Спускался. Руки не трепещут, Веревка держит, камень тверд.
Бессильны силы тяготенья:
Столь мощны мышцы смуглых рук. Преодолевши страх паденья, Не падают.— Он, как паук,
Как ящер.— В каменных завесах Лицом в скалу, спиной в простор. Да сохранят тебя в отвесах Святой Бернард и Христофор!
Дно. В небо отошли отроги. Господь не выдал, страх не взял. Четверорукий стал двуногим; Встал, покачнулся, устоял.
Глазами мерил Цирка стены. Был узок горный кругозор.
Въезд разомкнувшейся арены: Восток был отперт на простор.
По каменным зыбям морены, Лугами — зябью трав живой,—
И хвоей — мертвой, но нетленной,— Бежал. Горела под ногой
Земля. Дома! — но не жилые...
Тропа! — и пропадом тропа
Ушла под корни неживые...
Глушь. Оступается стопа;
Кругом дремучая дремота...
В ушах ли звон? Святой Бернард! Навстречу из-за поворота — Деревня горная Моллард.
Чту белокурую отвагу, Чту смелость смуглую твою.
В раскатах струн угасим сагу Альпийских стран.
эпилог1
Ябеден: слово у поэта
Иснедь и сущность естества. Да будет стих скалой завета В долинах братства и родства.
Да будет между нами:
—Единый слог, единый звук,
—Безмолвный всплеск рукоплесканий,
—Полет ладоней правых рук
Под козырек. Мильон значений.
— Единый смысл (лгут словари). Из всевозможных разночтений Я выбираю только три:
Приемлется стократно чисто, Как молот по хрустали сфер,
— Как горный гром,— у альпиниста, В глубинах слуховых пещер.
У летчика светло и сухо, Как ветра свист, как крыльев хруст,
Не в органы —г в органы слуха, Воздушные органы чувств,
И так великолепно глухо, Как выстрел с дальних берегов,
— Как моря всплеск,— в отрогах слуха Двух раковин у моряков.
Пока суда под вымпелами,
Исамолеты о крылах,
1Славословие эпилога родилось не только от русского слова «честь», но и от английского honour и французского honneur.
И сталь рогами-лезвиями Блестит в альпийских топорах.
—Хвала,— доколе плещет море, Доколе ветры в небесах И громы в каменных просторах,
—Сей голос Господа в горах.
Покуда мир стоит под Богом, Покуда слава в трубах есть, Одним стальным и строгим словом, Сухим и светлым словом: честь.
Вночи, из стран моих бессонных,
Встранах иных услышь мой стих,
Внемли, Владычица Мадонна, Глаголам уст моих живых.
И мне в мой час в гробу бездонном Лежать, дымясь в моей крови. Альпийских стран, о, Белладонна, Мой смуглый труп благослови.
1929— 1930 — 1931 Аллемон-Беллъвю — Аллемон-Беллъвю
ВЛАДИМИР МАНСВЕТОВ
** *
Может быть, одолеет. Может быть, обойдет. Может быть, пожалеет. Может быть, и добьет.
Может быть, не измерить. Может быть, не избыть. Может быть, надо верить. Может быть, может быть...
Может быть, только птицы...
Может быть, все мертво. Может быть, все простится. Может быть, ничего.
* * *
В ночь — на ощупь — там воздух в бреду — и, пульсируя звонко повсюду, льется музыка, мбя в саду полутьмой голубую посуду.
Наобум, сквозь бормочущий гам, где дремоту смутив, оробели,— в кружевах хроматических гамм бродят возгласы чуткой капели.
В ночь, где после дождя... И твои по весне возбуждая, как лозунг,— голосисто листву напоив, ночью плещутся певчие слезы.
— Небывалой, разбухшей от слез, по аллеям вслепую прочмокав,—
просветленной, что — встав во весь рост — там вздыхает легко и глубоко.
—Той, что плачет, поет и зовет,
—той, что втайне и как из-под спуда,— Маргаритой влюбленной живет под фарфоровый звон незабудок.
И откуда капель, как толпа, расплескавшись, разбудит предместье,— где овации ветра со лба вытрет алым платком капельмейстер.
** *
Костел, как демон, каменные крылья, застыв, простер в торжественную высь, где в облаках над площадью и пылью века и сны мучительно сплелись.
На паперти в привычном благочестьи народ глядит, как ржавчиной зарос и молится — из золота й жести — упрямый и доверчивый Христос. Сухие дни, заглядывая в окна, проходят тихо; а в вечерней мгле сияющие тянутся волокна от синих звезд к морщинистой земле. Однообразно тают черепицы
раздавленных веками низких крыш.— В опустошенном мире даже птицы тягучую не прерывают тишь.
Лишь сгорбленные сказкой многолетней, склоняя в такт пустынные очки, старухи вяжут медленные сплетни и чудом превращают их в чулки;
лишь, к пыльным чувствам сердце приохотив, на тротуар готический старик из острых и растрепанных лохмотьев
уронит изредка протяжный крик; да голос вечности в часах старинных расскажет воздуху и тишине о пухлых непроветренных перинах,
о крепком задыхающемся сне.
И страшно под чужими небесами душе, всегда глядящей свысока, от мертвых лет с дремучими глазами и возгласов немого старика.
ПРИЗРАК
Казалось, не брит был, а вправду — непризнан и беден диковинно: от пиджака потертого И:— до потери отчизны, почти до потери души...
Под жука брюзжал и, назойливый, злясь и тревожась,
ичувствуя: больше так вчуже—невмочь, он рос, до рассвета блуждая, до дрожи,— как дождь, взбудоражив бессонницей ночь. Рассвет начинался простыми стихами, в которых он жил на ходу — невпопад —
ислушал эпохи глухое дыханье —
как мокрые окна открыто храпят. Душа незаметно терялась: взамен ей стихи изо рта выходили, как пар.— Там холодно было, где в недоуменьи
и вслух — сам с собой разговаривал парк.
—Как заспанно время и, люди, теперь вам уже не увидеть за тяжестью век — он мается в мае, дыша двадцать первым, иль воздух его — восемнадцатый век.
—Он, может быть, был бы тогда Калиостро (искусства чудачить не стать занимать) певучий, огромный, блуждающий остров,
—о, певчая жизнь! — не пора ли устать?.. Что делать,— какой небывалою силой вернуть ему мир ваш, как детство, как миф. Как пусто еще, что заря исказила черты его, до крови рот закусив...
И с солнцем, осунувшись — в синей молочной построчной невнятицей грудь утолив,— заоблачный, легкий и, верно, заочный плыл призрак наверх,— машинально, как лифт.
СЕРЕНАДА
Ночь в окне отстоялась, рассеяв дремоту
обезволенных, настежь распахнутых глаз. А в гостинице негр перелистывал ноты и упрашивал скрипку, чтоб спать улеглась.
Было видно: сверкающий рот на эстраде,
изумленно счастливый смычок у плеча. И, боясь, что небесную силу растратит,
билась музыка, в черных руках трепеща.
Но уже расстилалась по окнам прохлада. В мокром небе цвела, лиловея, сирень.
Завоеванный,— голос твоей серенады
день приветствовал пеньем рассветных сирен.
... От любви, залетевшей к тебе ненароком — словно музыка
всонный измученный мир —
ятебя не берег:
так повелено роком — что смычок только скрипке желанен и мил.
** *
Листья падали. И каждый самураем желтый и сухой стыл в траве ничком. Дачи шли вдали и тихо замирали,
ночь текла лирическим сверчком.
Сад был звонкой выдумкою Гоцци и, как именинник, оживлен. Облако болтало у колодца о Египте с гибким журавлем.
В озерке сверкали зеркалами — лубочными — лунные лучи.
(Сад был, в общем, вправду, но, как на рекламе летнего курорта, нарочит.)
И молниеносно просветленным телом ты туда входила с легкостью ведетт. Пела и смеялась: ты красив, Отелло...
— Мгла кренилась белой яхтой на воде.
Плыл сверчок контролем из глухой таможни, лирикой беспечной трели уснастив.
И уже, казалось, было невозможно мачты, снасти и мечты снести.
Смерть жила в саду, как в пистолете, миг еще — и хлынет из ствола. Пролетело лето. Шли столетья.
Ты, как на эстраде, умерла.
А к рассвету, с ним совсем неизъяснимо связанный и вновь как незнаком, мир был странно скучен (неудачный снимок
дач, пронзенных первым сквозняком).
ТАТЬЯНА РАТГАУЗ
ОПЕРАЦИЯ
Бил эфир в виски. Тугое тело Синеватым паром истекло. Молчаливый ангел в маске белой Небо втиснул в тонкое стекло.
Извенела сталь на полках шкапа Остриями неотлитых пуль. Падали густые капли на пол
Иперебивали редкий пульс-.
Иникто не видел и не слышал, Как, взлетев эфирным холодком,
Сердце — голубь розовый — на крышу Опустилось звонко и легко.
И, остановив часы и годы, Перепутав месяцы и дни, Сквозь небес полуденную воду Проступали звездные огни.
Шли удары тяжело и редко, Голубиный перебив полет:
Это смерть в грудной огромной клетке Пробивалась медленно сквозь лед.
А когда тяжелые ресницы Проломили звездную дугу,
Жизнь пришла со злым уколом шприца, С горьким жалом искривленных губ.
** *
Как об умершей думай обо мне, Припоминая голос и походку, Под шелест и метания во сне И под часов безумную трещотку.
Уносит год под своды декабря Все ту же горечь воскрешенной стужи, Бессонницу и отблеск фонаря, Кропящий замерзающие лужи.
Ты знаешь — будет ветер и весна, Но невозможно и неповторимо:
В твоем окне нездешняя луна, Шаги неспешно проходящих мимо,
Идрожь моих всегда усталых век,
Ислово, не повторенное дважды.
Но ты запомнишь только первый снег И полутьму, и тишину, и жажду.
1933
** *
Ветер долго метался в поле У семафоров на черном разъезде.
Проволоки выли от жгучей боли, Ждали неслыханной, страшной вести.
Стали перроны темней и глуше; Поезд твой миновал вокзалы.
Язадыхалась в плену подушек,
Яначинала читать сначала,
Наизусть, бессвязные строки Писем, не полученных мною. Тихо плакали водостоки, Ночь сочилась мутной водою.
И любовь умирала трудно — Билась долго, крылья изранив.
