Государство и право эпохи Средневековья

Государство и право эпохи Средневековья: особенности функционирования и эволюции

Период с середины XV по середину XVII вв. (который условно разграничивают несколько важнейших событий политической истории, окончание Столетней войны и падение Константинополя с одной стороны и завершение Тридцатилетней войны и казнь английского короля Карла I Стюарта с другой) французский историк Ф. Бродель предложил называть «долгим XVI веком»¹. Этот «долгий XVI век», как наиболее важная по своим последствиям часть раннего Нового времени ознаменовался целым рядом серьезнейших подвижек в политической, экономической, социальной, культурной и, естественно, правовой, сферах жизни европейского (в широком смысле этого термина) государства и социума. Эти подвижки носили серьезный, порой даже революционный характер, и, как результат, мы можем наблюдать, что на протяжении этого временного периода был запущен и существенно продвинулся вперед процесс трансформации средневекового государства и общества в раннемодерное.

Характерными чертами этого процесса были, с одной стороны, его нелинейность, а с другой – неравномерность. Говоря о нелинейности, отметим, что мы не можем говорить о некоем поступательном движении вперед и вверх по пути политического, социального, экономического или правового прогресса – при доминировании эволюционных тенденций мы можем наблюдать и периоды стремительного, скачкообразного движения (в особенности на завершающих этапах «долгого XVI века» – события «Великого мятежа» в Англии в 40-х гг. XVII вв. представляют яркий тому пример, когда медленно вызревавшие в недрах английского общества явления и противоречия дали взрывной эффект, хотя и не такой значительный, как во Франции в конце XVIII в.). Если же вести речь о неравномерности развития, то наблюдения за ходом перемен на протяжении этого двусотлетнего промежутка времени позволяют утверждать – изменения в разных сферах жизни и деятельности государства и общества происходили с разной скоростью. Применительно к «долгому XVI веку» это означало, что, к примеру, в экономической сфере и в военной перемены шли быстрее (в военной – наиболее стремительно), а вот в политической, социальной и правовой (в особенности) – медленнее всего.

Эта нелинейность и неравномерность, на наш взгляд, была связана с рядом фундаментальных особенностей развития раннемодерных обществ, которые нельзя не иметь в виду, анализируя ход перемен, которые имели место в это время. Американский философ и социолог Э. Тоффлер в своей известной работе «Третья волна» отмечал, что в эпоху неолита отдельные социумы, перейдя от потребляющей экономике в производящей, создали аграрные общества «Первой волны», среди характерных черт которых он выделял следующие – «простое разделение труда и небольшое количество четко определенных каст и классов: знать, священники, воины, рабы или крепостные. Во всех таких странах власть была авторитарной. Повсюду положение человека в жизни определялось фактом его рождения. И повсюду в этих странах экономика была децентрализованной, так что каждое сообщество производило большую часть того, в чем оно нуждалось». Конечно, продолжал дальше исследователь, были и исключения из этих правил, однако «у нас есть все основании смотреть на все эти, на первый взгляд, различные цивилизации как на особые варианты одного-единственного феномена – сельскохозяйственной цивилизации, цивилизации, несомой Первой волной»².

Можно ли полагать европейское (в широком смысле) общество раннего Нового времени обществом «Первой волны»? Несомненно. Несмотря на то, что в отдельных регионах Европы (северная Италия, Юго-западная Германия, северо-западная Европа) к этому времени городское население составляло существенную долю от общего числа жителей, тем не менее, Европа, в особенности ее периферийные регионы, оставались по преимуществу сельскими, аграрными областями. «Восемьдесят пять процентов населения классической Европы продолжали жить в рамках сельской общины и сеньории, неизменных в своих основных чертах», – отмечал французский историк П. Шоню³.

Традиционные формы социальной жизни и отношений, которые продолжали определять лицо раннемодерной Европы как аграрного сообщества, имели далеко идущие последствия. «Основной ячейкой архаического аграрного общества является малая локальная социальная общность (крестьянский локус) – источник традиционности и ее основной адепт», – отмечал отечественный исследователь С.Д. Домников. И далее, характеризуя особенности функционирования такого социума, он указывал на то обстоятельство, что «как бы ни был культурно и экономически развит в государстве тот или иной социальный слой, пока в обществе сохраняется условия для воспроизводства аграрного локуса – основной ячейки социальной традиционности, общество как целое продолжает существовать в соответствии с законами воспроизводства традиционных общественных структур», ибо «сплетение традиций образует замкнутую систему передачи социально значимого опыта, обеспечивающего полноценную жизнедеятельность целостного социального организма (. – .)…»⁴.

Мы не случайно выделил именно эту часть приведенной длинной цитаты из исследования С.Д. Домникова. Для аграрных («холодных» или «первобытных», по классификации французского социолога и культуролога К. Леви-Стросса) обществ Первой волны традиция, ее воспроизводство выступало как неотъемлемая и одна из важнейших, если не самая важная, часть мировоззрения и мировосприятия, в значительной степени сохранявших свою первичную мифологическую основу. Нарушение традиции означало разрушение привычного мира как составного элемента Космоса, упорядоченного и благоустроенного (в отличие от первобытного Хаоса) с последующим разрушением и самого Космоса. Поэтому «холодные» общества, развивал свою мысль дальше Леви-Стросс, «стремятся, благодаря институтам, к которым они привязаны, аннулировать, квазиавтоматически, то действие, что могли бы оказать на их равновесие и непрерывность исторические факторы». Если же это не удается в лобовую, то они, продолжал исследователь, «желают его (неизбежный эволюционный процесс, связанный с переменами и изменениями привычного образа жизни – .) игнорировать и пытаются со сноровкой, недооцениваемой нами, сделать, насколько это возможно, постоянными состояния, считаемые ими «первичными» относительно своего развития (. – .)…»⁵. Поэтому трепетное отношение к традиции как первооснове бытия было неизбежным, и принцип, который великие литовские князья формулировали следующим образом: «Мы старины не рушаем а новины не уводим»⁶, был той первоосновой, на которой строилась политическая и правовая системы равно как и Средневековья, так и раннего Нового времени. Как отмечал П. Шоню, цивилизация раннемодерной Европы была теснейшим образом связана с предыдущими веками – «вся материальная цивилизация классической Европы порождена великой революцией XII века. Эта цивилизация жестко соединена с веками предшествующими, но не с веком последующим… Классическая Европа есть в основах своих весьма древняя Европа»⁷.

Какой была эта «старина», к которой обращались равно и власть, и «земля» в раннее Новое время в поисках необходимого обоснования своих претензий? Характеризуя ее, еще раз подчеркнем, что, по нашему глубокому убеждению, истоки этой «старины», политической и правовой, нужно искать в особенностях формирования и развития средневекового государства и социума. Его традиции на протяжении всего раннего Нового времени (да и значительно позднее тоже) оказывали серьезное воздействие на скорость и направление эволюции политической и правовой систем раннемодерного общества. Исходя из того, что это общество оставалось аграрным социумом «Первой волны» со всеми присущими ему характеристиками и в силу своего традиционализма «разогревавшегося» очень медленно, попробуем определиться с главными особенностями эволюции его политических и правовых институтов и отношений в самых общих чертах.

Что представляло из себя типичное средневековое государство и какой была власть монарха в нем. Рассуждая о генезисе средневекового государства и о природе власти в нем, отечественный медиевист А.Г. Глебов отмечал, что для него характерна одна черта, которая выделяет средневековые политии на общем фоне государств равно позднеантичных (речь идет о Римской империи эпохи домината) и раннего Нового времени. Отсутствие регулярной бюрократии, армии (читай – постоянной, гарантирующей монарху монополию на использование насилия. .) и налогообложения. «Это делало власть короля личной, персональной, – продолжал А.Г. Глебов далее, – но не в том смысле, что она была построена на вассально-ленных отношениях; имеется в виду то обстоятельство, что ему приходилось опираться в управлении на личный контакт с подданными и что эффективность государственной администрации часто определялась личными качествами монарха, его авторитетом и даже удачей». И еще одно важное наблюдение исследователя, которое мы считаем необходимым привести – «чем дальше от персоны короля находилась местность, тем слабее там ощущалась его власть»⁸. Пытаясь решить эту проблему, напрямую связанную с особенностями формирования раннесредневековых «варварских» королевств на руинах «римского мира», короли вынуждены были проводить немало времени в поездках по стране, пытаясь тем самым, демонстрируя свое личное присутствие, поддерживать свой авторитет и влияние на местах.

Однако возможности такого инструмента управления были более чем ограничены, почему, продолжал дальше историк, «король был зависим в делах администрации от согласия и сотрудничества своих подданных, в первую очередь, разумеется, магнатов, крупных землевладельцев, но также и всех, кто был в состоянии нести военную и полицейскую службу». В результате складывалась и становилась со временем все более и более устойчивой традиция привлечения «земли» и ее «лутчих людей» к управлению государством – фундаментом этой политической системы становились «личный контакт управляющего и управляемых, соучастие магнатов, богатых и влиятельных людей в управлении государством и отдельных его областями, консенсус, коллективное согласие элитарных групп сообществ различного уровня и масштабов, коллективного принуждение и коллективное действие этих сообществ (. – .)…»⁹.

Подобного рода политическая организация, схожая с теми, что существовали в том же Риме или античной полисной Греции тысячу-полторы лет назад, позволяли средневековым политиям в решении насущных задач обходиться без громоздкой и дорогостоящей бюрократии (для создания и поддержания работоспособности которой в условия примитивной аграрной натуральной и полунатуральной экономики все равно не было необходимых материальных, финансовых и людских ресурсов). Но в подобного рода системах была и обратная сторона – это не только значительная, если не преобладающая роль субъективного фактора (сильный король или император – сильная власть, и наоборот). Как отмечала в своем докладе на состоявшейся в феврале 2019 г. в Москве конференции «État modernе в Западной Европе XIII – XVII веков» видный отечественный медиевист Н.А. Хачатурян, «полицентризм и дисперсия власти оставались знаком средневековой социально-политической структуры и сохранились в разных формах вплоть до Нового времени (выделена нами – .)…»¹⁰.

Окончательно политическая традиция, в основе которой лежали выделенные выше полицентризм и дисперсия власти вкупе с ее консенсусным характером, получает свое оформление в XII в., когда складывается и обретает более или менее законченные формы новая интеллектуальная среда. «Социальная среда способствовала осмыслению мира в виде форм описанных с помощью определенных категорий – правовых. эстетических, теологических, которые и придали средневековому стилю мышления, а следовательно, и всему Средневековью, знакомый нам облик», – писал отечественный историк П.Ю. Уваров¹¹. Казалось бы, какое отношение имеет новая интеллектуальная среда к политике? Однако эта связь присутствует, хотя она и не кажется очевидной. Между тем не вызывает сомнений тот факт, что изначально (сошлемся на авторитетное мнение А.Г Глебова) средневековые правители, «будучи олицетворением высшей власти вообще, выполнял и две важнейших функции: охранять внешний мир королевства и охранять его внутренний мир»¹² (французский историк М. Блок, один из основателей знаменито «Школы Анналов», добавлял к этому еще одну функцию – от короля, как от могущественного барона, ожидали, что он будет способствовать духовному спасению своего народа, покровительствовать благочестивым учреждениям и истинной вере¹³), причем последняя функция порой представляется едва ли не важнейшей. Правосудия и справедливости – этого в первую очередь ожидали от власти подданные (и церковь поддерживала эту их убежденность, ибо «существующие же власти от Бога установлены», а «начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых» (Рим 13. 1-2). И пользуясь предоставленным им правом вершить правосудие, королевская исподволь расширяет сферу своей компетенции. В общем-то, есть все основания полагать, что пресловутые «феодальные отношения» «являются порождением королевских и императорских канцелярий и придворной культуры, стремящейся придать предшествующему хаосу социальных отношений вид упорядоченной системы»¹⁴. Можно согласиться с мнением другого отечественного исследователя, И.В. Дубровского, который писал, что «распространение феодальных институтов связывается не с разложением раннесредневековых монархий, но напротив – с прогрессивным укреплением королевской и княжеской власти после XII в., с процессом политического подчинения мира сеньоров новым политическим лидерам средневекового Запада»¹⁵.

Собственно говоря, на это обстоятельство указывал уже упоминавшийся нами ранее С.Д. Домников, когда писал о том, что «дальнейшее развитие [власти] происходит как по линии систематизации правовых и административно-функциональных норм, так и по пути совершенствования формально-ритуального компонента культуры господствующего класса: доведение до предельной утонченности дворцового этикета, дифференциация и уточнение внешних (форменных) отличий чиновной и служебной касты, совершенствование геральдической и знаково-семантической атрибутики»¹⁶.

Это «упорядочивание» и «систематизация», шедшее рука об руку с обозначенным процессом усиления королевской власти (и эти два процесса взаимобуславливали друг друга), являлось развитием старинной, уходящей корнями в глубокое прошлое стратегии управления (мотив правосудия как неотъемлемого качества, присущего царской власти, хорошо просматривается в древнейших юридических памятниках Междуречья эпохи Бронзового века), выводит нас на проблемы, связанные с эволюцией средневекового права и правовой культуры. Касаясь генезиса средневековой правой культуры и права как социокультурного феномена (и в этом отличие его подхода к изучению права), отечественный медиевист А.Я. Гуревич отмечал, что «право в варварском обществе не выделено в особую сферу социальной жизни. Нет такой ее стороны, которая не регулировалась бы обычаем. Право, обычай – та стихия, в которой пребывает общество, а вместе с тем это неотъемлемое измерение человеческого сознания»¹⁷. При этом, продолжал он, для варваров «право – основа и неотъемлемая черта миропорядка. Правопорядок и миропорядок – почти синонимы. Право – благо, которое необходимо сохранять и беречь»¹⁸.

С принятием христианства в эту систему взглядов на место и значение права были внесены определенные коррективы. Право осталось основой мироздания и составной частью миропорядка, собственно говоря, оно является частью Божественного замысла и сотворен было Господом в момент акта творения. Для человека эпохи Средневековья было очевидно, что «мир не мыслим без закона, будь то мир природы ими мир людей. Право – основа всего человеческого общества, на нем строятся отношения между людьми». Отсюда вытекала другая его особенность – «никто, ни император, ни другой государь, ни какое-либо собрание чинов или представителей земли не вырабатывает новых законоположений (. – .)…», ибо источником права был Бог¹⁹. Вместе с тем точно также совершенно очевидным представлялся и тот факт, что поскольку право является неотъемлемой частью существующего миропорядка, то старина, древность права являлась его качественной характеристикой. «Право не может быть нововведением – оно существует от века, так же как существует вечная справедливость», – отмечал исследователь, при этом, продолжал он, «право не вырабатывается вновь, его «ищут» и «находят». Но старина права – не столько указание на время его возникновения, сколько показатель его неоспоримости, добротности. Старое право значило – доброе, справедливое (. – .)»²⁰.

Такое отношение к «старине» неизбежно вело к тому, что, как справедливо указывал А.Я. Гуревич, «великие законодатели средневековья – не творцы законов, они лишь «отыскали» старое право, восстановили его в сиянии его справедливости, при этом прежде действовавшее право не отменялось, а дополнялось, и утратить силу могли только искажения права, допущенные людьми»²¹. Примером тому может служить «пролог» к законам англосаксонского короля Альфреда Великого. В нем кроль прямо и без обиняков писал о том, что в прежние времена было написано много законов, и во избежание путаницы и хаоса «я, король Эльфред, собрал их вместе и постановил записать многое из того, чего придерживались наши предки, того, что мне понравилось; и многое из того, что мне не понравилось, я отверг». Но, что любопытно, король тут же сделал важную оговорку – ряд норм он отказался вносить в свою правовую компиляцию не потому, что он так пожелал, но посовещавшись предварительно со своими уитанами, и, получив их согласие, ряд прежних норм отверг. При этом король отметил, что «я не посмел записать многие из моих собственных предписаний, поскольку не знал, что из них одобрят те, кто будут после нас» – т.е. он был уверен в том, что, раз его предписания не прошли проверку временем, то они пока не могут имеет действенной юридической силы и не могут быть внесены в свод законов, чего не скажешь о законах англосаксонских королей-его предшественников²².

При чтении Пролога к законам короля Альфреда обращает на себя внимание один немаловажный момент. Оказывается, у старины, была одна важная черта, позволявшая ее изменять. Белорусский исследователь А.И Груша, изучая особенности функционирования делопроизводства в судебных и административных структурах Великого княжества Литовского, отмечал, что «все новое, что входило в жизнь.., проходило проверку и доказывало право на существование, становилось старым»²³. Но каким образом «новина» могла стать «стариной»? Историк дает на этот вопрос ответ: «Во-первых, стариной часто называлось все, что было правильным, желательным, полезным, независимо от ее конкретного хронологического измерения. Во-вторых, ссылка на старину была привычным, стандартным доказательством»²⁴.

Принимая во внимание эти положения, отметим все же важные, на наш взгляд, нюансы. Консенсусный характер власти в средневековом обществе вовсе не исключал конфликтов между участниками властных отношений, скорее наоборот, стимулировал их – каждая из сторон регулярно проверяла «партнера» на прочность, стремясь расширить свои права и привилегии за его счет, и если «партнер» подавался, что успех закреплялся «стариной» как универсальным доказательством. Показательным примером в этом отношении является история со знаменитой «Великой Хартией вольностей» 1215 г. Одолевшие короля Иоанна Безземельного английские бароны навязали ему эту хартию, существенно ограничив его власть. Но ведь был возможен и другой вариант – если бы король сумел справиться с баронской оппозицией, и тогда «старина» приняла иной облик, не «баронский», но «королевский». На другой момент указывает А.Я. Гуревич. Он указывал на то, что «подделка правового акта в тот период (Средневековья – .) не всегда была бесцеремонной и сознательной фальсификацией, преследующей своекорыстные цели, и только». Нет, сознательная фальсификация документа или лжесвидетельство должны были, по мысли совершающих это действо, восстановить справедливость и исправить допущенное нарушение «старины» или правовую ошибку – «поскольку существует право владения, оно не может не быть старинным»²⁵.

«Текучесть», изменчивость «старины», ее гибкость и приспособляемость к обстоятельствам поднимает еще одно важное обстоятельство, которое будет иметь значение для последующих событий в правовой сфере эпохи раннего Модерна равно как в Европе, так и в России. Отечественный историк О.И. Варьяш отмечала в одной из своих работ, что «многие европейские историки характеризуют XIV – XV века как время утраты правового порядка в противовес «эпохе закона» XII – XIII вв.»²⁶. Анализируя ситуацию, в которой оказалась позднесредневековая европейская правовая система, и пытаясь определить причины такого явления, исследователь обратил внимание на то влияние, которое оказала рецепция римского права и римских же процессуальных процедур на процессы эволюции средневекового права как системы. Далеко не последнюю роль в крушении старого порядка, отмечал она далее, сыграло повсеместное внедрение в практику судопроизводства розыскного (или инквизиционного) судебного разбирательства.

Эти изменения в порядке судопроизводства, связанное с рецепций римского права не могли не иметь серьезных последствий, продолжала О.В. Варьяш. Во-первых, произошло определенное дистанцирование суда и тяжущихся, «происходит переход от состязаний физических («Божий суд») и нравственных (клятва), присущих тяжбе по обычному праву, к состязанию интеллектуальному», а это неизбежно вело к тому, что и истец, и ответчик теряли свою активную роль в процессе и не могли влиять на его ход. Во-вторых, непременная запись процесса, вводившая в этот процесс писца, опосредовала его. В-третьих, при новом порядке судопроизводства «тяжущиеся стороны, после представления всех свидетельств, предстают лишь наблюдателями битвы законоведов и объектами приложения судебных решений (. – .)…». В-четвертых, отказываясь от прежних методов поиска истины, инквизиционный процесс позволяет, а затем и вменяет пытку, т.е. превращает ответчика (а порой и истца) в объект. Одним словом, подводила итог своим наблюдениям историк, «реформированием [суда] достигалось разрушение горизонтальных связей, а значит, возможность выстраивания вертикальных, которые в будущем XV столетии выльются в отношения «государь-подданный»,вместо прежних «король-вассал»». Кроме того, «в суде нового типа человек ощущал чувство неуверенности, своей отчужденности и зависимости от тех, кто его вершил»²⁷.

Примечательно, что об этом же явлении, связанном с рецепцией римского права и бюрократизацией судопроизводства, другими словами, но в том же смысле, писал и А.Я, Гуревич. «Нормы, зафиксированные в законе, становились неизменными, впредь надлежало следовать букве закона, – писал он, – ни в чем от него не отступая; закон приобретал независимое бытие, отвлекался от породивших его обстоятельств. Самое же существенное было то, что запись права вела к своего рода «отчуждению» его от его творцов, которые впредь уже не могли оказать на него своего воздействия и изменить его, толкование закона в дальнейшем становилось исключительной монополией судей, власти, но не общества, которое, тем не менее, должно было ему подчиняться (. – .)…»²⁸.

И еще одно следствие, которое неизбежно проистекало из формирования дуальности позднесредневекового права. Снова процитируем А.Я. Гуревича, который писал, что «уступая закону, писаному праву в стройности, систематичности, недвусмысленности и законченности, обычай оказывался творческим фактором средневекового прав, был средством, дававшим возможность самым различным слоям и группам общества участвовать в выработке и истолковании права»²⁹. Нетрудно заметить, что, по существу, здесь речь идет о том, что от реального участия в отправлении правосудия и в конечном итоге от участия в политической жизни отстраняются широкие слои населения, и этот круг отстраненных будет непрерывно расширяться. Парадоксально, но факт – это ограничение оказывается связано с ростом грамотности и образованности в обществе. В свое время израильская исследовательница Э. Коэн высказала любопытную идею. Исследуя проблемы развития средневекового права во Франции, она пришла к выводу, что на протяжении долгого времени юридические кодификации являлись в большей степени литературными памятниками, нежели сводами действующего права. Об этом же писал и А.Я. Гуревич, который указывал на характерную особенность средневекового правотворчества и правосудия: «Поскольку средневековое общество в значительной мере оставалось бесписьменным и ни крестьяне, ни значительная часть феодалов не была грамотна, то для них писаные законы вообще имели мало смысла. Поэтому даже тогда, когда многие положения права были зафиксированы, на практике сообразовывались не столько с буквой закона, сколько с духом обычая. Руководствовали памятью о том, как в подобных случаях поступали прежде, как толкуют право знающие люди»³⁰.

Только с ростом числа грамотных людей и распространением привычки оформлять результаты своей деятельности на бумаге писаное право постепенно стало выдвигаться на первый план³¹. Однако при этом отмеченный выше процесс отчуждения основной массы населения от процесса правотворчества и судопроизводства только ускорился – дальнейшая кодификация права и его перевод в писаную форму вели к тому, что толкование закона чем дальше, тем в большей степени оказывалось в руках слоя законников-легистов, получивших университетское образование и говоривших на латыни – языке, чуждом и непонятном для большинства жителей что деревень, что городов средневековой Европы. Все это, естественно, не могло не подтачивать традицию, «старину», подготавливая тем самым будущие перемены.

Итак, подведем предварительный итог. Средневековое государство представляло собой необычное, с современной точки зрения, политическое образование, власть в котором носило преимущественно личностный, субъективный характер и выстраивалась на принципах полицентричности и дисперсности. Система отношений внутри политической системы между ее субъектами выстраивалась на основе главным образом горизонтальных связей и носила ярко выраженный консенсусный, договорной, характер (причем эти договоренности носили неустойчивый, динамический характер – каждый контрагент отношений стремился улучшить свои позиции за счет партнеров). Верховная власть была слабой и, не имея соответствующего административного ресурса и инструментов воздействия на общество, было вынуждено полагаться на некий консенсус в влиятельными корпорациями, группами, кланами, семьями и патрон-клиентскими структурами. Умение царствующей особы выстраивать сложную систему взаимоотношений с этими акторами определяло конечном итоге успех внешней и внутренней политики, которую стремилась проводить верховная власть.