

основанием, но с безосновностью растраты, не с телосом смысла, но с

бесцельным разрушением стоимости. Атеология Батая есть также и некая

атеология и анэсхатология. Даже в своем дискурсе, который надлежит уже

отличать от суверенного утверждения, атеология эта не развертывается,

однако, путями негативной теологии - путями, которые не могли не

завораживать Батая, но которые, может быть, оставляли еще в запасе по ту

сторону всех отвергнутых предикатов и даже "по ту сторону бытия" некую

"сверхсущностность"; по ту сторону категорий сущего - некое верховное сущее

и какой-то неразрушимый смысл. Может быть: потому что мы касаемся здесь

пределов и самых смелых дерзаний дискурса во всем западном мышлении. Мы

могли бы показать, что расстояния и близости не различаются между собой.

____________________