!Экзамент зачет учебный год 2023-2024 / Либеральный национализм во внешней политике России

Председатель Правления РНФ - Л.В.Кортунов
Президент РНФ - П.В.Гладков
Международный совет РНФ:
академик А.Н.Яковлев (председатель);
академик А.Г.Аганбегян; академик О.Т.Богомолов;
академик Д.А.Волкогонов; академик Д.А.Гвишиани;
академик А.М.Емельянов; академик В.В.Журкин;
академик Ю.В.Яременко; профессор В.П.Лукин;
профессор Г.X.Попов; профессор А.А.Собчак;
профессор Х.Балзер, Джорджтаунский университет, США;
профессор А.Каминский, Польский институт международных отношений;
профессор Ким Дал Чонг, Йонсенский университет, Южная Корея;
профессор В.Клеменс, Бостонский университет, США;
профессор Дж.Кульман, университет Южной Каролины, США;
профессор Г.Лапидус, Калифорнийский университет, Беркли, США;
профессор Р.Легволд, Колумбийский университет, США;
профессор Н.Макфарлсйн, Куинский университет, Канада;
профессор Дж.Най, Гарвардский университет, США;
профессор Сой Сон Ки, Корейский институт международных отношений,
Южная Корея;
В.Н.Игнатенко, ИТАР-ТАСС;
О.В.Лацис, "Известия";
И.Е.Малашенко, НТВ




Мнение, высказанное в докладах, отражает личные взгляды авторов и не обязательно представляет позиции Фонда

Российский научный фонд, 1994
РОССИЙСКИЙ НАУЧНЫЙ ФОНД
МОСКОВСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
НАУЧНЫЕ ДОКЛАДЫ
ЭТАП ЗА ГЛОБАЛЬНЫМ.
ЛИБЕРАЛЬНЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ
ВО ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКЕ РОССИИ
Доклад независимой группы экспертов
Издание 2-е, исправленное и дополненное
МОСКВА 1994
Авторский коллектив:
кандидат экономических наук В.Б.Беневоленский
(гл. 1, п.1);
кандидат исторических наук А.Д.Богатуров
(введение, гл. 1, п.1; гл. З; гл. 4, п.1, п. З; заключение);
доктор исторических наук, профессор Ю.П.Давыдов
(гл.1, п.2; гл.4, п.2);
кандидат исторических наук К.В.Плешаков
(гл.2; гл.З; гл.4, п.З);
доктор политических наук А.Ю.Шумихин
(гл.4. п.З).
Ответственный редактор
кандидат исторических наук
А.Д.Богатуров
Редакционный совет РИФ:
В.И.Батюк, к.и.н.; А.С.Бевз, В.Б.Беневоленский, к.э.н.;
А.Д.Богатуров, к.и.н.; П.В.Гладков, к.и.н.;
В.В.Дребенцов, к.э.н.; И.В.Исакова, к.и.н.;
А.В.Кортунов, к.и.н., председатель; СИ.Лунев, к.и.н.;
А.Б.Митропольский, к.э.н.; М.А.Портной, д.э.н.
Директор Издательского Дома
РНФ Батюк В.И.
Тел. 202-68-61
Мнение, высказанное в докладах, отражает личные взгляды авторов и не обязательно представляет позиции Фонда
Российский научный фонд, 1994
Введение
Среди многих сомнений, отягощающих российское сознание, два кажутся серьезнее других. Первое касается места, которое в современной мировой политике реально занимает Россия. Второе - эффективности ее международного курса в условиях, когда в обществе и структурах политической власти продолжается острое противоборство между несколькими главными силами, которое так или иначе проецируется на сферу отношений Российской Федерации с внешним миром.
Соперничество противоположных течений неизбежно и нормально. В известном смысле оно может радовать: наличие даже и грубо-примитивно конкурирующих точек зрения - есть показатель естественной динамики общества, отдаляющегося от режима всевластия одной партии. Тревожит другое. В обществе сложилась жесткая "трехполюсная" структура: коммунисты, радикал-демократы и национал-радикалы буквально растаскивают аморфную политическую середину по кускам. Умеренные течения в России пока так и не состоялись, пребывая в состоянии между апатией и выяснением личных отношений. Непримиримый большевизм "красных" в 1991 г. был заменен столь же бескомпромиссным "демократическим романтизмом" "белых", на которых с конца 1993 г. бесцеремонно наседают национал-радикалы в лице прежде всего либерально-демократической партии. Сможет ли русское, российское общество разорвать порочный круг радикализма?
Но в стране слабо ощущается - прежде всего интеллектуально - влияние умеренной внешнеполитической философии, нацеленной на рациональное осмысление базисных потребностей Российского государства, России как страны, а не просто этно-географического обрамления того или иного режима (абсолютистско-монархического, диктаторско-большевистского, авторитарно-антикоммунистического, реваншистского и т.д.). Точно определить суть нынешнего российского устройства вряд ли можно, оно остается переходным. Само по себе это подразумевает динамику - динамику, хотелось бы добавить, позитивную. Однако для ее однозначных оценок нет достаточных оснований. И не только потому, что еще не исчерпан ресурс большевистского реванша, но и оттого, что наметилась опасность неоимпериалистических утопий, которые могут прийти на место "демократическому романтизму" 1992-1993 гг. подобно тому, как тот сам сменил остатки большевистских "мирореволюционных химер" в 1991 г.
Исходной точкой этого исследования стала мысль о том, что подобно вечным ценностям, у России, как у каждой страны, были и есть некие базисные интересы - свобода и независимость личности и государства, процветание и национальное единство. Это их имел в виду лорд Г.Пальмерстон, произнося почти полтора века назад свою ставшую потом знаменитой фразу. Об этом вечном и постоянном в России стало не принято говорить со времен большевиков. Предпочитался классовый подход и классовая же солидарность. В 1991 г. большевиков свергли. Но вместо классовой солидарности ("Россия - против Запада") сразу же заговорили о солидарности демократической ("Россия - с Западом"). О вечных интересах не вспоминали, а уж когда вспомнили (после декабря 1993 г.), то оказалось, что разговор о них едва ли не монополизирован либерал-демократами, основная идея которых, во всяком случае, в том виде, как ее формулирует партийное руководство, вполне вкладывается в формулу "Россия - против всех".
Российские национальные интересы в сфере внешней политики имеют достаточно четкие очертания и устойчивые параметры - в той же мере, как реальна и весома совокупность страновых характеристик России как обширной, многонациональной евразийской державы, с характерным для нее соотношением культурно-цивилизационных, историко-эволюционных и социально-экономических, политических и психологических данностей. Другое дело, что эти интересы не вполне осознаны. Но они и в принципе не могут быть верно поняты, если смотреть на внешнюю политику только через призму партийной и идейной борьбы. Ни в одной ведущей стране мира, включая такую довольно высоко "заидеологизированную'', как США, один только морализм в чистом виде никогда не определял внешнюю политику. Рядом с идейными ценностями на шкале приоритетов всегда размещались геополитические интересы. Иначе американская внешняя политика после 1945 г. вылилась бы в нескончаемую цепь войн в защиту прав человека и по-американски понимаемых идеалов политической демократии. Соотношение идеологии и прагматизма менялось, но обе эти линии, к счастью (для Америки и всего мира), всегда сосуществовали.
Не без отталкивания от американского опыта, авторы доклада пытались дать сбалансированное и беспристрастное, прочтение российских интересов во внешнеполитической сфере, держась "серединного" пути, равноудаленности хотя бы от главных разновидностей внешнеполитического радикализма. Важно было проанализировать прежде всего изменившиеся геополитические характеристики России и на этом основании обрисовать контуры, задающие направление поиска новой международной роли России.
Эта задача тем более актуальна, что в стране нет отлаженного и разумно регулируемого процесса принятия внешнеполитических решений. Сложившийся в советскую эпоху процесс этот, не встроенный в приемлемые рамки устойчивых правил и процедур, не только не облегчает внешнеполитические решения, но попросту провоцирует конфликты различных политикоформирующих структур. Руководитель МИД по-прежнему не имеет постоянного парламентского заместителя и стремится отгородиться от новоизбранной Думы точно так же, как уклонялся от попыток наладить взаимодействие со старым парламентом в 1991-1993.
Отдавая отчет в невозможности раскрыть все аспекты затрагиваемых проблем в рамках одного исследования, авторы и не задавались такой целью. Смысл доклада - не в комментированном перечне всех мыслимых действий и возможностей российской дипломатии, но в абрисе соотношений между главнейшими задачами - при том, что установление соотношений и есть по сути дела назначение любой внешнеполитической концепции. Или ее варианта, материалом к которому можно считать предлагаемый ниже анализ.
Глава 1. К НОВОЙ МЕЖДУНАРОДНОЙ СТРУКТУРЕ
Острота переживаемого Россией момента в мирополитическом смысле связана во многом с неблагоприятным сочетанием ее собственного мучительного движения к новому международному статусу, с одной стороны, и незавершенностью структурной перестройки глобальной системы, с другой. Хотя повсеместно ведутся разговоры о распаде старой биполярной структуры мира и о возвращении эры многополярности, в мире фактически продолжает существовать некая военно-политическая "полутораполярность". Более того, мировая система в целом продолжает оставаться относительно стабильной в той мере, в какой эти структурные "ялтинско-потсдамские пережитки" в действительности еще не стали только эпизодом из прошлого.
Вместе с тем, самореформироваиие глобальной структуры происходит, и драматизм его в том, что, вероятно, никогда еще со времени закладки Версальского порядка 1919 г. участие в нем России не было в такой мере пассивным, как сегодня. Отличие лишь в том, что тогда от активной роли Россию отстранили союзники, "наказывавшие" ее за сепаратный мир с Германией, а сегодня она скорее сама в силу многих причин запаздывает с формулированием своего внешнеполитического "я" и вытекающих из его определения долгосрочных целей.
Между тем ситуация, в которой приходится во многих смыслах дебютировать дипломатии РОССИИ в своей новой и недоосвоенной роли, отличается повышенной сложностью. Множественная региональная нестабильность, впервые за многие десятилетия непосредственно угрожающая российской территории; с трудом преодолеваемый глобальный экономический спад; рост малопредсказуемых вызовов со стороны стремительно меняющих свою конфигурацию геополитических натяжений от Бретани до Хоккайдо - все это создает общую атмосферу переменчивости, неуверенности, беспокойства и повсеместно завышенных ожиданий, оттеняет ощущение непрочности международного порядка, в самом деле давшего с самоустранением Советского Союза глубокую трещину по самому основанию фундамента.
1. Кризис миросистемного регулирования
Позиция СССР в отношении подавления американскими вооруженными силами, действовавшими по санкции ООН, иракской агрессии против Кувейта в начале 1991 г. была своего рода апробацией нового советско-американского взаимопонимания их теперь уже "асимметричного" соучастия в управлении миром, которое было главным итогом дипломатии перестройки 1985-1991 годов. Отводившаяся в нем Советскому Союзу роль, очевидно, сильно отличалась от положения СССР доперестроечных времен. Но Советский Союз сохранял роль ключевого партнера США, без которого мировое управление казалось невозможным. Советско-американское взаимодействие по-прежнему сохраняло свою преобладающую роль. Однако заработать этой модели было не дано. С исчезновением СССР авторитарное двудержавное управление миром на основе "ревизии ялтинско-потсдамского порядка" рухнуло. Но прочнее от этого международная стабильность не стала. Напротив, мировая система стала быстро сползать к дерегулированию.
Не то, чтобы в международных отношениях воцарился хаос. Упорно отстаивает свою умиротворающую функцию ООН. На параллельных с ней курсах выступают ЕЭС, СБСЕ и даже НАТО. Продолжаются встречи "группы семи". Дерегулирование проявляется не на институционном, а скорее на событийном уровне. Прежняя стабильность, которая, конечно, тоже была относительной, опиралась на два компонента: испытанные механизмы быстрого реагирования сверхдержав на угрозы ее нарушения (1) и их готовность соизмерять свои шаги с возможными реакциями предполагаемого противника, равно как и собственной способностью их нейтрализовать (2).
Теперь второй компонент стал "вымываться". Региональные вызовы умножились и приобрели непривычные формы, а институты сдерживания остались старыми, все менее соответствующими реальности. Их эффективность оспорена практически везде - от Балкан до среднеазиатских районов бывшего СССР. Имеющиеся механизмы контроля, как и раньше, рассчитаны на предупреждение глобальных угроз. Для ограниченных конфликтов, составляющих главное зло международной системы, они слишком громоздки и неразворотливы. Политическая и техническая практика их запуска не отработана.
Сложилась не укладывающаяся в рамки позитивных оценок практика, при которой фактически источником регулирующих импульсов стала "семерка"; заранее согласованные ею решения приобретают форму установлений ООН; а ключевую роль в их реализации играют усилия отдельных стран, полунезависимо определяющих состав и масштабы своего участия в "по случаю" формируемых коалициях. Ситуация объяснима в той мере, как два, условно говоря, "послеялтинских" года убеждают в невозможности регулировать конфликты без эффективных силовых воздействий. Дипломатия в новых условиях играет важную роль, но военный компонент уже не кажется оттесненным на второй план, как это было в недавнюю пору преодоления переговорными методами стратегических дисгармоний советских и американских устремлений 1985-1991 годов.
В самом деле, с окончанием войны во Вьетнаме (1973 г.) можно было наблюдать постепенное сокращение масштабности применения военной силы в конфликтных ситуациях. Единственное отклонение от этой тенденции представил собой афганский конфликт, когда вмешательство СССР подверглось чрезвычайно резкому осуждению мирового сообщества именно потому что это вмешательство поставило под угрозу мировую стабильность - положение, хотя и не закрепленное формально, но тем не менее представлявшее собой значительную ценность для подавляющего большинства участников международных отношений. Не случайно впоследствии руководство СССР отказалось от силового вмешательства в Польше, теоретически вполне "легитимного" с точки зрения классической политики эпохи конфронтации.
Практически безусловный политический приоритет задачи предотвращения глобального ядерного конфликта в условиях взаимного гарантированного уничтожения заставлял при ведении активной внешней политики обращаться к применению невоенных инструментов. В условиях конфронтационной стабильности укреплялась тенденция к растущей экономизации международных отношений, то есть к возрастанию значимости экономических вопросов в отношениях государств, к усилению предпосылок интеграции национальных экономик в рамках мирового хозяйства, к повышению роли экономических рычагов как политического инструментария в международной политике, в том числе и в сфере безопасности.
Стратегически экономическая мощь является более удобным инструментом внешней политики, чем многие ее "традиционные" инструменты, в частности, военная сила. Прежде всего потому, что применение экономической мощи государства не столь опасно и не связно со столь значительными издержками. Ее легче применять "дозированно", даже проявление самого жесткого экономического давления воспринимается страной, в отношении которой это давление применено, менее болезненно, чем попытки военно-политического воздействия.
Произошло накопление опыта их использования, совершенствование экономического инструментария, применяемого во внешнеполитической сфере: роль международных экономических организаций не только повысилась, но и вышла за пределы международных экономических отношении в узком смысле (например достаточно широко вошли в практику увязки решений МВФ и МБРР о предоставлении кредитов и помощи с требованиями по целому кругу вопросов внутренней и, хотя бы косвенно - внешней политики государств, направляющих запросы в эти организации; ОПЕК и другие объединения производителей сырья решают вопросы экономические по своей природе, которые, однако, имеют выдающееся политическое значение); возникли и укрепились экономические "секции" международных организаций, не создававшихся изначально с целью решения экономических вопросов (специализированные организации ООН и др.); расширилась повестка дня, тематика международных переговоров по экономическим вопросам (от международной торговли до более общих вопросов ориентации социально-экономического развития государств и групп государств, проблем мирового экономического порядка, вопросов охраны окружающей среды и т.д.).
Выдающееся значение приобрела стратегия увязок экономических и политических вопросов, использования экономических санкций и стимулов. СССР, а теперь уже и Россия имели возможность в достаточной мере ознакомиться с практикой торговли продовольствием, с практикой экспортного контроля над технологией. Выше уже упоминалась ОПЕК. Еще одним примером могут послужить американо-японские переговоры о "добровольных" экспортных ограничениях, в рамках которых непосредственно увязываются вопросы двусторонней торговли и обязательств в области безопасности. Проблемы торговых пошлин между США и ЕЭС также ставятся в более глобальном контексте политической судьбы союза западных государств.
Устранение непосредственной угрозы глобального ядерного конфликта, широко признанное сегодня не только экспертами, но и на политическом уровне, активно размывает условия прежней стабильности. Постепенно утрачивается непосредственная взаимосвязь ее региональных и глобальных аспектов. Вместе с тем на региональном уровне обостряются конфликты, которые в период конфронтации сдерживались условиями рамочной стабильности (национальные и этнические конфликты). Возникает новый класс конфликтов, неизвестный в условиях биполярности: внутренние конфликты, вызываемые острой социальной напряженностью в странах, находящихся в условиях трансформации социально-политических систем и уже выплескивающиеся в сферу межгосударственных отношений. (Как представляется, отчасти национальные и межэтнические конфликты в странах СНГ и Восточной Европы можно было бы отнести к этой категории). С трансформацией общественных систем, в ходе которой неизбежно временное ослабление государственных структур, дестабилизация в сфере правопорядка связано и обострение проблем терроризма, торговли наркотиками, нелегальной торговли оружием в таких ранее "устойчивых" регионах мира, как территория бывшего СССР, его бывших восточноевропейских союзников. После распада Союза, в этих вопросах "интеграция" Востока в международное сообщество произошла гораздо быстрее, чем хотелось бы, значительно увеличив масштабы угрозы международной безопасности, обусловленной этими факторами.
Стратегическое значение именно экономических рычагов при стабилизации таких "новых" зон конфликтов широко признается мировым сообществом. Лидеры государств бывшего восточного блока, включая руководство СССР и нынешних руководителей России и других стран СНГ неустанно выдвигают предложения по оказанию широкомасштабной экономической помощи своим нациям со стороны промышленно развитых государств, международных экономических организаций. Со стороны Запада идут поставки гуманитарной помощи, предоставление определенных кредитов, раздаются обещания масштабных программ помощи, способствующие преодолению локальных внутриполитических кризисов, смягчению их остроты, сохранению контроля над развитием ситуации в зонах открытых конфликтов.
Признавая стратегическое значение экономических или политико-экономических рычагов стабилизации "новых" зон конфликтов, необходимо, тем не менее, отметить, что сегодня уже достаточно ясно обозначились обстоятельства, ограничивающие их роль в качестве основного инструмента влияния.
Во-первых, очень велики масштабы отставания по уровню социально-экономического развития "новых" зон конфликтов от регионов, в которых высока степень экономизации межгосударственных отношений. Предположительные затраты на выравнивание социально-экономических условий, расходы на подключение к процессам экономической интеграции, финансово-промышленной кооперации настолько велики (о чем свидетельствует, в частности, опыт объединенной Германии), что перевод межгосударственных отношений в регионе бывшего восточного блока на модель с высоким удельным весом экономических факторов, характерную сегодня для промышленно-развитых стран Запада, в краткосрочной и среднесрочной перспективе маловероятен.
Во-вторых, слабость внутреннего потенциала новых регионов нестабильности, ограниченность объемов "свободных" ресурсов, имеющихся сегодня на мировом рынке капиталов (в том числе и в связи с циклическим спадом производства в ряде ведущих стран Запада), серьезно препятствуют развитию экономизации международных отношений вширь. Не оправдываются в полной мере прежние расчеты на прямое высвобождение средств в связи с прекращением гонки вооружений. Обнаружилось, что демилитаризация экономики и разоружение сами по себе требуют значительных инвестиций.
В-третьих, переход конфликтов в стадию вооруженных столкновений, независимо от первоисточника конфликта, резко суживает возможности эффективного использования экономических рычагов стабилизации положения. Нагорно-Карабахский конфликт, война в Югославии красноречиво подтверждают это положение, Разрушение экономики, разрыв внешнеэкономических связей, неизбежно сопровождающие боевые действия, разрушают каналы влияния. Кроме того, изменяются ценностные приоритеты конфликтующих сторон, проблемы экономического благосостояния отступают на второй план.
В-четвертых, ослабление увязки эскалации местных и региональных конфликтов с потенциальной угрозой глобального конфликта самым серьезным образом ослабило политическую волю руководств государств, непосредственно не вовлеченных в тот или иной конфликт, к мобилизации ресурсов своих наций на цели предотвращения и разрешения международных конфликтов. Особенно сильно это затрагивает как раз принятие решения об использовании экономических рычагов, поскольку в этих случаях наиболее явно проявляется противоположность внутриполитических и внешнеполитических обязательств государственных руководителей.
Три года после распада СССР - это и мало, и много. Мало - чтобы с уверенностью судить, окажется ли новый этап мирового развития возвращением к преимущественно политике-силовому регулированию - хотя бы и в существенно ином виде, чем оно сохранялось в 1955-1962 годах. Достаточно - чтобы констатировать явные признаки окончания эпохи регулирования экономического.
Экономика действительно успела стать действенным инструментом системного упорядочения. Но это свое значение она приобрела только за последние три десятилетия, когда глобальная военно-политическая стабильность была данностью. Лишь при этом благоприятном условии экономические факторы, преобразовываясь через дипломатию, могли реально определять доминанту мирового развития. Но по мере упадка старых стабилизирующих структур обнаруживались и естественные границы эффективности экономических воздействий. В огромном числе случаев они попросту не сработали. Свидетельством тому безрезультатные попытки применить экономические санкции в ситуации вокруг Ирака, Сербии, равно как вынужденное применение силы в едва не рухнувшем под натиском межплеменной розни Таджикистане, в многослойном (межплеменном и межэтническом одновременно) картвело-мегрело-абхазском конфликте в Закавказье или, наконец, в Сомали.
Эта печальная констатация мало сообразуется с построениями в духе демократического соразвития. Но от них приходится отталкиваться. Потому что главное, все же, - безопасность России. А она тем надежнее может быть защищена, чем эффективнее будут миросистемное регулирование и наше собственное, российское, в нем участие. Долгие годы советская историография вообще отказывалась анализировать мировой порядок под углом зрения миросистемного регулирования. Его конкретная модель стала нежизнеспособной. Но не должно уйти понимание необходимости сильного центра регулирующих воздействий, не только способного продуманно реагировать на кризисы, но и обладающего комплексом превосходящих возможностей гарантировать отражение фактических и сдерживание потенциальных вызовов на ранних этапах их оформления.
В предшествующие пять-семь лет в России появилась целая литература, разрабатывавшая невоенные аспекты международной и национальной безопасности. При всем её многообразии, - общим был повышенный интерес к невоенным - экономическим, политическим и дипломатическим, экологическим и т.п. - аспектам проблемы. Уставшему от советского милитаризма обществу было важно убедить себя в необходимости перераспределения и рационализации оборонных усилий таким образом, чтобы совершенствование военных возможностей перестало быть целью экономического развития страны в интересах трехглавого монстра партийно-военно-промышленной корпорации. Результатом новых умонастроений на политическом уровне было принятие ряда важных мер по ограничению ВПК и его всевластия. На продолжение этого курса с характерным для него преобладанием в общем негативно-скептического отношения к вооруженной силе было изначально нацелено и руководство Российской Федерации, встречавшее в этом полное понимание своих главных зарубежных партнеров и мирового общественного мнении в целом.
По-видимому, в рамках этой тенденции и развивались бы события, если бы не два обстоятельства. Прежде веет важно, что в умонастроениях и коммунистов и антикоммунистов (в самых расширительных значениях этих слов) на территории бывшего Союза ССР отношение к единству всего Союза и своей собственной республики в его составе никогда не было одинаковым. Несмотря на все усилия пропагандистов наднациональной, классовой идеологии большевиков, национальное сознание внутри общества хотя и в разной степени сохранялось: в России и в крупных городах - слабее; в нерусских республиках и сельской местности - значительно сильнее. Соответственно тому, распад СССР вызвал действительно сильный эмоциональный протест как у советской номенклатуры и убежденных коммунистов-интернационалистов, так и достаточно значительного пласта населения, так или иначе непосредственно связанного 25-миллионной русской диаспорой в "новом зарубежье". А угроза территориальной целостности "малых родин" - закавказских, среднеазиатских, не говоря уже о России и Украине - дала стремительное нарастание конфликтности во всех сферах межгосударственных отношений в Центральной Евразии. Вопрос о вооруженной силе немедленно оказался в центре общественного внимания - сначала в форме ожесточенной политической борьбы за "наследство Союза", а затем и в виде дискуссии о способности каждого государства защитить свой суверенитет и интересы граждан от ставших впервые за многие десятилетия реальными угроз силовых посягательств. Таков был внутренний, российский, аспект проблемы.
Но был еще и аспект международный. Приблизительно на рубеже 1991 и 1992 годов в основном на основании анализа югославской трагедии, но и учетом опыта войны в Заливе, среди западных специалистов и политических деятелей стало вызревать понимание невозможности регулировать международные отношения так, как это делалось в условиях классической биполярности -то есть почти исключительно за счет "проецирования вооруженной мощи", попросту говоря, посредством угрожающих действий и демонстрации, возможность силового подкрепления которых ни у кого не вызывала сомнений - настолько прочны в умах были стереотипы глобальной мировой угрозы и высокой вероятности вооруженных вмешательств сверхдержав в любом районе мира.
Порожденный советской перестройкой "неопацифизм эпохи Горбачева" не мог не дать и дал тот единственный результат, которые этот вид общественного движения давал во все времена и во всех странах - он вытеснил, или во всяком случае существенно оттеснил в общественном сознании ощущение военной опасности. Не то, чтобы интеллект вдруг лишился возможности адекватно оценивать шансы нарушены" международной стабильности - он просто "дал сбой", отказавшись на какое-то время о ней думать. Демократическое сознание и носители новых разновидностей тоталитарной идеологии повсюду, но прежде всего на геополитическом Юге и Востоке сделали, впрочем, неодинаковые выводы из новой ситуации. И пока первое переживало короткую эйфорию, вторые, уверившись в нежелании сверхсильных держав втягиваться в военные авантюры за рубежом, осмелели и быстро перешли к массированному применению силы - разумеется, на доядерном уровне, сообразно своим возможностям, да и пониманию рубежа, за которым региональные конфликты приобретают для США более, чем просто моральное и гуманитарное содержание. Таким образом, как ни парадоксально это может звучать, последовал рост периферийной конфликтности, обусловленный возникшим "вакуумом советского присутствия" или даже "вакуумом советско-американского противостояния".
Возникало ощущение потребности каких-то достаточно серьезных и эффективных шагов, в мотивах которых было практически невозможно разделить настрой на мощный демонстрационный эффект от стратегической целесообразности. В таком контексте принимались решения об ограниченных военных санкциях под эгидой ООН в Боснии и Сомали; о "миротворческих функциях" российских войск в Таджикистане и Грузии; обсуждение о позиции великих держав в отношении угрожающего опять затронуть сопредельные государства конфликта в Анголе.,
Все эти тревожащие тенденции подталкивают к очередной переоценке военного фактора в международных отношениях на рубежах нового века. Томление по все еще недосягаемому будущему "всеобщей свободы, стабильности и процветания" не должны заслонять прозаичного вывода (или рабочей гипотезы): переставший быть биполярно зарегулированным мир 90-х годов будет, по-видимому, испытывать потребность в силовом управлении едва ли не в большей мере, чем чуждался в нем "ялтинско-потсдамский порядок" - во всяком случае в том виде, как он устоялся с 1962 по 1991 г.
Этот тезис характеризует качественную сторону международного управления. Логично коснуться одного из количественных его аспектов - вопроса о рациональных рамках существенно продвинувшихся российско-американских усилий по сокращению вооружений - при понимании того обстоятельства, что военный потенциал обеих держав так или иначе остается гарантией действенности миросистемного регулирования.
При всей эмоциональной привлекательности идеи воссоздания контуров многополярного мира - процесса обманчиво соответствующего телепредставлениям о демократизации международных отношений - почти двухвековая история мировой системы с Венских основоположений 1815 г, однозначно свидетельствует: многополярное балансирование с абсолютно неизбежной закономерностью ре-зультировалось в мировые войны. Международное сообщество имело шанс понять это в 1914-1918 годах. Именно тогда приобрела конкретные очертания подтвержденная второй мировой войной геополитическая истина: объединенную Германию нельзя сдержать без сильной и активной в европейских делах России или без действенного присутствия в Европе Соединенным Штатов, Но ни в Британии, ни во Франции после первой мировой войны этого вывода не сделали. Отсюда последовали мертворожденные попытки реставрировать в 20-х и 30-х годах XX в. классический баланс сил образца середины XIX в. Ценой ошибки была следующая мировая бойня.
При всей порочности "ялтинско-потсдамского порядка", он воплотил фундаментальную тенденцию трансформации мировой системы от миопшолярниго балансирования к двуполярному. Политическое сознание интуитивно, но и подталкиваемое мучительно осмысливаемым опытом двух войн, выдвинуло к началу 50-х годов новую для тех условий модель избежания войн - модель конфронтационную и авторитарную, но, как оказалось, надежную. Конструкцию, воспринявшую присущую многополярности идею взаимного устрашения, но упростившую ее в соответствии с новым требованиям к международному регулированию в условиях резкого возрастания цены большой войны. В старом порядке, было много несправедливого. Но в нем была по крайней мере одна идея, выдержавшая испытание временем - идея силового отрыва немногих ответственных как антипода всеобщей силовой сопоставимости.
Эта идея нуждается в разработке применительно к новым международным условиям и иному в качественном отношении этапу миросистемной организации. Прежде всего потому, что понятие силы, роль которой сама по себе перестала сокращаться, несет в себе довольно значительную составляющую. Ее наличие открывает путь к клубу управляющих старым военным аутсайдерам, Японии и ФРГ - своеобразный вариант "избирательной демократизации", теоретически доступный любым успешно развивающимся странам.
Не приходится сбрасывать со счета и изменившееся соотношение идейно-теоретических потенциалов новых мировых соперников. Успехи либерально-демократических моделей развития на западе и, при всей их специфике, на востоке, создают серьезный противовес крайнему национализму и рецидивам идеологической тоталитарности. Эти объективные тенденции, несомненно, обнаруживают признаки преобладания и, вероятнее всего, обладают потенциалом генерировать позитивные качественные сдвиги и в перспективе.
Но сами эти сдвиги еще не наступили. И в той мере как они остаются преимущественно объектом устремлений и чаяний, традиционные факторы международного управления сохраняют свою значимость. В этом смысле, как представляется, и вектор мирового развития должен определяться в обозримой перспективе не столько абсолютным сокращением российских и американских способностей проецировать свое сдерживающее влияние на международные процессы, сколько сближением национальных стандартов мирового управления, постепенным, но более быстрым открытием отдельных аспектов принятия военно-политических решений для взаимного влияния; переориентацией национальных военных доктрин с взаимного сдерживания к согласованному взаимодействию в отношении третьих стран. Сама же идея военно-силового отрыва двух традиционно главных игроков мировой политики, как представляется, себя не исчерпала.
2. В поисках нового порядка
Очевидно и другое. В периоды исторических изломов международное сообщество, чтобы делать правильный выбор, должно иметь альтернативный набор возможных решений, обуславливающих его продвижение к новому мировому порядку. Подобная альтернативность более адекватно отражает многомерность нынешнего мира, его силовую несоизмеримость, необходимость стыковки различных интересов, сталкивающихся на международной арене, неизбежность взаимной сдержанности и приспособления.
В самом деле, приходится учитывать, что силовая (тем более военно-силовая) ориентация международных отношений ныне продолжает вызывать настороженность и скептицизм. Настороженность потому, что жесткий прагматизм в стиле "real-politik" не всегда совместим с ценностями современных обществ, утверждающихся не только на национальном, но все чаще и на интернациональном уровнях. Скептицизм - оттого, что силовое равновесие - непостоянно и кратковременно (в историческом измерении), а его нарушения оказываются слишком деструктивными для мирового сообщества. Побочные последствия силовой ориентации международных отношений в виде недоверия, противоборства, гонки вооружений обуславливали возникновение ситуации, когда средство (наращивание военной силы) превращалось в самоцель. К тому же многие новые вызовы (экологические, демографические проблемы, изменения этнического баланса в регионе, распад государств, голод, интернационализация мафиозных структур, расползание по планете оружия массового уничтожения и др.), с которыми сталкивается международная среда, не могут быть решены в рамках силового взаимодействия клуба избранных. Это не означает, что силовые решения должны быть сняты с повестки дня - это было бы преждевременно, но это вызывает необходимость наличия определенных рамок их применения.
В этих условиях многим политикам более привлекательной видится нормативная система международных отношений, базирующаяся на определенном кодексе, согласованных нормах поведения государств в рамках мирового сообщества, подхода к конфликтным ситуациям, безопасности, сотрудничеству, новым вызовам международной стабильности. Подобная система преследует цель преодолеть стихийно сложившееся мирорегулирование, традиционно основанное на силовых параметрах государств (коалиций), внеся в него элемент всеобщего договора, осознанного баланса устремлений и самоограничений, обусловленных всеобщим интересом в стабильности и совершенствовании системы, подобно тому как это имеет место в самих цивилизованных обществах и государствах.
В самом деле, в государствах либеральной демократии взаимоотношения личности, общества, государства регулируются правовыми нормами, законами, всеми признаваемыми, и существует верховная власть, которая в соответствии с общественным консенсусом и в интересах всех поддерживает соблюдение этих норм поведения всеми субъектами права. В международных отношениях этого нет, как нет (и вряд ли появится в обозримом будущем) и единой верховной власти над десятками суверенитетов. В то же время мировое сообщество может в принципе достичь всеобщего консенсуса относительно правил взаимного поведения, гарантирующих его от саморазрушения и пагубных катаклизмов, порождаемых сбоями в системе нынешнего саморегулирования. Конечно, для этого нужно, чтобы в ней самой появились соответствующие условия к уровень осознания полезности или необходимости подобного мирового порядка,
Попытки создать систему международных отношений, основанную на согласованных нормах международного поведения, предпринимались и ранее - 14 пунктов президента В. Вильсона, Лига наций, Организация объединенных наций, на региональном уровне - ЕС, СБСЕ. Однако, как правило (ЕС можно считать исключением, хотя его нормативность, Римский договор, больше относилась к экономической сфере), они не были успешными, хотя каждая из них делала шаг в сторону утверждения самой идеи. Причины неудач - традиционная ориентация на военно-силовой фактор в международных отношениях как источник влияния, различие систем ценностей, разделяемых обществами и государствами, несовершенство институционных структур. То-есть не было предпосылок, позволяющих нормативной системе международных отношений окончательно утвердиться.
Сейчас они появляются, решающим здесь становится наметившийся переход различных обществ к ориентации на более универсальную шкалу ценностей - свобода и уважение личности, демократия, частное предпринимательство, рыночная экономика и то, что так или иначе из них вытекает. Крах номенклатурного социализма на обширных пространствах Евразии - наиболее яркое, хотя и не единственное, проявление этой тенденции. Можно спорить об универсальности и противоречивости этих ценностей, но придется согласиться с У. Черчиллем, что лучшего пока человечество не придумало.
В самом деле, общество, исповедующее демократию, основано на компромиссе, консенсусе, Общем договоре между управляемыми и управляющими, динамическом равновесии интересов различных его социальных, политических, национальных, профессиональных, возрастных групп. Демократия уважает не только волю большинства, т.е. тех, на чьей стороне в данный момент - сила, но учитывает интересы и меньшинства, оппозиции, т.е. тех, кто сегодня слаб. Т.е. она признает неизбежность различных и противоречивых интересов, но считает их столкновение не помехой, а необходимым элементом, стимулирующим прогресс. И демократическое государство это не орудие классовой борьбы, созданное для утверждения власти одной политической группы над другой, а инструмент, гарантирующий соблюдение достигнутого консенсуса, Общего договора, кодифицированных норм взаимоотношений. С помощью своих институтов и механизмов оно разрешает мирными способами возникающие в обществе конфликты на базе существующего права, прибегая к насилию лишь в тех случаях, когда кто-либо отказывается соблюдать действующие нормы. Оперируя в рамках существующей системы, оно не допускает, в общих интересах, ее подрыва или разрушения. Именно поэтому подобное общество (и государств) стабильно и обладает внутренними импульсами к развитию по восходящей.
Очевидно, что нормативный, правовой, договорный характер внутреннего функционирования общества и государства оказывает решающее воздействие и на его внешнее поведение. Для тоталитарного или авторитарного государства напряженность на его внешнем фронте необходима, ибо она легитимизирует ограничения свобод и прав человека, материальные лишения, экономические неурядицы. С другой стороны, общество построенное на компромисса и социальном партнерстве, решающее свои внутренние конфликты без применения танков, на основе правовых норм и пользующихся доверием институтов, к тому же стремится и в своей внешней политике. Базируясь на политической культуре общества, оно в большей мере стремиться найти консенсус, компромисс, объективно оно тяготеет к международной законности. Собственно говоря, идея взаимной безопасности государств - это проекция во внешней мир внутреннего способа разрешения конфликтов, характерного для реформистского, демократического общества. Демократия, основывающаяся на воле большинства и необходимости уважать мнение меньшинства, признании оппозиции как неотъемлемого элемента политической системы общества и государства, как правило, исключает навязывание своего руководства другим народам. Поэтому у демократического государства фактически нет моральной мотивации для экспансии, образование какого-то центра силы, который бы диктовал другим народам, как им надо обустраивать свою жизнь. Утверждению либеральной демократии сопутствовал естественный конец колониализма и начало попыток создать международную коллективную безопасность.
В самом деле, если проанализировать период человеческой истории после первой мировой войны, отмеченной становлением либеральной демократии, в мире факгически не было войн между демократическими государствами, хотя между ними часто возникали конфликты, противоречия, часто довольно напряженные, их отношения нередко переживали кризис. Войны имели место между государствами с тоталитарными или авторитарными режимами, либо между ними и странами развитой демократии, как правило (хотя и не без исключений), по инициативе первых. Разительный пример - Европейской сообщество: включая в себя страны либеральной демократии (что является главным критерием возможности войти в него), строя взаимоотношения своих членов на ее принципах (основные решения в ЕС до сих пор принимаются консенсусом, хотя это и не всегда продуктивно), оно не только исключило возможность использовать военную силу друг против друга, но и значительно снизило традиционную конфликтность между Францией и Германий, Францией и Британией, Британией и Ирландией и т.д. Советский Союз постоянно внушал Западу страх, но его истоки шли не столько от его ядерной мощи, концентрации десятков тысяч танков в центре Европы, сколько от его политической системы, идеологически ориентированной на всеобщую победу в мировом масштабе. Когда эта система стала разрушаться, начал исчезать и страх, хотя те же танки продолжали стоять на том же самом месте. На переговоры по сокращению войск и вооружений в Центральной Европе ушло 15 лет, но они так и не продвинулись дальше п.1 - у кого чего сколько? Когда же в Советском Союзе стала меняться политическая система, его военное присутствие в Восточной Европе сократилось автоматически и вскоре будет ликвидировано вовсе. Запад не может не понимать, что его нынешняя безопасность, равно как и возникновение нормативной системы международных отношений во многом зависит сегодня от судеб демократии в России и Восточной Европе, и при всех своих внутренних трудностях он готов даже платить за это.
Конечно, нормативная база нового мирового порядка должна быть усовершенствована по сравнению с тем, что имеется ныне. Главное же что предстоит сделать в ближайшие годы - это придать этим нормам юридический характер, т.е. государства должны следовать им не потому что они принимает на себя добровольное обязательство следовать им, а потому что они обязаны это делать в силу международных договоров, ратифицированных парламентами этих стран. Т.е. нормативная система должна покоиться на Общем договоре, в основе которого будут заложены ценности, разделяемые всеми, или, по крайней мере, подавляющим большинством мирового сообщества.
Разработать, установить, принять нормативную базу нового мироуправления - важно, но это еще не все. Для того, чтобы обеспечить (а в ряде случае и вынудить) соблюдение согласованных правил поведения в сфере безопасности, международных отношений, основных прав и свобод граждан, ассоциаций, национальных групп, иметь возможность воздействовать, в том числе и силой, на тех, кто их нарушает, необходимы соответствующие глобальные и региональные механизмы, институты, организации, суды, свои вооруженные формирования, опирающиеся на авторитет, волю и право международного сообщества. Это, конечно, не мировое правительство, до этого человечество еще не доросло, это международная система, регулирование которой осуществляется не стихийно, на основе того или иного распределения силы, а сознательно, путем нормативных (правовых) сдержек и противовесов, система, стабильность и развитие которой обеспечивается осознанными согласованными усилиями полутора сотен государств. Для создания структур, гарантирующих соблюдение норм международного поведения, могут быть использованы существующие организации, механизмы, институты - ООН, Международный суд в Гааге, СБСЕ, Совет Европы, ЕС, ЗЕС, НАТО, АСЕАН. Они обладают определенным опытом, ресурсами, кадрами. Однако на сегодняшний день у них имеются два, по крайней мере, существенных недостатка: во-первых, все эти структуры были приспособлены к условиям жесткой биполярной конфронтации, на это были ориентированы их политическое мышление, стратегия, принципы организации. В иной ситуации, отмеченной размыванием четкого силового противостояния, сталкиваясь с новыми угрозами, по существу отличными от прежних, они часто дают сбой. Во-вторых, неразвитостью или крайней бюрократизацией их институционной базы для международных операций. И то и другое наглядно проявилось в югославском кризисе: в таких административных творениях как план Вэнса-Оуэна, в неспособности остановить гибель мирного населения, создать стимулы для компромисса. Это же выявляет и начинавшаяся как гуманитарная акция американцев в Сомали.
Нормативная система международных отношений утверждается постепенно, втягивая в себя те сферы международной деятельности, те государства и регионы, которые по своим ценностным параметрам уже готовы к ее восприятию. Какой-то период, и возможно весьма длительный, она будет сосуществовать с международной практикой, ориентированной на силовые параметры, национальные усилия, военно-политические блоки. Поэтому начинать создание нового мироуправления с игнорирования силового фактора было бы не только наивным, но и контрпродуктивным. Тем более что и сама нормативная система международных отношений в ряде случаев и особенно на начальном этапе сама нуждается в использовании силы, в том числе и военной (акция против Саддама Хусейна в 1990-1991 гг.). Чтобы обеспечить на переходном этапе международную стабильность, целесообразно, не отрекаясь от силы, обеспечить разделение функций между нормативными и силовыми структурами - когда на первые ложится бремя принятия политических решений, а на вторые - при необходимости - содействие в той или иной форме их осуществлению. Так в Европе, например, можно было бы вести дело к постепенному сближению между представляющим собой нормативный процесс СБСЕ (которое должно иметь свои четкие и эффективные институты, базирующиеся на праве), с одной стороны, НАТО и ЗЕС, воплощающими военно-силовые возможности, - с другой.
Утверждение вместо силовой иной системы международных отношений, основанной на нормах поведения и праве, в наибольшей степени отвечало бы внешнеполитическим интересам реформирующейся России. Во-первых, потому, что сама она ставит целью продвижение к гражданскому обществу и правовому, т.е. нормативному государству, и ей было бы легче вписаться в мир, построенный на тех же принципах, найти взаимопонимание с ним. Во-вторых, потому, что ее силовые источники влияния на международной арене ныне крайне ограничены (сила сегодня - не столько военные возможности, сколько экономические, технологические, научные, финансовые, уровень жизни населения, способность ответить на новые вызовы). Правда она обладает значительными запасами ядерного оружия, и оно обеспечивает ее безопасность от внешнего нападения, но это не тот инструмент, который может обеспечить во внешнем мире ее влияние, дружественность ее окружения, разрешение зтно-политических конфликтов, облегчить бремя ее долгов и т.д. В то же время геополитическое положение России, опирающееся на нормативную базу международных отношений, позволит ей пользоваться значительным влиянием в окружающем мире, сохранить себя в качестве важного фактора современного мироуправления. В-третьих, ориентация на нормы поведения, которые включают в себя такие категории как права человека, национальных меньшинств, способы разрешения споров, давала бы ей мощный рычаг воздействия в своих интересах на страны ближнего зарубежья. В-четвертых, подключение России, ведущей страны посткоммунистического мира, к новой рождающейся системе международных отношений, укрепило бы ее международный статус.
Глава 2. МЕЖДУНАРОДНОЕ ОКРУЖЕНИЕ И ПОЛИТИКО-ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ В РОССИИ
Давление на Россию извне сегодня не меньше, а больше того, которому подвергался в свое время Советский Союз. В самом деле, Советский Союз существовал в давно сложившейся и устоявшейся системе международных отношений. Внешнее давление было, во-первых, достаточно одномерным и предсказуемым (со стороны Запада, чьи приоритеты, ориентиры, мера внешнеполитического риска были хорошо известны), а, во-вторых, если можно так выразиться, "нормативным", при котором угроза безопасности СССР ни в коей мере не стояла в плоскости национального выживания. Более того, если в послевоенные годы СССР оказывался в состоянии внешнеполитического кризиса, то практически всякий раз таковой наступал так или иначе в связи с желанием Москвы сломать баланс сил в каком-либо регионе. В тех случаях, когда внешнее давление становилось экстремальным, Кремль сам навлекал его на себя; из этого следует простой практический вывод - кризисы было легко урегулировать, стоило только отступить. Избыточное давление, таким образом, можно было ликвидировать практически в одностороннем порядке (что, к примеру, продемонстрировал внешнеполитический курс М.С. Горбачева, основанный на разблокировании тех завалов, которые создали его предшественники). Ситуация же с Россией принципиально иная. Система международных отношений изменилась - особенно в евразийской части; следовательно, трансформировалась и природа внешнего давленья на Россию, на ее внешнеполитический курс.
1. Внешние вызовы стабильности
Остановимся сначала на самой новой природе влияния внешних факторов. Влияние извне проецируется на Россию по большей части именно в виде давления, как стихийного, так и хорошо организованного. Можно говорить о том, что изменения в системе международных отношений (а также соответствующие изменения в региональных подсистемах) создали не благоприятную внешнюю среду для внутренней трансформации России, а среду в общем враждебную, порождающую вызов за вызовом. До сегодняшнего дня практически не существует ни одного серьезного благоприятного внешнеполитического фактора для России. Даже в тех случаях, когда Россия имеет дело с формально дружественными странами, в общем контексте двусторонние отношения заставляют Россию постоянно маневрировать, приспосабливаться - опять-таки под давлением извне, даже "благожелательным".
Внешние факторы, впервые со времен второй мировой войны, ставят под вопрос само национальное выживание России. В той или иной комбинации они создают ситуацию (или могут создавать ее в будущем), когда национальной безопасности России грозит самая непосредственная угроза. Таким образом, внешнее давление на Россию принимает формы экстремальные; давление угрожает достичь такого уровня, который будет не в состоянии выдержать Россия в ее нынешнем положении. Внешнее давление приближается к границам избыточности, а сценарии будущего развития предполагают, что оно может перейти эти границы с соответствующими для России последствиями.
Давление извне носит глобальный характер и не сводится к одному или нескольким направлениям. Разумеется, неправомерно ставить вопрос о том, что Россия со всех сторон окружена "врагами"; но совершенно справедливо будет замечание, что Россия со всех сторон окружена державами, в той или иной степени оказывающими давление на нее. При этом приходится творить, к несчастью, о том, что положение усугубляется разноплановостью оказываемого давления. Россия имеет дело не с одномерным внешним полем, где давление извне описывается одной общей характеристикой, а с многообразными вызовами. Их неуниверсальность делает задачу адекватного реагирования гораздо более трудной, потому что дипломатии приходится иметь дело с разнопорядковыми явлениями, что затрудняет выработку генеральной линии: силовые векторы накладываются друг на друга, часто противоречат друг другу, ставя Россию перед лицом сложнейших дилемм.
Как никогда раньше внешние факторы воздействия тесно переплетены с внутренними, что затягивает внешнюю политику во внутрироссийский политический процесс, безмерно осложняя принятие решений. Это объясняется главным образом тем, что наибольшее давление на Россию исходит с территории бывшего СССР, а все, что касается остальных бывших союзных республик, остается во многом внутриполитическим делом. Неурегулированные вопросы в делах обороны, экономики, прав человека на территории бывшего СССР оказывают каждодневное и непосредственное давление на российское государство и на каждого российского гражданина. Теснейшая связка внешних и внутренних факторов приводит к сложнейшим противоречиям и, опять-таки, осложняет выработку и осуществление дипломатического курса.
Таковы в общих чертах основные параметры внешнего давления на Россию. Понятно, что следует говорить о крайне неблагоприятной для России ситуации. Это утверждение справедливо и для российской дипломатии, которая оказалась в крайне невыгодных, прессинговых условиях выработки внешнеполитической стратегии и ее осуществления.
Теперь обратимся к конкретным факторам внешнего влияния на внешнеполитический процесс. Как представляется, их можно сгруппировать следующим образом.
1) Угроза территориальной целостности России. Как и в любой другой группе внешних факторов, влияние (давление) на Россию здесь многообразно. Можно предложить следующую типологию:
- Прямое смыкание внутрироссийского сепаратизма с его союзниками на границах России. Это случай Северного Кавказа, сепаратизм автономий которого подогревается всеми основными очагами военных действий (также объясняемых сепаратизмом и противостоянием ему), существующих в Закавказье. Северный Кавказ уже не может рассматриваться в изоляции от остальной кавказской смуты. Последствия подобной смычки очевидны, и противодействие ей абсолютно приоритетно.
- Косвенная поддержка внутрироссийского сепаратизма. Это случай Татарстана, который, опасаясь идти на прямую конфронтацию с Москвой в силу своей полной геополитической уязвимости, тем не менее заручается определенной поддержкой зарубежья. В принципе подобный сценарий возможен и для таких автономий, как Якутия, а также для дальневосточного региона.
- Территориальные претензии к России. В настоящее время эта проблема не стоит остро, однако в том вероятном случае, если Россия будет продолжать стремительно слабеть, эти территориальные претензии из сферы чистого шантажа могут перейти в практическую дипломатическую плоскость.
2) Угроза "России за пределами России". Очевидно, что Россия как совокупность индивидов, отождествляющих себя с ней, не кончается на ее новых, абсолютно условных, границах. В плане социо-культурном абсолютно правомерно говорить о "России" во всех республиках бывшего СССР без исключения. Речь идет примерно о 30 миллионах индивидов плюс неизвестного, но весьма большого числа нерусских, по тем или иным причинам продолжающих оставаться в российском цивилизационном поле. Вне зависимости от того, осознается эта проблема в Москве или нет, она касается России как единственного гаранта прав этих людей.
Эта проблема распадается в свою очередь на ряд частных факторов.
- Прямое истребление русских (та или иная форма погромов). К счастью, на сегодняшний день эта крайняя форма угрозы России за пределами России сравнительно редка, однако почти полная безучастность нынешнего правительства к судьбам русских лишает их потенциальной защиты в тех регионах, где массовое кровопролитие уже идет или может начаться в самом недалеком будущем.
- Апартеид. Классический случай его продемонстрировали Латвия и Эстония. То, что их политика не встретила существенных препятствий в ходе своего осуществления, делает апартеид в отношении русских возможным в глазах тех республик, которые еще не сделали своего окончательного выбора.
- "Мягкое" вытеснение. Это наиболее распространенная форма угрозы России за пределами России. Практика вытеснения русских из союзных и автономных республик получила широчайшее распространение еще со второй половины 60-х годов, когда подросли и окрепли "местные кадры" - то есть управленцы и интеллигенция титульной национальности. Сейчас эта практика узаконена. Формально пользуясь гражданскими правами в том или ином новом государстве, русские активно вымываются из элиты, де-факто становясь опять-таки гражданами второго сорта. Однако с этой формой угрозы русским бороться труднее всего, так как подобное вытеснение русских не является официальной государственной политикой и всегда может быть списана на счет "бюрократического произвола".
3) Экономика.
- При всем хаосе на территории бывшего СССР и враждебности большинства новых государств к России, взаимозависимость экономик неизбежно толкает государства друг к другу; деловые круги и их лобби подталкивают правительства к компромиссу. Потенциально та или иная форма единого экономического пространства на большей части территории бывшего СССР может оказаться жизнеспособной. Но есть и другая тенденция.
- Тот факт, что территория бывшего СССР продолжает оставаться, по сути, во многом единым экономическим организмом, входит в противоречие с нежеланием большинства бывших союзных республик перевести тезис о едином экономическом пространстве в практическую плоскость. В результате имеет место общая дисфункция экономического организма. Можно с известной долей уверенности утверждать, что большинство других республик в конечном счете пострадает от этого больше России. Но нельзя не констатировать и другого: если окружающие Россию республики в конечном счете переориентируются на "дальнее зарубежье", это будет означать, во-первых, отсечение России от традиционных партнеров, а, во-вторых, определенную экономическую изоляцию от "дальнего зарубежья."
- Стремительная регионализация России ведет в конечном счете к тому, что иностранный бизнес получает шанс для неконтролируемой эксплуатации российского рынка, монополизации отдельных его областей: на провинциальном уровне гораздо проще проводить политику в отношении России как в отношении страны "третьего мира". Бессмысленно было бы утверждать, что иностранный бизнес будет основываться на чем-либо еще кроме стремления подмять под себя слабого, воспользовавшись внутренним хаосом.
- С этим связана еще одна проблема: отчетливое желание Запада ослабить Россию как конкурента на мировом рынке. Это видно хотя бы на примере военных и космических технологий. Все славословия в адрес помощи России немедленно заменяются жесткими декларациями, как только дело доходит до перераспределения сфер влияния на мировом рынке.
4) Угроза традиционному месту России в международных отношениях. Она вырисовывается довольно определенно. Соблазн "добить" Россию уже не как коммунистическую страну, а как великую державу чрезвычайно велик. Пожалуй, большинство бывших союзных республик хотело бы вести дело именно к этому. Преждевременно говорить о том, что Запад сделал свой выбор в пользу России как оплота стабильности в континентальной Евразии, имеющего геополитическую функцию великой державы. Очевидно, нужно вести речь о том, что Запад в настоящее время колеблется. Показательно при этом, что практически вся поддержка России осуществляется на словах; примеров же тенденции "добить" Россию уже немало (сошлемся хотя бы на лояльность США к апартеиду в Латвии и Эстонии).
Существует вполне реальный шанс того, что Россия окажется отброшенной в геополитическое небытие - если пост-советское политическое пространство будет поделено на сферы влияния сопредельными государствами, а роль России в нем стремительно сократится. Наивно было бы полагать, что традиционная роль и остатки былой мощи служат достаточной гарантией для того, чтобы полагать, что миссия РОССИИ как великой державы автоматически перенесется в будущее,
Эта угроза пока что не нашла своею полного выражения, и ей существует противовес, о котором мы поговорим ниже.
5) Поддержка геополитической функции России. Пока что этот фактор существует, как и предыдущий, скорее в потенции, они противостоят друг другу, и что возобладает в тех или иных странах, сказать невозможно. Сегодня можно только констатировать, что зачастую Россия все же воспринимается как несущая конструкция стабильности в континентальной Евразии. То, что к России апеллируют Сербия и Таджикистан Армения и Казахстан, говорит о том, что сегодня существует и та тенденция, которая позволяет России сохранить свое лицо и статус.
Существует и еще одно обстоятельство: шансы развития международной структуры в монополярную после краха СССР не устраивает большинство стран; вполне вероятно, что Западная Европа или отдельные страны "третьего мира", например, будут видеть в лице России определенный противовес США.
Понятно, что главным образом взгляд на Россию внешнего мира будет определяться тем, насколько внутреннее развитие России будет соответствовать современному понятию великой державы, во-первых, по совокупной мощи, а, во-вторых, по приверженности демократическим ценностям.
6) Военная угроза. На сегодняшний день конфронтация ни с одной страной не угрожает перерасти в военную. Однако это не означает, что соответствующие импульсы уже не достигают России и, тем более, что в будущем соответствующих угроз не появится.
- Можно предположить, что пост-советское геополитическое пространство будет разделено на мини-Север и мини-Юг, отношения между которыми будут характеризоваться примерно так же, как отношения между Севером и Югом в глобальном масштабе. Исключить возможность острой конфронтации с этим "малым Югом" нельзя, иметь ли в виду отдельные государства или их коалицию.
- Существует опасность иго, что Россия может быть втянута в локальные конфликты, более или менее напоминающие Афганистан, по периферии своих границ.
- Наконец, страны глобального Юга, которые чрезвычайно далеки от стабильности, также могут представлять собой фактор внешнего военного давления на Россию; сегодняшнее состояние отношений с той или иной страной вовсе не будет, автоматически перенесено в будущее; в силу внутриполитических катаклизмов ценностная ориентация в ряде государств может опираться на воинствующий национализм - с соответствующими для России последствиями.
2. Новая политическая и интеллектуальная ситуация
В период становления новой государственности и нового национального "я", во время ожесточенных столкновений различных внешнеполитических концепций внешнеполитическое сознание российской элиты чрезвычайно важно; это та питательная среда, из которой вырастают зачатки новой российской внешней политики со всей ее инвариантностью. Элита - естественный генератор идей, она же - передатчик заимствованных идей, она же - главный субъект международных отношений, она же - посредник между руководством и массами.
В силу всего этого внешнеполитическое сознание элиты играет чрезвычайно большую роль. Самоочевидно, что сегодня в России бытует множество представлений о целях, приоритетах и методах внешней политики России. Возрождается русская историософия. Формируются более или менее целостные идейные движения.
Попробуем вкратце разобраться, какие основные тенденции вырисовываются в этой сфере на сегодняшний день, понимая, что любое обобщение, особенно в такой деликатной области, страдает определенным упрощенчеством. При этом надо иметь в виду, что между различными школами мысли не было четких границ; ряд идей были общими для взаимоисключающих, казалось бы, групп.
Определяющий сдвиг сознания элиты сегодня - появление мощной националистической струи, определенно тяготеющей к самовоплощению не в либерально-умеренной, а радикально-экстремистской форме. Феномен этот заслуживает самого внимательного отношения.
Сам по себе подъем специфически национально окрашенных ожиданий в широкой среде русского и ассоциирующего себя с русским населения - закономерен как результат поворота России на путь строительства "нормального" национального государства после того, как она сама вместе с Украиной и Белоруссией разрушила наднациональную махину Советского Союза.
Масштабы этих ожиданий, может быть, не стоит преувеличивать. Но очевидно они были все же довольно значительны. Среди основных причин негативного отношения россиян к наднациональному (советскому) - принципу организации государства были: все более остро переживаемое чувство горечи за невозможность политически и психологически противостоять демонстративным антироссийским шагам союзных республик, предпринимаемых под лозунгами "суверенизации"; стойкие представления российского массового сознания об экономическом "паразитировании" союзных республик за счет России; реакция на долгие годы скрывавшуюся, а с начала 90-х годов и уже нескрываемую дискриминацию русских и ориентирующихся на Россию меньшинств в союзных республиках по национальному и языковому признакам. Расбалансированность политико-психологической атмосферы в российском обществе была кризисно усугублена одномоментной ломкой старого (классового и коммунистического) обоснования государственного "я" без противопоставления ему какой-либо новой позитивной государственной идеи. В результате, в обществе стала стремительно нарастать потребность в позитивной национальной философии.
Между тем, основное течение российской образованной элиты - интернациональной по составу и преимущественно космополитичной по самоощущению - не решалось взять на себя ответственность за формулирование программы национально-государственной консолидации, опасаясь, что так или иначе подобная программа неизбежно будет воплощать определенный националистический заряд. Иначе говоря, старая демократическая, антикоммунистическая и либеральная элита оказалась не в состоянии произвести на свет свой вариант того, что на Западе уже достаточно давно и в преимущественно сочувственном ключе именуют "либеральным национализмом". Тем самым умеренный спектр российского общества оставил массовые ожидания населения без ответа. Одновременно вне конкуренции оказались национал-радикалы, центральное место среди которых заняла либерально-демократическая партия, которой по сути дела удалось, не встречая сопротивления монополизировать национальную тему в идейном отношении и вобрать в себя объективный национальный подъем масс - в политическом.
Влияние национал-радикалов на формирование внешнеполитического сознания в России достаточно велико и имеет хорошие шансы развиться в дальнейшем. Радикальный национализм апеллирует к национальной идее, к "русскости". Это зачастую позволяет ему объединить, казалось бы, полярные течения - крайне левых (с их неприятием рыночных отношений) и крайне правых (с их ностальгией по императорской России и соответствующей лояльностью к рынку). Национальная идея в настоящее время превалирует в этом симбиозе; можно предположить, что анти-рыночньле настроения так или иначе обречены, можно спрогнозировать достаточно быстрое перетекание крайне левых - через весь социальный спектр - к правым и крайне правым.
Основное течение национал-радикалов представлено "реваншистами-неоимпериалистами" (все названия здесь в высшей мере условны), которые провозглашают своим кредо восстановление империи по крайней мере в границах бывшего СССР. Их идеология конфликтна по определению, направлена на "грандиозность", на максимум задач и требует поистине колоссальных издержек. Каким иным образом можно воссоздать империю если не насильственным путем, то есть путем войн.
Между тем, как бы ни было ущемлено национальное чувство русских, платить ценою крови за восполнение геополитических потерь общество абсолютно не готово. Издержки, заложенные в доктрину реваншистов, ограничивают ее привлекательность на уровне партийных программ, хотя не исключают, как показали выборы 1993 г., массовой поддержки избирателями лидера, открыто провозглашающего подобные цели. Реваншизм может победить чувство самосохранения русских - в ситуации полного разложения нынешнего режима и появления на руинах хаоса харизматического лидера типа А.Гитлера. Без русского Гитлера разговоры о русском фашизме останутся разговорами. Суперлидер, способный парализовать общественный инстинкт самосохранения, способен дать настоящему реваншизму шанс на победу. Однако, заявка на суперлидерство уже сделана.
К основному течению национал-радикалов (ЛДП) примыкают "почвенники". Они претендуют на определенную интеллектуальную утонченность, апеллируя к тому евразийству, которое было течением общественной мысли старой России в последние годы ее существования и в первый период русской эмиграции. В основе доктрины "почвенников" лежит банальная констатация, что Россия не принадлежит вполне ни к Востоку, ни к Западу, а самоценностна, самобытна и неповторима сама по себе. Следовательно, на нее могут и не распространяться общие закономерности исторического и политического процесса - например, движение от деспотии к плюрализму и демократии. В категориях современной геополитики они склонны видеть Россию как оплот геополитического Юга против индустриально развитого Севера. Они идут на крамольные в рамках традиционного русского национализма реверансы в сторону ислама, прежде всего в .его наиболее понятной русскими, со времен раннего средневековья татарской ипостаси, в котором усматривается союзник по ориентации на "историко-традиционные" ценности, противопоставляемые заимствованиям с "прогнившего", потерявшего свои корни Запада.
"Особая" роль России, предусмотренная ими, не может не льстить - на определенном уровне, конечно, - национальному сознанию и отчасти компенсирует комплекс неполноценности из-за материального отставания от Запада. По сути, нынешнее "почвенничество" немногим отличается от реакции ряда "классических" восточных обществ на столкновения с превосходящими силами цивилизационного антипода: доказать себе, что следовать а западном фарватере - не только не главное, но и излишнее вообще.
Однако жизнеспособность их доктрины вызывает сильные сомнения. Во-первых, еще в годы "застоя", когда "железный занавес" окружал Россию со всех сторон, русские как социум сделали недвусмысленный выбор в пользу западного общества потребления, который сегодня просто выражается в более зримых формах (стало больше возможностей уподобляться Западу). Во-вторых, геополитическая польза подобной концепции крайне сомнительна и вряд ли привлечет к ней когда-либо широкие симпатии. Она неприемлема для масс хотя бы в силу прочных негативных этнических стереотипов и даже религиозных архетипов.
С противоположных позиций логику великодержавности и реставрации отстаивают российские коммунисты: как тяготеющие к социал-демократизации своих установок (партия Г. Зюганова), так и ортодоксальные.
Неокоммунистическое мировоззрение, в котором до октябрьских событий 1993 г. и декабрьских выборов видели главную внутреннюю угрозу безопасности России, фактически представляют относительно малочисленный слой элиты и естественно убывающий контингент избирателей старших возрастных групп. Оно достаточно бедно на идеи и, по сути, предлагает старые - наднациональные - рецепты, которые не поддерживаются в целом ни элитой, ни массами. Его характеризует неприятие Запада (своего рода остаточная, советская "классовая" ксенофобия, которая по форме сегодня сливается с ксенофобией националистической), традиционные антиимпериалистические лозунги (слегка разбавленные геополитическим жаргоном), опять таки подразумевающие "классовый" характер внешней политики. Их главная проблема в том, что они мыслят в категориях прошлого Союза ССР. По определению неокоммунисты не способны быть носителями собственно русской идеи, поэтому их тезис о необходимости восстановления бывшего СССР и осуществления "советской" внешней политики вполне логичен. По сути, они представляют не Россию, а лишь ностальгию по ушедшему. Они не русские, они все еще советские. Их идеи не могут быть плодотворными в той мере, что коммунисты не ориентируются на то новое, чем является сегодня Россия.
Однако "чистый" неокоммунизм - сравнительно редкое явление; "коммунистические идеи" сегодня в вольной интерпретации стали вполне совместимы с многими идеями неоимпериалистов. Происходит достаточно обычная для России вещь: симбиоз крайне левых (неокоммунисты) и крайне правых (национал-радикалы).
Причем изначально последние пришли к первым, надеясь со временем их в сe6e растворить, а после декабря 1993 г. уже первые были вынуждены тактически под них подстраиваться, интуитивно понимая бесплодность попыток привлечь массы своими абстрактно звучащими сегодня в России вненациональными большевистскими лозунгами.
Особняком от ультраправых и ультралевых стоят "националисты-консерваторы". Они предпочитают концентрироваться на сохранении хотя бы той России, которая есть сегодня, не прельщаясь абстрактными мечтаниями о реставрации и реванше. В то же время они нацелены на культивирование самобытности России, ее национальных начал. В их доктрине сильно звучит проблема русских за пределами России - и это их сильное место. Великая Россия, в то же время не требующая ни кровопролитных войн, ни противоестественных союзов - вполне приемлемый лозунг для большинства. Россия, не находящаяся в зависимости от Запада, а имеющая свое лицо - опять-таки пр ивлекательный лозунг. Но возникает закономерный вопрос: как сохранить эту самобытность, уйти в охранительную ксенофобию - и выжить в условиях тотального потребительства, ориентирующегося прямо на Запад. Внешнеполитическая ориентация страны существует как минимум на трех уровнях: на уровне государственной политики, на уровне дискуссий элиты и на уровне принятия ее массами как своей. Придать Русской Православной Церкви статус государственной, перенять внешние формы старой России, ограничить свободу индивида - все это может мыслиться теоретически возможным, потому что русское общество с 1917 года радикально изменилось только в одном отношении: оно стало обществом потребления. Обществом потребления же оно может оставаться, только поддерживая тесное взаимодействие с Западом.
Так или иначе национализм в России при всей его причудливости и незрелости сегодня - если и не императив, то во всяком случае устойчивая реальность. Смысл политико-интеллектуальной борьбы во многом определяется тем, удастся ли канализировать национальные чаяния масс в умеренное, национально-либеральное русло, или же они по-прежнему будут политически самореализовываться преимущественно в радикал-националистическом виде.
На новом политико-психологическом фоне еще недавно фешенебельная дискуссия о противоборстве между "евроатлантической и "евразийской" традициями внешнеполитического мышления современной России во многом утратила свою актуальность. Да она, в сущности, и была контрпродуктивна для понимания смысла идейного брожения в России, так как втискивала сущностный анализ двух школ либеральной мысли в рамки стандартных идеологических баталий условных "демократов" с не менее условными "консерваторами".
С подачи западных обозревателей в дискуссии "европеистов" и "евразийцами" стали усматривать аналогии с борьбой западников и славянофилов в России конца прошлого века. В той же мере, как воинствующее славянофильство обосновывало необходимость российской экспансии на славянские Балканы, к Черноморским проливам, и "евразийцев" стали aprori подозревать в имперских наклонностях. Автоматически, оппонирующие им "европеисты" отважно попытались заявить претензии на роль единственных носителей демократических идеалов российского внешнеполитического мышления.
Смысл полемики начатой политологами еще более затемнили политики, из которых активнее других стремился в 1991-1993 гг. сформулировать свои подходы А.Козырев в довольно многочисленных печатных выступлениях. На самом же деле оказалось, что происходит смешение двух близких, но в сущности, совершенно не тождественных понятий - политико-ценностных ориентиров Российской Федерации (1) и баланса составляющих российского национального интереса (2). На какое-то время ориентиры (идеи) заслонили геополитические интересы, оказавшись своего рода самоцелью. Тогда как речь должна была пойти о поиске разумно баланса между либерально-плюралистическим выбором и той частью неизменных, геополитически заданных интересов страны, которые воплощают условия ее выживания и устойчивости в национально-государственном качестве.
"Европеисты" видят Россию частью Запада, а всю ее странную, "незападную", историю - досадным отклонением. Их логика строится приблизительно так: "Европа воплощает близкий и понятный идеал демократии и экономического процветания; Россия, в сущности, была и есть европейская держава и поэтому должна ориентироваться в первую очередь на партнерство в "ближнем зарубежье" - с Украиной, а в "дальнем" - с Европой и США, тем более, что США - это заатлантическое продолжение европейской демократии".
Азиатские республики, включая, между прочим, полуславянский Казахстан, они склонны рассматривать как обузу, предполагая ту или иную степень изоляционизма для России в Азии. Некоторые из них считали идеалом сотрудничества главным образом сотрудничество в рамках изначального СНГ - между Россией, Украиной и Белоруссией при возможном подключении Казахстана как наиболее "западной" республики постсоветской Азии. В целом Азия при таком подходе ассоциируется преимущественно с косностью политических институтов, относительной технико-экономической отсталостью и патриархальным антидемократизмом - наблюдение не полное, но и не бессмысленное.
Современные "евразийцы" предлагают другое прочтение российских интересов: "Азия если и достигла успеха и процветания, то в основном в той части, и в такой мере, в какой сумела воспринять экономическое и политическое влияние Запада; но Россия была и остается не просто европейской, а евро-азиатской державой, с огромным пластом чисто азиатских интересов прежде всего в сфере безопасности и политики; азиатские страны не могут помочь нам экономически, но они могут оказаться источником серьезных военных вызовов; следовательно России необходимо партнерство прежде всего с государствами, обладающими влиянием в масштабах всей Евразии; из либерально-демократических к таковым относятся главным образом США, опирающиеся на своих союзников в Европе, Японию и Южную Корею, а в последнее время, как можно предполагать, и на Индию."
Нынешние "евразийцы" сходятся на том, что для того, чтобы держать континентальную Евразию в геополитической узде России, прежде всего необходим союз с Казахстаном, дающий ей возможность влиять на всю Среднюю Азию. Однако в их концепции заложена известная амбивалентность: евразийская роль России отнюдь не предполагает существенного ослабления западного направления, например, отношений с США или Украиной.
Пожалуй, между "атлантистами" и "евразийцами" существует одно существенное отличие. Первые откровенно согласны на снижение глобальной роли России до среднеевропейской (если Россия уйдет из исламской Азии, ее геополитическая функции в самом деле сникнет, и Россия превратится в своего рода задворки Европы). Вторые хотели бы сохранить если уже не глобальную роль России, что невозможно, то ее общеконтинентальное значение которое может быть гарантировано только в том случае, если в своих среднеазиатских границах Россия будет видеть не мягкое под-брюшье, а форпост.
Таким образом оппозиция, которая поверхностному наблюдателю может казаться противоборством "западниксв-атлантистов" со "славянофилами-евразийцами" в действительности является расхождением между ограничительным, "регионально-европеистским", подходом к национальным интересам России и более широким, "евразийско-континенталистским", - при том что последний предполагает ориентацию на США даже сильнее, чем первый.
И в этом акценте на российско-американском партнерстве, безуслсвно предполагающем сбалансированное совмещение нынешних переходных российских политических стандартов с нормами западной демократии и политических институтов - отличие "евразийцев" как либерального политологического течения от неокоммунистов и национал-радикалов. Хотя и либералы-евразийцы, и "почвенники" в своих построениях апеллируют к одном; и тому же двойственной, евро-азиатской природе российского интереса - выводы они делают из этого, как очевидно, совершенно разные. Аналогии с славянофилами и западниками, как видно не срабатывают.
Уж если они непременно необходимы, то разумнее было бы поискать их совсем в ином и несколько неожиданном месте. Возможно парадоксальным покажется утверждение, что американская политология, американская школа политических исследований оказала на советское и российское внешнеполитическое мышление гораздо более глубокое влияние, чем об этом было принято - в СССР - писать, а в США - думать. Между тем, в Советском Союзе после второй мировой войны во всяком случае, наряду с образцовым идейным пуризмом школы А.Жданова - М.Суслова ("пролетарский интернационализм" и "три главные силы мирового революционного процесса") как бы несколько подспудно сосуществовала прагматическая традиция ("мирное сосуществование"), успешнее и достойнее других представленная А.Н.Косыгиным. Два этих - несомненно соперничавших в советском руководстве - течения были не чем иным, как своеобразным советским аналогом двух традиций, сосуществовавших и сосуществующих во внешней политике США.
Имеются в виду американский морализм, с одной стороны, и американский же (геополитический) прагматизм, с другой. Сегодня, когда коммунистические словесные штампы отброшены, мы можем использовать международно конвертируемые термины, а в случае анализа идейной борьбы в российской элите это уместно сделать.
Поэтому оппозиция "евро-атлантистов" с "евразийцами" - это прежде всего несогласия российских "моралистов" с "прагматиками". Во всяком случае попытки идейных исканий в сфере нового "я" российского государства в сфере внешней политики. исходят почти исключительно со стороны тех или иных разновидностей "евразийства".
Господствующую философию внешней политики российского правительства вплоть до поражения радикально-демократических сил на выборах декабря 1993 г, как раз и можно было охарактеризовать как "моралистическую". Она имела достаточно много сторонников в среде элиты; собственно говоря, именно элита в свое время и произвела эту концепцию на свет и через своих же выходцев внедрила ее в российское руководство. Она отражает те взгляды, которые сформировались в столичных оппозиционных кругах в период их явного и скрытого противостояния советскому строю; уже это само по себе предопределило, что философия эта была скорее изначально направлено "контр", нежели "про". Недостаток креативного начала этой философии не замедлил сказаться на результатах. В этом преобладании остаточного "диссидентства" - специфика нынешнего варианта незрелого российского морализма. Попробуем обрисовать его основные черты, причем не в том виде, в котором он проявился во внешней политике, а так, как он бытует в элите. К чему же сводится внешнеполитическая философия российского "морализма"?
- К уважению чужого суверенитета больше, чем своего. Оно выросло из правозащитных концепций периода вялой борьбы с советским тоталитаризмом и исходит из безупречно верной моральной формулы - безупречно верной постольку, поскольку она применяется к отношениям между индивидами, а не между государствами. "Деликатность"; "вялость", "мягкость" политики руководства МИДа проистекает именно из этого морально похвального постулата, автоматически перенесенного в сферу международных отношений.
- Чрезмерной боязни малейшей сопричастности "русской идее", "русскости", национализме. - даже и умеренно-либерального - как естественного проявления самосознания нового государственного образования, каковым является Россия. Опять-таки, отказ от национализма можно было бы только приветствовать, если бы мы имели дело со зрелой Россией в зрелом окружении. На сегодняшний же день абсолютно все бывшие советские республики основывают свою внешнюю политику именно на национализме, в то время как романтически "морализирующая" Россия делала вид, что уже "переросла" его. Из этого следует другое весьма важное обстоятельство.
- "Моралисты" не имеют четкого представления о том субъекте международных отношений, которым является сегодняшняя Россия. По сути дела, они не имеют национального "я" и на внешней арене представляют абстрактную "российскую демократию". Представлять демократию можно в условиях, когда национализм уже оформился в новое национальное "я", когда нация уже устоялась. Представлять "демократическое" можно только в условиях зрелой демократии, сегодня же прежде всего нужно представлять "национальное".
- "Моралисты" долгое время вообще отказывались рассматривать проблему "России за пределами России". Права русских в "ближнем зарубежье" попросту игнорировались. "Интернационализм" позволял закрывать глаза на один из важнейших общенациональных вопросов, давая естественный козырь национал-экстремистам.
- "Моралисты" имеют весьма смутное представление о геополитике. По всей вероятности, их доктрина, основанная на абстрактном "демократизме", по определению страшилась реалий геополитики. Россия сегодня окружена нациями, которые в своем большинстве настроены антирусски и уж, во всяком случае, руководствуются своими национальными интересами во внешней и внутренней политике. Отсюда во всей неприглядности встает вопрос о том, кто является естественными геополитическими союзниками и потенциальными противниками России. Однако геополитика по сей день кажется "моралистам" "циничной". Отсюда метания во внешнеполитическом курсе, а по существу, отсутствие такового в постсоветском геополитическом поле. Отсюда конфронтация с Грузией, которая является главным российским геополитическим союзником на Кавказе, отсюда броуновское движение в Таджикистане и т.д., и т.д. Отсюда нежелание зафиксировать сферы жизненно важных интересов России (все "ближнее зарубежье").
- Принципиальное неприятие силовых методов - при том, что практическая политика уже втянула Россию в их применение, которое в силу отсутствия доктринальной поддержки осуществляется хаотически.
- "Моралисты", воспитанные на западничестве, не могли выработать курс, в котором они бы не следовали в фарватере Запада, не задумываясь о том, что интересы Запада и России могут быть "слегка" отличны. Отсюда стремление к "бесконфликтности" в отношениях с западными столицами, при которой на самом деле существующие противоречия только загоняются вовнутрь, а страны "ближнего зарубежья" пользуются российской бесхребетностью в своих целях.
"Прагматики" получили возможность влиять на официальную политику России только с начала 1994 г. По конъюнктурным соображениям с позиций прагматизма внезапно заговорил и явный "моралист" А.Козырев. Ревизия курса характеризовалась несколькими новыми чертами. •
- Упор на геополитику, из которого следует, во-первых, определение геополитической роли России как основного "центра силы" в послесоветском геополитическом поле, а во-вторых, поиск геополитических союзников - как в ближнем, так и в дальнем зарубежье. (Здесь "прагматики" раскалываются как минимум на больших и меньших сторонников выбора в пользу Украины или Казахстана). При этом прагматики склонны рассматривать территорию СССР как сферу жизненно важных интересов России, где последняя должна геополитически доминировать.
- Концентрация внимания на "русских вне России", изыскание способов обеспечения прав русских сообществ за рубежом.
- Консенсус относительно принципиальной приемлемости ограниченных силовых методов, включая экономические и военно-политические. Есть и другой консенсус - относительно того, что геополитически (экономически, гуманитарно) обоснованная конфликтность в отношениях с той или иной страной может считаться естественным делом.
Все обозначенные вкратце доктрины и страты элиты, к ним тяготеющие, борются, во-первых, за влияние на руководство, а во-вторых, на массы. Динамика эта примерно такова. Роль "прагматиков" заметно усиливается. Усиливается и роль националистов всех оттенков; а "моралисты", продемонстрировав свою неспособность осуществить внешнеполитический курс, основанный на гуманистических ценностях, все более отходят на обочину политической жизни.
Однако происходит довольно неприятная вещь: руководство усваивает главным образом одно: собственно "державность", стремление видеть великую Россию, не задаваясь первоначальным вопросом "что нужно для этого сделать". Отсутствует по-прежнему приоритетность в отношении тех или иных стран, ближнего зарубежья в целом. Геополитические ориентиры остаются неведомы - и Россия играет жертвенную, но бессмысленную с точки зрения ее национальных интересов роль в грузино-абхазском внутреннем конфликте в Грузии, и не менее трагическую в своей бессмысленности роль во вполне антирусски настроенном Таджикистане.
Массы проникаются постепенно духом "державности". Однако опять же - без четкой программы, сформулированной наверху, их чаяния могут быть скорее канализированы лагерем националистов, поможет оказаться так, что в условиях паралича демократов, массы поддержат экстремистов прежде чем осознают, какую цену они должны будут платить за новый внешнеполитический курс.
В этих условиях УСИЛИЯ элиты по влиянию на российское руководство представляются чрезвычайно важными; однако традиционное пренебрежение советами "высоколобых" может скверно повлиять как на выживание самого российского руководства, так и на будущее самой России.
Глава 3. ГЕОПОЛИТИКА И МЕЖДУНАРОДНАЯ РОЛЬ РОССИИ
Неопределенность переходного этапа мировой трансформации усугубляет условия, в которых происходит становление новой российской политики. Страна не имеет явных противников, какими для Советского Союза были США и НАТО. Но одновременно она лишилась и прежних союзников, на которые хотя бы отчасти (Индия) мог опираться СССР. Из Москвы настойчиво звучат призывы к партнерству с цивилизованной частью внешнего мира. Однако сама эта часть не определила ни свои задачи в партнерстве с Россией, ни его оптимальные формы. Интерес развитой части международного сообщества к Российской Федерации в основном окрашен в негативные тона: все более или менее четко знают, чем не должна быть новая Россия, но имеют самые смутные представления о том, чем она может и должна быть, не утрачивая национальную идентичность.
Эта констатация, конечно, должна звучать упреком главным образом нам самим, поскольку никто не может извне объяснить России смысл ее функции в мировой политике. Напротив, страна должна первой изложить взгляд на свое оптимальное место в международных отношениях, чтобы появился, наконец, предмет, содержание которого, разумеется, может уточняться в диалоге с заинтересованными государствами.
Жизнеспособного партнерства на базе одной только "чистой идеи" и деклараций не бывает, и юридически оформленная система партнерских связей не может возникнуть раньше, чем Москва ясно обозначит контуры своих национальных интересов. Чтобы договор был прочным, он должен не только регистрировать наличие общих ценностных ориентиров, но и закреплять взаимные обязательства поддержки или, по крайней мере, понимания в отношении тех зон специфических национальных интересов каждой из сторон, где можно предвидеть возникновение несовпадающих точек зрения. Эти точки зрения не должны быть, конечно, даже и потенциально взаимоисключающими. Но они могут и будут расходиться. Задача российской дипломатии не в пропаганде заведомо сомнительной посылки о полном совпадении внешнеполитических задач России и передовой части мирового сообщества, а в тесном сотрудничестве по разумно широкому кругу фундаментальных мировых проблем наряду с обеспечением понимания Западом тех специфических аспектов российских внешнеполитических задач, восприятие которых потенциальными партнерами России затруднено - не изжитыми стереотипами времен конфронтации, не полным пониманием российской геополитической специфики, элементами упрощенного видения мира через призму не изжитого до конца и на Западе мессианизма.
1. Геополитическое "я" России
Такая постановка вопроса предполагает, конечно, и большую ясность в том, что касается сущности феномена послеимперской и некоммунисти"еской России. К ее осмыслению разумно следовать, отталкиваясь от геополитических параметров России. Что следует из обнажившейся после распада СССР природы российского интереса во внешней политике?
Понятно, что Россия зависит исключительно от ситуации в Северном полушарии, где расположены Евразия и Северная Америка, а непосредственные вызовы российской безопасности лежат в континентальной Евразии. Европа за пределами бывшей советской империи пребывала бы в состоянии стабильности, если бы на Балканах не взорвался югославский котел. То, что в непосредственной близости от границ стран Западной Европы Балканы снова распадаются и возвращаются в свое наиболее привычное состояние - хаос, не может не подрывать интеграцию Европы. Потенциально Германия и Франция (а также, может быть, Италия) могут приступить к постепенному дележу сфер влияния в бывшей Югославии. Уже это само по себе нарушает стабильность в европейской зоне. Но подключение к югославскому конфликту исламского мира, а в перспективе, не исключено - Болгарии, Греции и Турции может превратить Балканы в перманентный очаг напряженности, в генератор дезинтеграции "объединенной" Европы и даже НАТО. Противоречия между США и их европейскими союзниками могут достичь существенного уровня.
Россия не ввязана непосредственно на югославский узел, что бы ни говорилось в отношении Сербии. Однако из югославского кризиса для нее следуют два неприятных последствия: Европа будет в основном занята Балканами, обращая все меньше внимания на постсоветское геополитическое поле, а Турция, все больше проникающая в него, повысит свою международную котировку.
Восточная Европа является естественным экономическим кордоном, фильтрующим потенциальные западные капиталовложения, а также политическим кордоном для интеграции России в европейские структуры: сложилось общее мнение, что Восточной Европе положено быть там первой. Не исключено, что восточноевропейские страны придут к заключению мини-блока в том или ином составе; соответствующие инициативы высказаны и заявки сделаны.
Прибалтика отсекает Россию от Скандинавии и Польши (не говоря уже про абсолютную уязвимость Калининградской области) и настроена в целом антирусски. Правда, имеется шанс играть на противоречиях между Польшей и Литвой, но практическая выгода от такой игры вряд ли будет особенно велика.
Белоруссия, самое благожелательное из молодых государств в отношении России, в этих условиях приобрела совершенно особую, явно выраженную, но пока так и не осознанную в Москве геополитическую роль единственного надежного проводника от России к Европе.
Украина может быть как важнейшим союзником России, так и не менее важным противником: она практически запирает от России выход в Средиземноморье, к южным морям в целом как в геополитическом, так и в экономическом отношении. Нет оснований полагать, что российско-украинские связи будут развиваться исключительно дружественно. Даже если возобладает здравомыслие в области экономического союза, настоящий политический союз пока что даже не обозначился. Фактически Украина отгородила Россию от Юго-Восточной Европы.
В Молдавии позиции России могут быть сильны только в том случае, если начнется форсирование воссоединения с Румынией; однако и тогда встанет вопрос о приемлемости цены за особую геополитическую роль в Молдавии, потому что Молдавия остается островом между Украиной и Балканами.
Таким образом, вырисовывается картина, при которой Россия объективно не может играть существенную геополитическую роль в Европе (обладание преобладающими стратегическими ядерными , силами не является геополитической функцией; потенциально российские субмарины могут держать под прицелом весь мир, но это само по себе не возвращает Россию к позиции глобально значимой державы).
Другое дело, что со стороны Европы России вряд ли что-нибудь угрожает; самые острые противоречия с той же Украиной способны привести к конфликту только в случае возобладания действительно реваншистских имперских фракций в Москве. Утрата геополитической функции в Европе сама по себе снижает значение и роль России; однако геополитическая функция не является самоцелью, она жизненно важна там, откуда исходит угроза национальным интересам страны, в особенности ее безопасности.
Агрессивный национальный экстремизм в сочетании с радикальной религиозной идеологией на юге и востоке Евразии приняли от СССР и прежнего социалистического лагеря дестабилизирующую мирореволюционную миссию, заменив пролетарскую солидарность Коминтерна лозунгами исламской общности и пан-этнического (тюркского, арабского) единства. При новой расстановке сил базисным ориентиром России относительно системы геополитических координат уместно было бы считать сдерживание в мировой политике экстремизма в любых его географических и национальных проявлениях. В той мере, как основным ареалом их концентрации оказывается геополитический юг, потенциал сдерживания следовало бы на него (хотя не только на него) ориентировать.
Начнем с Кавказа. Взаимосвязанные кавказские конфликты угрожают территориальной целостности России на Северном Кавказе и стабильности на российском Юге в целом (какова, например, будет роль казачества в случае эскалации северокавказских конфликтов?). Нынешние северокавказские конфликты, несомненно, спровоцированы теми, которые развязались раньше в Закавказье. Следовательно, ключи к .блокированию ситуации лежат тоже в Закавказье.
Объективно - главный геополитический союзник России в регионе один - Грузия. Так же, как и Россия, Грузия стоит перед лицом сепаратизма, причем сепаратизма народов, родственных тем, которые проживают на Северном Кавказе и уже установили цепочку солидарности. Однако боязнь вызвать раздражение Конфедерации горских народов, внутри которой весьма сильны потенциально чрезвычайно опасные панадыгские настроения, заставляет российское руководство маневрировать и фактически поддерживать Абхазию против Грузии, несмотря на формальное безоговорочное признание Россией принципа сохранения территориальной целостности Грузии.
Между тем, блокирование Абхазии с родственными в этнокультурном отношении национальными сообществами Северного Кавказа (Кабарды, Черкессии) и российского Причерноморья (Адыгеи), давным-давно приобрело опасно выраженный военно-политический характер и несомненно представляет в ближайшей перспективе угрозу, стабильности и безопасности русско-казачьим территориям и населению как в составе бывших северокавказских автономий, так и непосредственно в границах Краснодарского и Ставропольского краев. Правда, внутри намечающегося панады-гского блока (Абхазия, Кабарда, Черкессия, Адыгея) существует религиозные различия: три последние являются исламскими тогда как Абхазия в значительной части была и остается христианской.
Однако, как показывают события, в территориальных конфликтах религиозная самоидентификация далеко не всегда является определяющей, и в данном случае этническое родство явно доминирует, сообразно чему и определяющей конфликта является не столько культурно-религиозное, сколько собственно национальное.
Сегодня только одно государство - Армения - всячески демонстрирует свою верность СНГ и России. Однако ставка на Армению при этом совершенно безосновательна: геополитически Армения не может дать России ничего. Сегодня эта страна - символизирует бремя ответственности Москвы за христианский анклав в Закавказье, а не шансы укрепить российские позиции. Не говоря уже о том хорошо известном обстоятельстве, что антирусские, антимосковские настроения в собственно Армении (но не в армянской диаспоре в России!) были сильнее, чем в ряде других бывших союзных республик, а связь между текущим всплеском дружелюбия Еревана к Москве и нарастанием военной опасности для Армении со стороны Турции и Азербайджана из-за войны в Карабахе слишком очевидна, чтобы питать какие-то иллюзии на этот счет.
Следовательно, на Кавказе мы имеем враждебное окружение, в котором оказался и наш естественный геополитический союзник.
В Средней Азии дамбы послекоммунистических режимов с трудом сдерживают националистический экстремизм, который угрожает жизням русских в регионе, смыкается с исламским зарубежьем и угрожает превратить Среднюю Азию сначала в арену вооруженной борьбы, а затем в исламский монолит под властью того или иного гегемона. В условиях, когда исламский экстремизм в мире не спадает, а напротив, возрастает, если дамбы будут прорваны, Россия окажется перед лицом самой настоящей угрозы с Юга, причем столь же иррациональной, что и угрозы, исходящие уже сегодня от агрессивных режимов Ближнего и Среднего Востока.
Ближний и Средний Восток подпирают Кавказ и Среднюю Азию с юга своим хаосом; оставаясь в сфере влияния США, они тем не менее могут легко оказать (и уже оказывают) крайне негативное влияние на послесоветскую Азию.
Существует как минимум три центра силы, обращающих пристальное внимание на исламские районы бывшего СССР; Турция, Иран и Пакистан. Усиление даже самого "цивилизованного" из них - Турции - способно привести к достаточно опасным геополитическим сдвигам которые вряд ли будут способствовать национальной безопасности России и стабильности в Евразии.
Южная Азия остается зоной острой конфронтации Индии, Пакистана и Китая. Сам Китай находится только в начале радикальных трансформаций, и нет никаких оснований верить тому, что его будущее будет свободно от националистических амбиций и стремления к военно-политическому доминированию. Гораздо вероятнее - наоборот.
Север Корейского полуострова непосредственно примыкает к российскому Приморью, и любой взрыв там неминуемо скажется на ситуации на русском Дальнем Востоке.
Можно подытожить этот краткий обзор с