Сухих_С_И_Тих_Дон_Шолохова

площена в споре в ревкоме. И никакая самая острая критика

большевизма во времена "демократии" ничего по существу не прибавила к тем аргументам, которые любой внимательный читатель мог всегда вычитать в шолоховском "Тихом Доне". Вот только читать по-настоящему художественное произведение, великий роман ХХ века, ни прежние "совки", ни нынешние "демки" не умели и не умеют.

Как объяснялась эта ситуация сторонниками философскоэстетической концепции в 70-80-х гг.? Тогда большинство из них опиралось на представление о том, что коммунизм и его гуманные принципы осуществимы – хотя бы в далекой исторической перспективе (а над хрущевскими обещаниями коммунизма к 1980 году еще и в 50-е годы все смеялись. В те времена на наших студенческих "капустниках" пели песню на слова факультетского поэта Володи Зыкова: "Заря уже проходит, и движется рассвет, / Там зори коммунизма, а

может быть, и нет").

Поэтому исследователям представлялось, что трагическая коллизия в «Тихом Доне» отражает конфликт между мечтой, осуществимой лишь в далеком будущем, и реальностью сурового революционного времени. Т.е. дело в том, что Григорий не понимает, что завоевание и осуществление великих целей – это работа для целого ряда поколений, длительный исторический процесс. Не понимает, что не может быть осуществления всех нравственных принципов и провозглашенных лозунгов революции немедленно, сразу. Парадокс в том, что он требует осуществления коммунистических принципов в эпоху во-

енного коммунизма.

В эпоху неизбежных, вынужденных ограничений свободы, вынужденной обстоятельствами борьбы жестокости, неизбежных отступлений от лозунгов демократизма и гуманизма.

Ведь большевики этого вовсе не скрывали, и напрасно упрекают их (как, скажем, баловень всех режимов Никита Михалков) в обмане и фарисействе. Об этом то и дело напоминал, говорил, твердил Ленин. В том же роковом 1919 г.: «Мы открыто заявили, что в переходное время, время бешеной борьбы, мы не только не обещаем свобод, а заранее говорим, что мы будем лишать прав тех граждан, которые мешают социалистической революции». «Тот, кто в момент борьбы за власть прибегает к слову «свобода», тот вообще помогает эксплуататорам и ничего больше». «Коммунисты будут за полную свободу лишь при полном коммунизме, когда забудут люди о том, что можно быть членом общества не работником. Диктатура – слово жестокое, тяжелое, кровавое, мучительное, и этаких слов на ветер не бросают»1. Это всё слова из открытых, многократно тиражированных, всем известных ленинских выступлений.

1 Ленин В.И. Соч. Т. 38. С. 294, 347, 349 -350

121

Весной 1919 г. (во время восстания на Дону) Ленин обращается к Пленуму ЦК профсоюзов с призывом сохранять и оберегать Советскую власть такой, какая она есть сейчас. Он прекрасно сознает, что сделаны грубые ошибки. Что Советская власть дискредитирована действиями многих ее представителей. Но к чему он в этих условиях призывает? «В момент большой опасности вы должны помогать Советской власти такой, какова она есть. Мы в эти месяцы не изменимся. Тут никакой середины нет и быть не может. Создавать эту середину искусственными парламентскими приемами – значит становиться на скользкую почву… Что лучше: посадить в тюрьму несколько десятков или сотен подстрекателей, виновных или невиновных, сознательных или несознательных, или потерять тысячи красноармейцев и рабочих? Первое лучше ( т.е. посадить даже и невиновных – С.С.). И пусть меня обвинят в каких угодно смертных грехах и нарушениях свободы

– я признаю себя виновным, а интересы рабочих выиграют»1.

Что это? Реальная политика? Революционный прагматизм? Ведь речь идет о сознательном ущемлении демократии, нарушении закона, отступлении от принципов морали, от собственных лозунгов во имя дела. Но даже если признать допустимость продиктованного обстоятельствами прагматизма такого рода, то где мера, где граница, где критерий для того, чтобы отделить вынужденные отступления от про-

извольных?

Где вынужденный прагматизм, а где сознательный макиавеллизм? Ведь знаменитый ленинский лозунг: «нравственно все, что служит делу революции» – не содержит такого критерия. И те, до времени скрытые ленинские дела и приказы, о которых так много стали говорить теперь, как оценивать: как вынужденные или как произвольные?2

1Ленин В.И. Соч. Т. 38. С.294-295

2Например, секретное письмо об изъятии церковных ценностей от 19.03.22: «Для нас именно данный момент представляет не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем, с 99 из 100 шансов на полный успех, разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Один умный писатель по государственным вопросам (Макиавелли – С.С.) справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны дать именно теперь самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию осуществления этого плана я представляю следующим образом. Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен тов. Калинин,– никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятилетий ни о каком сопротивлении они не смели и думать». [Наш современник. 1990. № 4]

122

Ведь Ленин говорил о допустимости «отступлений» от лозунгов

ипринципов не только в отношении отдельных случаев и разовых «мероприятий», но, по сути, тоже как о принципе, как о системе: «Надо… пойти на все и всяческие жертвы, даже – в случае необходимости

– пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытие правды. Конечно, в Западной Европе, особенно пропитанной особенно закоренелыми легалистскими, конституционными буржуазно-демократическими предрассудками, такую вещь проделать

труднее. Но ее можно и должно проделывать и проделывать систематически»1.

Авообще – тут дело не в коммунистической политике, а в сути любой политики, которая, как известно, "дело грязное". Конечно, надо различать Лениных, Троцких, Свердловых, Бухариных, Сталиных, с одной стороны, и Корчагиных, Кошевых, Давыдовых – с другой. У них совершенно разная мера ответственности.

Во всяком случае, Шолохов в «Тихом Доне» этот «грех» революции – разрыв между словом и делом, вынужденные и произвольные отступления от принципов – показал с суровой правдивостью. И Григорий, наблюдая их и не различая, где тут действия, продиктованные суровыми обстоятельствами, а где произвол, «пьянство от власти» (да

икак это было различить?), рассматривает все это как предательство провозглашенных самой властью принципов и как возврат к прошлому: «что коммунисты, что генералы – одно ярмо!» А очевидные перегибы, не вызванные необходимостью, еще больше усугубляют его сомнения.

Каждый факт вынужденных или произвольных отступлений от принципов и лозунгов революции словно обжигает его, заставляет бросаться из крайности в крайность.

Лишь недавно в ревкоме выступал он за необходимость равенства, и вот, спустя всего несколько дней, со злобой думает уже иначе: «Жизнь оказалась усмешливой, мудро-простой. Теперь ему уже казалось, что извечно не было на земле такой правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий, и, до края озлобленный, он думал: у каждого своя правда, своя борозда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь».

Слепая злоба, слепая ненависть ведет его к целой цепи жестокостей, которые совершит он сам. От рыцарского благородства к неистовой жестокости – такова амплитуда колебаний и действий Григория Мелехова. Его губит максимализм, горячность, нетерпение и неостановимое стремление к справедливости.

Так в чем же правда, к которой стремится Григорий Мелехов? Кто он: «ратоборец старины» или «подобие большевика», как сказал о

1 Ленин В.И. Соч. Т. 38. С.294-295

123

нем в романе его начштаба Копылов? По какому из изложенных вариантов идти, на что ориентироваться в анализе и оценке характера и судьбы шолоховского героя?

Прежде чем попытаться решить этот вопрос, «связать концы», необходимо обратить внимание еще на один момент, еще на один аспект трагедии Григория Мелехова – аспект не главный, сопутствующий, но тем не менее очень важный для понимания его характера и его судьбы, – так сказать, на «незрелость1 мысли», на объективно существующие границы, пределы его субъективных возможностей понять, осознать сущность происходящего с ним и вокруг него.

6.Трагедия незрелой мысли

Втексте романа после описания встречи и разговоров Григория

сГаранжой читаем: «Толчок был дан, проснулась мысль, она изнуряла, придавливала простой, бесхитростный ум Григория». В дискуссии 1940 года была сделана попытка объявить этот «простой, бесхитростный» ум Григория главной причиной его трагедии, по сути – попытка вообще отказать ему в уме. В.Кирпотин писал тогда: «Основное свойство Григория – его невежественный, неразвитой ум, который не мог устоять перед чужими аргументами, как бы они ни противоречили друг другу. Поэтому самые противоположные убеждения кажутся ему одинаково неопровержимыми. Его политическое поведение часто является следствием чужой воли, чужого воздействия. Григорий всегда оказывается на «овечьем» положении, всегда ищет «барана», на которого он мог бы ориентироваться». Вывод критика: «Пусть льется кровь, пусть решаются судьбы родного ему казачества и судьбы цело-

го мира – Григорию Мелехову это неважно, неинтересно, лишь бы ему самому жить спокойно»2.

Такая постановка вопроса, и особенно странные выводы из нее, конечно, совершенно неправомерны. Но проблема здесь затронута достаточно серьезная, хотя и не основная для «Тихого Дона».

Проверка нравственности, испытание уровня развития сознания

– очень важный аспект содержания романа. Это вообще-то традиционная для русской литературы тема. В рамках литературы ХIХ века такая проверка, во-первых, распространялась лишь на интеллигенцию, на так называемых "передовых" людей из дворян или разночинцев, а во-вторых, завершалась выяснением готовности героя к участию в общенародном деле, само же это дело мыслилось как дело будущего.

Пожалуй, единственный в ХIХ веке пример проверки уровня гражданской зрелости и сознательности крестьянской массы – в поэме Н.А.Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Однако ее автору пришлось прибегнуть к условности и для выполнения поставленной

1Может быть, лучше сказать: «неразвитой» мысли.

2Кирпотин В. "Тихий Дон" М.Шолохова // Красная новь. 1941. № 1. С. 163 - 196; № 3. С. 182 - 199

124

перед собой задачи поставить в центр поэмы таких необыкновенно «сознательных» крестьян, которые были готовы, пока не найден на Руси счастливый человек, «в домишки не ворочаться, не видеться ни с женами, ни с малыми ребятами». Изобразить таких правдоискателей строго реалистически Некрасов не мог и вынужден был прибегнуть к фантастическому домыслу и к фольклорной сказочной форме, чтобы показать, как «сбирается с силами русский народ и учится быть гражданином».

Платоновские правдоискатели (например, Фома Пухов в «Сокровенном человеке», его чевенгурцы, строители «котлованов», герои «Ювенильного моря» и «Счастливой Москвы») показаны в условном гротескно-фантастическом мире и с применением соответствующих средств художественной образности.

У Шолохова же (и это, может быть, единственный в литературе пример) фигура крестьянина-правдоискателя без малейшей натяжки, без условностей и фантастических допущений встала в центре строго

реалистического повествования.

Если в литературе прошлого такого рода коллизии решались на образах высокоразвитых, образованных интеллигентов: Болконских, Безуховых, Левиных, – то у Шолохова их место занял простой крестьянин, малограмотный казак. Задачи, вставшие перед ним, перед его разумом, были сложнее, а возможности решить их с помощью мысли

– меньше.

Григорий терпит крах в своем правдоискательстве, в частности (подчеркиваю – не главным образом, а именно в частности), еще и потому, что ему необычайно трудно понять, охватить мыслью, разумом сущность тех сложных и противоречивых событий, в эпицентре которых он оказался.

Ведь Григорий не Гамлет, не Пьер Безухов и даже не Вадим Рощин, не Андрей Старцов, не Юрий Живаго. Все это интеллигенты – люди высокоразвитые, обладающие блестяще тренированной мыслью, изощренной культурой мышления. Они имеют возможность мыслью, рациональным анализом проникнуть в сущность событий и противоречий и попытаться найти выход. Но даже и таким людям в те годы это не удавалось… Проблемы, вставшие перед Григорием, не менее, а более сложны, в то же время уровень кругозора, запас знаний, субъективные возможности для их решения – существенно меньшие. Ведь он действительно малограмотный казак, окончивший всего лишь церковноприходскую школу.

Так что недостаточно опытный и отнюдь не изощренный учением разум его, к тому же опутанный сословными предрассудками, порой действительно оказывается в тисках логически неразрешимых противоречий.

Мысль Григория как регулятор поступков порой уступает его огненному темпераменту.И это надо учитывать. Но не абсолютизи-

125

ровать. Представлять себе, подобно Кирпотину, будто бы Григорий склоняется перед любыми сколько-нибудь логическими аргументами, конечно же, нельзя1.

Григорий сам сознает узость своего мышления, недостаточность кругозора, и тем не менее в идеологических спорах всегда занимает самостоятельную позицию, хочет сам докопаться до истины и проявляет подлинную самостоятельность отнюдь не примитивного ума.

К примеру, доводам большевика Гаранжи ему действительно трудно было противопоставить серьезные возражения: «Григорий пробовал возражать, но Гаранжа забивал его в тупик простыми, убийственно простыми вопросами, и Григорий вынужден был соглашаться. Самое страшное в этом было то, что сам он в душе чувствовал правоту Гаранжи и был бессилен противопоставить ему возражения, не было их и нельзя было найти. С ужасом Григорий сознавал, что умный и злой украинец постепенно, неуклонно разрушает все его прежние понятия о царе, о родине, о его казачьем воинском долге». Обратим внимание: не с восторгом, не с удовлетворением, не с радостью, а с ужасом и страхом. И то, что Шолоховым подчеркнуты именно эти эмоциональные реакции Григория на речи Гаранжи, говорит о том, что Григорий воспринимает их не безоглядно, без восторга и с сопротивлением (как говорится, «ум с сердцем не в ладу», разум и чувство не согласуются), а значит, и воздействие их не может быть окончательным, прочным и долговечным, и они неизбежно будут подвергнуты в его сознании сомнениям и испытанию. Так и происходит спустя полтора месяца, когда в отпуске, в хуторе "прахом задымились" теперь уже уроки Гаранжи, и верх снова взяло "свое, казачье".

А вот другой идеолог, встретившийся на его пути, – Изварин, убежденный автономист, сепаратист, умный и образованный человек. Его идеи падают на благодатную, податливую почву сословных привычек, традиций, иллюзий и предрассудков, которые с материнским молоком впитал в себя казак Григорий Мелехов. Но Григорий и его суждения и доводы воспринимает с осторожностью и сопротивлением: «Я говорю, – глухо бурчал Григорий,– что ничего в этом не понимаю… Мне трудно в этом разобраться… Блукаю я, как метель в степи.

– Ты этим не отделаешься! Жизнь заставит разобраться, и не только заставит, но и силком толкнет тебя на какую-нибудь сторону».

Начальник штаба Копылов, тоже офицер, притом образованный (он бывший учитель) – хитрыми софизмами доказывает Григорию необходимость иностранной военной интервенции, участия в «белом деле» англичан и французов: «Мне понятно, что ты озлился на Фиц-

1 Вообще логика и разум – это еще не мудрость, которая интеллигентам доступна не в большей мере, чем "простым людям". Высоколобым снобам этого, конечно, не докажешь, да это и бесполезно.

126

халаурова, – пожимая плечами, говорил Копылов, – но причем тут этот англичанин? Или тебе его шлем не понравился?

-Мне он тут, под Усть-Медведицей, что-то не понравился… ему бы его в другом месте носить. Две собаки грызутся, третья не мешайся, знаешь?

-Ага! Ты, оказывается, против иностранного военного вмешательства? Но, по-моему, когда за горло берут – рад будешь любой помощи.

-Ну, ты и радуйся, а я бы им на нашу землю и ногой ступить не дозволил!

-Ты у красных китайцев видел?

-Ну?

-Это не все равно? Тоже ведь чужеземная помощь.

-Это ты зря! Китайцы к красным добровольцами шли.

-А этих, по-твоему, силой сюда тянули?

Григорий не нашелся, что ответить, долго ехал молча, мучительно раздумывая, потом сказал, и в голосе его зазвучала нескрываемая досада:

- Вот вы, ученые люди, всегда так… Скидок наделаете, как зайцы на снегу! Я, брат, чую, что ты тут неправильно гутаришь, а вот припереть тебя не умею… Давай бросим об этом. Не путляй меня, я и без тебя запутанный!»

Ответ Григорий нашел в тот же день, когда, мысленно вернувшись к спору с Копыловым, "поймал себя на том, что ищет оправдания красным: "Китайцы идут к красным с голыми руками, поступают к ним и за хреновое солдатское жалованье каждый день рискуют жизнью. Да и при чем тут жалованье? Какого черта на него можно купить? Разве что в карты проиграть.. Стало быть, тут корысти нету, что-то другое… А союзники присылают офицеров, танки, орудия, вон даже мулов и то прислали! А потом будут за все это требовать длинный рубль. Вот она в чем разница! Ну, да мы об этом еще вечером поспорим. Как приеду в штаб, так отзову его в сторону и скажу: – А раз- ница-то есть, Копылов, и ты мне голову не морочь!" Только доспорить не удалось: Копылов в тот же день был убит шальной пулей…

В конце романа, подводя итоги своей жизни, Григорий снова горько сетует на свою «темноту». На острове посреди Дона, где он скрывается от власти вместе с бандитами и дезертирами, он говорит Капарину: «От вас, от ученых людей, всего можно ждать…Ежели бы я пограмотнее был, может, не сидел бы тут с вами на острове, как бирюк, отрезанный половодьем…»

И когда Григорий горько сетует: «Спутали нас ученые люди! Господа спутали! Стреножили жизню, и нашими руками вершают свои дела», – то в этом его обвинении, брошенном от лица простых людей «людям ученым», которые проводят свои эксперименты, с человеком не считаясь (все равно, кто эти «ученые люди»: Ленины и

127

Троцкие или Гайдары с Чубайсами), то в его словах есть немалая правда.

Однако видеть основную причину его несчастий в его «неграмотности» было бы неверно. Его исключительно тонкое нравственное чутье не спасает от беды, но и не позволяет ему поддаться соблазнам хитроумной мысли. Поэтому он гораздо привлекательнее и тех, кто, как им кажется, точно знает, чего ищет и добивается (таких, как Штокман, или Листницкий, или Изварин), и тех, кого по жизни ведет не столько разум, сколько «классовое чутье» (ведь Котляров и Кошевой, с одной стороны, и Коршунов, с другой, отнюдь не грамотнее и не умнее Григория). Но самое главное – и приведенные здесь примеры это ясно доказывают – Григория не устраивают «правды» отдельные, частичные, отвечающие чаяниям и стремлениям не всех людей, а лишь некоторых их групп и объединений.

7.Заключение. Григорий Мелехов как правдоискатель

К70-м годам шолоховедение обнаружило и силу, и слабость. Силу – в том, что оно становилось достаточно глубоким и объективным, чтобы суметь взглянуть на одно и то же содержание с разных точек зрения, позволяющих выявить не только социальноисторические и идеологические, но и более глубокие, философские и эстетические его аспекты. Оказалось, что философско-эстетический подход не столько противоречит, сколько взаимодействует с другими, включая в концептуальные объяснения содержания "Тихого Дона" многие важные, притом ключевые и плодотворные идеи предыдущих концепций. Например, представление об исключительности характера Григория Мелехова, в ложной, мистифицированной форме развиваемое концепцией "отщепенства". Или то понимание конфликтной основы романа как столкновения старого и нового миропорядка, которое было выдвинуто концепцией исторического заблуждения и рассмотрено ею со стороны его социально-исторической проблематики. Здесь оно дополнено раскрытием нравственно-философского содержания такого типа конфликта. С этой же стороны освещается здесь и та проблематика, которая исследована авторами концепции "сочувствия" с социально-исторической и психологической точек зрения. Все это означало, что авторы философско-эстетической концепции двигались в правильном направлении. Правда, тот факт, что одни из них рассматривали трагедию Григория как трагедию гибели уходящих гуманистических ценностей, а другие – как трагедию невозможности осуществления новых коммунистических идеалов, провозглашенных, но не достигнутых революцией, свидетельствует, что верное направление анализа сочеталось с узостью толкования мелеховской "правды". Это, так сказать, тезис и антитезис без синтеза.

128

Однако для поиска такого синтеза был сделан существенный шаг вперед. Ведь философско-эстетическая концепция сосредоточивает все свои усилия на духовно-нравственных исканиях Григория Мелехова – этого своеобразного Дон-Кихота крестьянского патриархального мира – и позволяет определить суть этого художественного типа как правдоискателя. Сосредоточение внимания на характере Григория Мелехова как трагического героя позволяет глубже прояснить субъективную сторону трагического конфликта через определение ведущей черты этого характера – его духовно-нравственного максимализма. При этом сущность искомой им правды в исследованиях сторонников этой концепции оставалась все-таки достаточно неопределенной. В чем она заключается, эта его правда? Ведь те два варианта трактовки его «правды», его идеала, которые мы рассмотрели, как бы раздваивают его образ, так что герой представляется в одном случае как борец за сохранение прекрасного «старого», а в другом – как воплощение чуть ли не самого крайнего революционного максимализма.

Но ведь суть позиции Григория – в том, что он стоит «на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их», – и она, эта позиция, более чем красноречиво свидетельствует о том, что его искания устремлены не к разделяющим, раскалывающим народ, а, наоборот, к объединяющим его идеям, не к «центробежным» правдам, а к правде общей, «центростремительной». Классовая борьба – реальность, классовые «правды» существуют, но они относительны и односторонни по отношению к истине, к общей для всего народа, к общечеловеческой «правде». А это значит, что его собственная «правда», та, которую он ищет и на которую инстинктивно ориентируется, несводима к этим односторонним правдам, что она глубже и шире их. И, следовательно, она включает в себя и то, что раскрывается на уровне первого варианта (борьба за прекрасное «старое»), и то, что выявляется на уровне варианта второго (максималистская борьба за провозглашенное революцией прекрасное «новое»). А также – добавим – и то, что в эстетике определяется как столкновение нравственного закона с законом юридическим.

«У каждого своя правда, своя борозда», – признает в романе шолоховский герой. И действительно, «правд» много. Есть правда каждого отдельного человека, борющегося за свою жизнь и жизнь своих близких. Есть и "казачья" правда, связанная с борьбой за сохранение казачества как этнического целого, его ценностей и обычаев, сложившихся веками и оплаченных кровью предков. Есть и правда

"белых", есть и правда "красных". А сам Григорий ищет правду, объе-

диняющую всех. Это значит, что частные (по сравнению с ней) правды его не устраивают.

Каковы же контуры той большой, всечеловеческой правды, «под крылом которой мог бы посогреться всякий», на поиск которой

129

бросает все свои силы, всю энергию Григорий Мелехов и ради которой он жертвует всем: и собственной жизнью, и жизнью самых близких ему людей? И есть ли она, такая правда? Может быть, и нет ее вовсе или же она подобна философской «абсолютной истине», которая существует как стремление, движение к ней по ступеням относительных истин?1 Она существует прежде всего в самой жизни людей.

Пожилая казачка спасает пленного красноармейца, а когда он благодарит её, она отвечает: "Не за что, касатик, не за что! Не мне кланяйся, богу святому! Я не одна такая-то, все мы, матери, добрые… Жалко ить вас, окаянных, до смерти!" Маленький мальчик рыдает при виде избиваемых пленных («Маманя! Не бей его! Ой, не бей!.. Мне жалко! Боюсь! На нем кровь!…)". Старик-конвоир упрашивает вахмистра разрешить дать напиться умирающим от жажды пленным красноармейцам из колодца: "Поимей сердце, Аким Сазоныч! Они ить тоже люди". Вахмистр запрещает: "Какие такие люди? Коммунисты – не люди!", – но старик поступает "по совести": "Много вас таковских начальников-то! Иди, ребятки, пей!" Во всем этом проявляются глубинные представления о «человечьей правде» (именно такими словами определяется в «Тихом Доне» самая главная из всех «правд»). Эта «человечья правда» – и в словах старика-казака, с которыми он обращается к идущим на войну молодым казакам: «Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить – надо человечью правду блюсть… чужого на войне не бери – раз… Женщин упаси бог трогать». Григорий устремлен именно к такой «всеобщей», к объединяющей всех правде, которая существует как смутный и в то же время незыблемо прочный, освященный идущими из тьмы веков народными представлениями о добре и справедливости, идеал.

В связи с этим Е.Тамарченко соотносит правдоискательство Григория Мелехова с такой корневой «народной идеей правды», под которой имеются в виду, как пишет исследователь, народные «мыслеобразы», составляющие «высокоразвитую единую мудрость, складывавшуюся с древнейших времен». Надо полагать, речь идет об идеальном содержании, идеальной стороне того, что психоаналитики юнгианской школы называют «коллективным бессознательным», которое находит выражение в символических образах-архетипах. В них концентрируются, по словам Е.Тамарченко, представления, которые «шире и собственно этики, и эстетики, и отвлеченных идей об истине... Выступая на поверхность культуры в каких-то ее явлениях (народных обычаях, притчах, сказках, пословицах, отдельных изречениях античной трагедии и т.д.), они едины по сути и отражают мечту о мире, в котором человек связан прекрасно-добрыми отношениями со

1 Кстати, когда в 60-е годы в связи с позицией «Нового мира» в литературной борьбе того времени обострились споры о правде – о том, существует ли только одна, единая правда, или правд на самом деле много, Шолохов раздраженно говорил: «Все говорят – «правда», «правда», а я ищу истину…».

130