Учебный год 2023-2024 / Мурзин. Бестелесные вещи

Бестелесные вещи

1. Анализируя развитие гражданского права в современную эпоху, С.С. Алексеев в числе прочих отметил следующую тенденцию: «Начали происходить довольно существенные изменения в классическом праве собственности, имеющем вещную природу, т.е. условно говоря, в вещном праве собственности. В связи с тенденцией к концентрации капитала, его акционерными формами, а также в связи с развитием “знаковых”, письменных способов фиксации речи, усложнением и глобализацией форм информации – в связи со всем этим собственность стала все более “перекочевывать” в отношения по организации и управлению, в корпоративные институты, характерные для акционерного права, а фиксируемые титулы собственности стали обретать новые “знаковые” формы, формы ценных бумаг, и более того – переключаться в информационную сферу, вплоть до бездокументарного оборота ценных бумаг, иных знаковых форм фиксации и реализации гражданских прав»[1].

Изменения, происходящие в современном гражданском праве неизбежны, но, как подчеркивает далее С.С. Алексеев, «вопреки мнению ряда исследователей, возвестивших о “конце” классического гражданского права, указанные изменения находят вполне удовлетворительное объяснение в фундаментально-правовых категориях, например, в понятии бестелесной вещи, выработанной еще в римской юриспруденции. Да и дальнейшее развитие категориального аппарата гражданского права на такой основе – перспектива вполне оправданная, конструктивная, ожидаемая»[2].

2. Конструкция «бестелесной вещи» кажется достаточно четкой, «прозрачной». Однако, ее толкование было неоднозначным в русской юридической литературе, а в наши дни можно встретиться с мнением о «заблуждениях» не то римских юристов, не то русских переводчиков. Поэтому, прежде всего, необходимо разобраться с этим основополагающим вопросом.

Свод известий о бестелесных вещах в римских источниках практически исчерпывается одним фрагментом из Институций Гая. Гай сообщает: «Бестелесные - это те вещи, которые не могут быть осязаемы; к таковым принадлежат те, которые заключаются в праве, например, наследство, узуфрукт, обязательства, каким бы то ни было образом заключенные, и нисколько не важно то, что в наследстве заключаются физические вещи, ибо и плоды, которые собираются с земли, суть физического характера, а также и то, что нам следует по какому-либо обязательству, большей частью есть физический предмет, как, например, земля, раб, деньги; но самое право наследования, право узуфрукта, обязательственное право считаются res incorporales, т.е. бестелесными вещами» (Gai.2.14)[3]. Этот фрагмент практически дословно перенесен и в Дигесты (см.: D.1.8.1)[4]. Прежде всего, надо отметить совершенно бесспорным является толкование, согласно которому «приходится признать, что, разделяя вещи на телесные и бестелесные, Гай разумеет под последними не вещи, в смысле предметов внешнего мира, а именно права»[5].

По-видимому, в целом res incorporales воспринимались дореволюционной русской цивилистикой спокойно. Так, в редакционных материалах к проекту Гражданского уложения Российской Империи указывалось: «В теории права существует деление вещей на телесные и бестелесные (т.е. права разного рода личные и вотчинные). Это деление вещей, заимствованное из римского права встречается и в некоторых иностранных законодательствах <(австрийское, сербское, баварское)>, а также в наших местных законах <(прибалтийских губерний)>. Но настоящий проект не считает нужным упоминать об этом теоретическом делении вещей, хотя и не отвергает, что к числу имуществ движимых или недвижимых, по принадлежности, относятся не только материальные вещи (дома, заводы, фабрики, металлы и пр.), но и права, как-то: требования по обязательствам, права на фирму, авторские права и т.п.»[6].

И все же в классической русской литературе преобладают резкие трактовки рассматриваемой категории, иногда с труднообъяснимыми выпадами в адрес беззащитного Гая.

Ю.С. Гамбаров с нескрываемым раздражением писал: «Самое название “телесная вещь” представляет собой плеоназм, так как всякая вещь телесна уже в силу своего понятия, а название “бестелесная вещь” заключает в себе внутреннее противоречие, так как бестелесностью исключается то же понятие вещи. О различии между телесными и бестелесными вещами можно еще говорить в отношении к объектам права вообще, но для учения о вещах оно не имеет никакого значения. Это различие уравнивает здесь то, что не должно быть уравниваемо, и ведет к метафизическим построениям, ничего не разрешающим и осуждаемым практикой жизни»[7].

Бόльшую снисходительность проявил Д.Д. Гримм указав, что логическая несообразность простительна для римских юристов, поскольку «известно, что они вообще не отличались способностью к абстракции»[8]. Что касается интересующей нас классификации, то по мнению Д.Д. Гримма «нельзя рассматривать римское деление res на res corporales и res incorporales как деление объектов права. Зато это деление получает вполне определенный смысл, если рассматривать res corporales и incorporales как составные части имущества: нужно только исходить не из строго научного, а из обыденного представления об имуществе… В обиходе право собственности постоянно смешивается со своим объектом, отождествляется с ним; никто не говорит: на эту книгу я имею право собственности, а все говорят: это моя книга»[9]. Позиция К.П. Победоносцева была схожей: «Пример римского законодательства едва ли заслуживает подражания, ибо римское деление само по себе не имеет юридической определенности и не практической потребностью вызвано, а основано, по всей вероятности, на неточном употреблении терминов, перенесенных из просторечия в сферу юридических отношений»[10].

В.М. Хвостов рассуждал: «Гай классифицирует…, однако, не вещи, а права, входящие в состав имущества, и хочет сказать следующее. Некоторые из субъективных гражданских прав дают субъекту полное господство над вещью; говоря о подобном праве, мы можем прямо назвать его объект – телесную вещь (мы не говорим, обыкновенно, о продаже права собственности на лошадь, а прямо говорим о продаже лошади); другие же субъективные права – или имеют объектом своим нечто нетелесное, или же дают субъекту неполное господство над телесной вещью. Первого рода права, т.е. права собственности, Гай отождествляет с их объектом и называет их res corporales, а вторые, в противоположность первым, он называет res incorporales. Таким образом, слово res употребляется Гаем, в сущности, не в смысле вещи, а в смысле права»[11]. В результате, как отмечает Л.Г. Ефимова «позиция В.М. Хвостова отражает прежде всего его собственный взгляд на понятие “вещь”, отличный от взглядов римских юристов-классиков»[12].

3. Тот почти полемический запал, с которым российские дореволюционные ученые критиковали римских юристов, указывает, как представляется, на их далеко неравнодушное отношение к римскому праву, что позволяло им воспринимать римских юристов как своих современников, с которыми уместно вступить в острую дискуссию.

Гораздо продуктивнее было бы попытаться понять логику мышления античных правоведов, чтобы взять на вооружение новейшей цивилистики методы, которыми создавались непревзойденные конструкции римского частного права. Наверное, ближе всего к подобному пониманию проблемы стоит С.А. Муромцев (не зря современники находили глубокое внутреннее сродство между ним и Р. Йерингом[13]). С.А. Муромцев, также как и все, начинал с того, что отмечал: у Гая «есть деления, которые основаны на недоразумениях, на сопоставлении признаков, ошибочно принятых за однородные. Таково деление вещей на телесные и на бестелесные»[14]. Однако далее С.А. Муромцев указывал на принципиальнейшую черту: «такая ошибка могла быть плодотворной в практическом отношении (выделено мною – Д.М.)»[15]. Так, юридическое положение сервитутов, обозначаемых как бестелесные вещи, «было первоначально во всем схоже с юридическим положением собственности. Если еще в Дигестах иск, защищающий сервитуты, называется виндикацией, то сначала эта виндикация должна была быть той же самой виндикацией, которой защищалось перед судом право собственности… Как собственность, так и сельские сервитуты приобретались одним и тем же торжественным способом (манципацией)… Как собственность была предметом владения и приобреталась давностью, так и сервитуты»[16].

Также и современный известный романист Д.В. Дождев дает фрагменту из Гая вполне адекватное и практически значимое толкование: «Специальный аспект учения о бестелесных вещах состоит в том, что даже права могут считаться объектом обладания. Классификация функционально определенных прав на вещи – как узуфрукт, сервитуты – среди res incorporales отражает особенность подхода римской правовой мысли к таким явлениям: считая, например, узуфрукт res, объектом, римляне могли говорить о его принадлежности лицу по парадигме “meum esse”, подобно тому, как собственнику принадлежит сама телесная вещь в ее функциональной целостности, а также о владении узуфруктом – quasi possesio (что отражало управомочие узуфруктария на поссесорные интердикты)»[17].

Таким образом, можно с уверенностью констатировать, что понятие бестелесной вещи в римском праве было введено преднамеренно. Ошибки со стороны Гая и, тем более, его русских переводчиков, нет.

4. Как правило, в неразрывной связи с бестелесными вещами и в той же негативной плоскости обсуждался и вопрос о категории «прав на права» (Ю.С. Гамбаров доказывал «несостоятельность как представления о “правах на права”, так и всего различия телесных и бестелесных вещей»[18]).

Казалось бы, идея «прав на права» изначально заложена в бестелесных вещах: ведь бестелесная вещь является правом. Наверное, истоки категории «прав на права» можно отыскать в римских источниках, как это делает М.И. Брагинский[19]. Но все же бестелесные вещи и «права на права» – разнопорядковые и, более того, противостоящие друг другу юридические конструкции.

Как отмечал Ю.С. Гамбаров, категория «прав на права» является чуждой римскому праву, она изобретена немецкой юриспруденцией[20]. Германская цивилистика, как известно, последовательно отвергала бестелесные вещи и добилась предельной определенности в этом вопросе: § 90 Германского гражданского уложения (ГГУ) гласит, что «вещами в смысле закона признаются лишь материальные предметы»[21]. Отечественные исследователи отмечают, что сейчас в Германии теория бестелесных имуществ стеснена строгими ограничениями указанной нормы[22].

Сурово осудив как бестелесные вещи, так и категорию «прав на права», Ю.С. Гамбаров делал вывод: «Во всяком случае, подобные приемы разработки юридических понятий не могут содействовать их определенности и ясности, и им нельзя не предпочесть точки зрения Немецкого уложения, состоящей в признании самостоятельности понятия вещи, в смысле исключительно телесного предмета (§ 90), и вытекающего отсюда строгого разграничения между вещными правами, имеющими место исключительно в телесных вещах, и юридическими отношениями в так называемых “нематериальных благах”»[23].

Однако, как представляется, именно благодаря решению, зафиксированному в § 90 ГГУ, германская наука вынуждена была заняться разработкой теории о «правах на права», ничуть не менее спорной, чем теория о бестелесных вещах[24]. Причины были теми же самыми, что и у римских юристов: в связи с необходимостью распространения понятия вещного права от его действительного предмета, телесной вещи на абстракции[25]. Категория «прав на права» является неизбежным следствием отказа от бестелесных вещей. Развитие идеи «прав на права» приводит к зеркальному отображению теории бестелесных вещей: так, «Бруннер… говорит, что права не могут иметь тела, в котором они воплощаются. Следуя этой теории, необходимо различать телесные и бестелесные права»[26].

5. Почему российские цивилисты в целом не оценили изящество мысли немецких правоведов, имеющих то, чего не доставало римским юристам – способности к высочайшему уровню абстракции? Ведь даже если, например, Ю.Е. Туктаров признает значимость категории «прав на права», то делает это с весьма показательными оговорками: эта категория «может использоваться для теоретического анализа конкретных правовых конструкций, к которым относится отношение (так у автора. – Д.М.) между имущественным правом и правом распоряжения, где первое выступает объектом последнего»[27].

Возможно, ответ кроется в том, что отечественной цивилистике категория «прав на права» не нужна по очевидной причине. Л.Р. Юлдашбаева сделала очень верное наблюдение: фактически широкое понимание вещей (включающее бестелесные вещи) в римском праве «является аналогом понятия имущества в широком смысле в ст. 128 ГК РФ, включающего как вещи, так и имущественные права»[28] (нет необходимости обосновывать тот факт, что такое понимание имущества является традиционным для российского законодательства[29]). Поэтому, продолжает Л.Р. Юлдашбаева, «деление вещей на телесные и бестелесные не вносит ничего нового и повторяет уже имеющееся деление на вещи (предметы материального мира) и иное имущество, в том числе права»[30]. В то же время Л.Р. Юлдашбаева отмечает господствующую в нашей доктрине точку зрения: «российское гражданское право не допускает прямого (не опосредованного) признания прав объектами права собственности»[31].

От внесения в Гражданский кодекс фразы о делении вещей на телесные и бестелесные, действительно, не изменится ровным счетом ничего, более того – такая формула, по-видимому, вообще неуместна в нашем законодательстве. Конструкция бестелесной вещи представляет собой отнюдь не образец законотворческой техники, она лишь указывает на определенный логарифм мышления, позволяющий праву учитывать новые веяния. При всех оговорках система современного гражданского континентального права выстроена на принципах римского частного права, потому использование римского опыта в данном случае может быть плодотворным. Конструкция бестелесной вещи свидетельствует не только о примитивизме логического мышления древних римлян, но и о практической направленности римской юриспруденции, не знавшей теоретических тупиков.

6. В современной отечественной юридической литературе категория «бестелесной вещи» используется. Так, например, М.И. Брагинский на основании всестороннего анализа российской и зарубежной догмы и доктрины указывает, что «отмеченное обстоятельство – право собственности имеет объектом не только вещи, но и права – получило широкое признание»[32]. В.В. Ровный утверждает, что в Гражданском кодексе РФ «традиционный подход к имуществу с точки зрения его телесности сегодня вполне восстановлен. К телесному относятся вещи, к бестелесному – информация и имущественные права. Промежуточное положение занимают деньги и ценные бумаги – формально “близкие” вещам, однако содержательно фиксирующие имущественные права»[33]. К.И. Скловский считает, что когда права требования рассматриваются как объекты права (бестелесные вещи – res incorporales), становится возможным применять к этим правам, считая их за вещи, режим вещного права; этот прием признается иногда эффективным, а с точки зрения юридической техники – удобным[34].

Все приведенные в предыдущем абзаце высказывания (круг которых мог бы быть легко умножен) современных ученых сделаны с большей или меньшей степенью условностью, сопровождаются оговорками. Это неудивительно: авторы рассматривают новые тенденции современного права принципиально в рамках классической системы деления прав на вещные и обязательственные (которую К.И. Скловский называет дуализмом гражданского права вообще[35]). Но не вызывает сомнения, что именно такой подход к проблеме очень ценен. Разумеется, мало кого удовлетворяет прокрустово ложе системы, заданной римским частным правом. Если В.К. Райхер вообще предлагал отменить систему «вещные – обязательственные» права, то М.М. Агарков обозначил (и только обозначил, почему и возможны догадки о сущности его подлинного замысла) глобальную проблему континентального гражданского права более консервативно: в 1940 г. он осторожно писал о том, что объекты в обязательственном правоотношении часто являются, так же как и вещи, объектом не только этого отношения, но и объектом распоряжения. Поэтому М.М. Агарков и полагал, что «может быть, было бы правильно считать объектами гражданских прав лишь то, в отношении чего возможны акты распоряжения»[36]. В этом предположении также можно было бы усмотреть призыв к отказу от традиционной схемы: ведь М.М. Агарков не подвергал сомнению тот факт, что объектом права собственности может быть только вещь, причем вещь индивидуально-определенная. В то же время М.М. Агарков не зря делает акцент на распоряжении. Распоряжение (как правомочие собственника) само по себе традиционно считается неотъемлемым признаком права собственности (так, Г.Ф. Шершеневич рассматривал распоряжение в таком качестве, ссылаясь не только на Д.И. Мейера, но и на современную ему (1871 г.) судебную практику[37]). Распоряжение вещью было главным моментом в определении права собственности и для римского частного права – иначе ни при каких условиях не мог бы появиться в системе контрактов этого права договор займа, по которому в собственность передаются вещи, определенные родовыми признаками[38]. Возможно, все дело в том, что римское право, просто из-за прерванности своего полета, не успело подкорректировать свое собственное архаичное представление об индивидуально-определенных вещах как об исключительном объекте права собственности. Следовательно, с большой уверенностью (или, по крайней мере, с большой степенью убежденности), мы можем предположить, что все же М.М. Агарков ратовал за возвращение в гражданское право понятия бестелесных вещей. В современной юриспруденции наиболее ярым приверженцем идеи бестелесного имущества является Р. Саватье, который высказал мысль, что с момента, когда возникает возможность продажи права, это право становятся вещью (бестелесной, разумеется)[39]. В конечном итоге обоснование этого высказывания можно найти только в распоряжении объектом права (будь то вещь телесная или бестелесная).

Таким образом, главная проблема, которую римская юриспруденция предлагала разрешить через конструкцию бестелесной вещи – это распространение определенных норм права собственности на нематериальные объекты гражданских прав.

7. С.С. Алексеев, используя в своих работах книгу «Закат Европы», «открыл» для отечественных правоведов знаменитого философа Освальда Шпенглера. Так вот, в 1924 г. О.Шпенглер задавал вопросы, по-прежнему непростые для юриспруденции: «Почему кражу электрической энергии после гротескной полемики о том, идет ли здесь речь о физической вещи, пришлось в 1900 г. сделать уголовно наказуемой по чрезвычайному закону? Почему содержание патентного закона не поддается включению в вещное право? Почему авторское право оказалось не в состоянии понятийно отделить духовное творение от его форм, которые можно передавать, таких, как рукопись и печатная продукция? Почему в одной и той же картине в противоречии с вещным правом приходиться различать художественную и материальную собственность – посредством разделения приобретения оригинала и приобретения права на воспроизведение? Почему похищение предпринимательской идеи или бизнес-плана не наказуемо, а похищение клочка бумаги на котором сделан набросок, наказывается в уголовном порядке?»[40].

О.Шпенглер сам дает ответ: «потому что сегодня над нами все еще довлеет античное понятие телесной вещи», но ссылается при этом не на что иное, как на § 90 ГГУ[41]. Поэтому с точностью до наоборот следовало быть переиначить заявление, сделанное О.Шпенглером «с максимальной остротой»: к сожалению, над нами довлеет § 90 ГГУ, а не античное понятие вещи, в которое включалась и бестелесная вещь.

Но попробуем проследить разрешение в современном праве проблем, обозначенных О.Шпенглером или однопорядковых с ними.

8. Очевидно, в первый раз перед современным гражданским правом призрак бестелесных вещей встал в связи с вопросом об интеллектуальной собственности.

Ю.С. Гамбаров писал, что европейская юриспруденция создает новую, отличную от римской, категорию бестелесных вещей, обнимающую собой «все блага, не имеющие телесного бытия, но защищаемые объективным правом. Это – не более как фикция вещи для таких объектов права, которые, не обладая свойствами вещи, тем не менее, приравниваются к этой последней. Отсюда не следует, однако, чтобы “бестелесная вещь” была фиктивна как объект права: она фиктивна как вещь, но существует, как отличный от вещи и постоянно возрастающий в своем значении объект права. Сюда принадлежат, главным образом так называемые «нематериальные блага», т. е. научные, художественные, промышленные и другие духовные продукты нашей деятельности, которые, проявляясь вовне, получают известную самостоятельность и имущественную ценность, сообщающие им способность быть предметом права и юридической защиты – если не того же содержания, как защита телесных вещей, то в близкой к ней форме абсолютных исков, действующих против всех и каждого. Это обстоятельство и подает повод… к перенесению на юридические отношения в “нематериальных благах” положений, признанных для юридических отношений в телесных вещах»[42].

Показателен конфликт, имевший место в период подготовки проекта Гражданского уложения Российской Империи. Редакционная комиссия по составлению Проекта понимала что «юридическая природа авторского права представляется в высшей степени сложною, а недавнее сравнительно происхождение авторского права и вытекающая отсюда невозможность непосредственно приурочить его к какому-либо из институтов римского права… еще более затруднила вопрос»[43]. Далее, приведя обзор существующих точек зрения, Комиссия признает, что среди ее членов возникли разногласия при обсуждении вопроса об юридической природе авторского права и обосновывает позицию большинства, высказавшихся «в пользу признания авторского права правом собственности» (конечно, со всеми необходимыми оговорками)[44]. Однако, в ходе работы над Проектом Государственная дума Российской империи приняла Закон «Об авторском праве», в котором восторжествовала точка зрения тех цивилистов «(Спасович, Анненков, Шершеневич, сенатор И.И. Карницкий и др.), которые утверждают, что авторское право, являясь исключительным правом автора издавать, повторять, размножать всеми возможными способами его литературное, художественное или музыкальное произведение, должно быть отличено от права собственности. Таков же взгляд и германского закона»[45].

Как можно судить по тексту ст. 128 действующего ГК РФ конфликт хотя бы на уровне понятий нельзя считать исчерпанным: к объектам гражданских прав относятся результаты интеллектуальной деятельности, в том числе исключительные права на них, и в скобках дается синоним – «интеллектуальная собственность». Среди современных российских ученых тотального единодушия тоже не наблюдается. Так, например, в рассуждениях Ф.О. Богатырева звучат мотивы из знакомого гимна бестелесным вещам: «Всякое благо, которое является объектом имущественного оборота (“участвует” в товарообмене) есть товар. Конечно, объект авторского права – неосязаемый объект, но это не мешает признать его товаром. В современном имущественном обороте не только вещи, но и многие неосязаемые объекты являются товаром, например, требования из обязательства, услуги, труд. Автор, который создал не материальный объект (вещь), а неосязаемый объект – произведение, также должен иметь возможность распоряжаться им, и это не отрицается ни в литературе, ни в законе»[46].

В действительности, конечно, приходится учитывать, что авторское право зародилось, по сути, не в гражданско-правовой сфере (издатели испрашивали у публичной власти привилегии, запрещавшие перепечатку произведений), а дальнейшее его развитие тесно связано с правами личности[47]. Поэтому современное право справилась с исключительными правами (интеллектуальной собственностью), только разработав особую подотрасль гражданского законодательства. Но, несомненно, аналогия с правом собственности на вещи послужила толчком к развитию цивилистической мысли; аналогия эта, как видим, до конца не преодолена, и, возможно, преодолена не будет.

9. Пример с «гротескной полемикой» об электроэнергии весьма показателен. Электроэнергия, разумеется, относится к новым объектам права. В таком качестве она не получила разработки в кодификациях XIXстолетия. Кажется удивительным, что электроэнергию «не заметили» разработчики ГГУ. Но говорить о новаторском характере этого знаменитого акта не приходится: «по выражению Радбруха, это “конечный продукт скорее XIX века, нежели начала XX века” или, как заметил Цительман “это осторожное подведение итогов исторического прошлого, а не смелое вступление в новое будущее”»[48].

Однако, определяться с правовым статусом электроэнергии пришлось еще до официального вступления ГГУ в силу: уголовная ответственность за хищение электроэнергии как преступление против собственности, а следовательно, и признание электроэнергии вещью, были признаны в Германии специальным законом в 1900 г.[49] (вслед за тем и в других странах – во Франции, например, решением Кассационного суда в 1912 г.[50]). Цивилистическая наука оказалась менее подвижной: категорически против объявления электроэнергии (наряду с правами) вещью высказывался в 1931 г. Л. Эннекцерус. Впрочем, с немецкой добросовестностью он дал громадное примечание, где признавал существование противоположной точки зрения и, в принципе, допускал ее доктринальное торжество[51]. Любопытно, что Ю.С. Гамбаров, не принимая категорию бестелесной вещи в принципе, предлагал считать электроэнергию обычной вещью. Он недоумевал, «почему, отнеся к телесным вещам светильный газ, можно отвергать принадлежность к ним же и электричества, раз оно измеряется динамометрами подобно газомерам для газов и не только передается через провода, но и распределяется как самостоятельная и оборотная ценность, с которой гражданский оборот связывает те же представления, что и со всеми другими телесными вещами»[52].

Впрочем, электроэнергия является настолько новым объектом гражданских прав, что понятие бестелесной вещи относится к ней не вполне, поскольку бестелесная вещь – это право (или, еще уже, как считал Д.И. Мейер – не права, а чужие действия, т.е. предмет обязательственного права[53]). В этой связи, без сомнения, правильным является указание М.М. Агаркова, что электроэнергия не относится ни к вещам (очевидно, телесным), ни к правам[54]. Поэтому ее, как ни странно, проще признать вещью напрямую.

Выбор Гражданским кодексом РФ определенной договорной модели в отношении  потребления электроэнергии является в какой-то мере эпохальным. По поводу квалификации договора, характеризующего отношения по потреблению электроэнергии, в российской науке (начиная с советского периода) существовали, по крайней мере, четыре точки зрения[55], среди которых четко выделяются два блока: отношения к электроэнергии как к вещи и, соответственно, распространение на ее оборот норм купли-продажи либо поставки или же признание электроэнергии нематериальным объектом и применение договора подряда. При разработке проекта второй части ГК РФ по договору энергоснабжения были горячие дискуссии, но Кодекс воспринял этот договор как вид купли-продажи, поскольку энергия – это товар[56](т.е. вещь).