новая папка 2 / 34420

Дети

Введение Длявыпусканастоящегосборникау меняимелись двавескихоснования:

1.Ялюблюдетей.

2.Детилюбятменя.

Лицам, мало знакомым с моей биографией, я должен признаться, что когда-то сам был ребенком, и так как память об этом розовом периоде моей жизни до сих пор живо сохранилась в моем мозгу, то мои рассказы «О детях», таким образом, приобретают пленительный профессиональный отпечаток откровений специалистапо детскомувопросу.

Все должно быть логично: Вересаев был врачом; он написал «Записки врача»; Куприн был военным; он написал «Поединок». Я был ребенком; пишу о детях. Впечатления специалиста — всегда ценный вклад в данныйвопрос.

Помню, с каким удовольствием прочел я недавно «Записки палача» Шарля Сансона, отрубившего голову Людовику Шестнадцатому, — знаменитого Сансона, представителя ряда поколений, целой династии Сансонов — палачей, втечениедвухвековприлежнорубившихпарижанамголовы.

Хорошопишутспециалисты!

Удетей я имею шумный успех, потому что раскусил один нехитрый фокус: никогда не показывайте, что вы умнее ребенка; почувствовав ваше превосходство, он, конечно, будет уважать вас за глубину мысли, но сам сейчасжемолниеносноуйдет в себя, спрячется, какулитка в раковину.

Уменя прием обратный: с детьми я прикидываюсь невероятно наивным, даже жалким человечишкой, который нуждается в покровительстве и защите. Может быть, в глубине души малыш даже будет немного презирать меня. Пусть. Зато он чувствует свое превосходство, милостиво берет меня под свою защиту, и душаего раскрываетсяпередомной, какчашечкацветкапередлучомсолнца.

Ох, как много надул я этим приемом маленького доверчивого народа, и сколько я знаю о нем такого, чего умные, покровительственнохлопающиемалышапоплечу, — не знают.

Некоторые из моих бывших маленьких друзей уже выросли. Вот-то, наверное, ругнут меня, когда узнают, какловкообошел яих.

Проститеменя, голубчики. Яэтоделалнапользувеликойчудеснойрусскойлитературы. Это яделал, чтобывнестисвоюскромнуюпчелинуюлепту вее необъятнуюсокровищницу.

А впрочем, можете и сердиться, мои бывшие маленькие друзья. Так как вы теперь уже огромные — то мне всеравно.

А. А.

Руководство крождениюдетей* ЗнаменитыйКлемансосделалследующееофициальноезаявление впарламенте:

«В мирный договор не включено для Франции обязательство иметь как можно больше детей, а между тем онодолжнобыстоятьтамнапервомместе.

Если Франция откажется от многочадия, то напрасно вы будете включать в договор самые мудрые параграфы, напрасно будете отнимать все пушки у Германии — Франция все-таки погибнет, потому что не будетбольшефранцузов».

— Итак — фактналицо, у французов, именноу французов, — нетдетей. Справедлива, значит, пословица, что сапожниквсегдаходитбезсапог.

Какже устранитьэто ужасноезло — бездетность, — зло, грозящеегибелью, вымираниемцелойнации? Хотя я и занимаю в журнальном мире место премьера, однако — делать нечего — вопрос слишком серьезен, — взял я скромнуюрепортерскую записную книжку, остроотточенный карандаш и отправился как самыйпростойрепортеркое-когопроинтервьюировать.

I. У ИванаКапитонычаТрепакина

— Да! Да! — сказалмнеприпервоммоемвопросепочтенныйнегоциант. — Читал ятоже, читал и ужасался!

— Скажите, какиебывыпредложилимерыдляустраненияэтогозла?

— Да ведь вы знаете, что такое француз? Это ж прямо-таки удивительный человек. Ему бы все только — тру-ля-ля! Как только вечер, он сейчас же надевает цилиндр и бежит в Елисейские поля плясать с гризетками канкан. А я бы так сделал: Елисейские поля — закрыть! Карусельную площадь — закрыть! Не время теперь на каруселях раскатываться. И Гранд-Опера закрыл бы. Сиди дома с женой — вот тебе и вся Опера. И чтобы в 9 часов вечера на улицах всякое движение прекратить. Как вышел на улицу — сейчас же полисмен за шиворот — цап! «Куда? Пошел домой!» Ведь я, голубчик мой, француза во как знаю; отнимите

у него тру-ля-ля, отнимите Карусельную площадь, канканы-шантаны — да ведь он вернейшим мужем сделается! Ведь у него тогда, батенька, другого и дела не будет, как дома около жены сидеть да деток рожать. Он-то, — француз, — тогданаМопассана исмотретьнезахочет. Так изапишите.

Так и записываю.

II. Соседпо скамейкенабульваре Яспросил:

—Чемзанимаетесь?

—Так, кое-чтопокупаю, продаю.

—А раньше?

—Правдувамсказать — делопрошлое — прижандармскойохранке впровокаторахслужил.

—Гм… да. Но все-таки вы, может быть, скажете — каким бы способом увеличить во Франции деторождение?

—Какимспособом? Ясныйспособ.

—Именно?

—Скажем, живет в предместье Сент-Оноре молодой человек Жан. И в том же предместье проживает также девица Луиза. Что же делаю я? Иду к этой самой Луизе и говорю: «Ах, мадмуазель Луиза… Вы ранили стрелойАмурасердце одного моего друга». Вы же самипонимаете, что залюбопытнаяпублика — девушки. Сейчас же: «Ах, ах, кто такой?» — «А вот этот самый Жан, живущий в предместье Сент-Оноре». И вот уже затравка сделана. Тут я иду к Жану и говорю ему: «Бонжур, мои ами Жан». — «Бонжур», — отвечает Жан. Подмигну я ему этак, ткну пальцем в бок — французы это любят — и скажу: «Бонжур-то бонжур, а зачем вы сердце одной барышни разбили — вот вы мне на какой вопрос ответьте?!». Сейчас же — где, да что, да познакомьте, ну, там ипошло!

—Виноват, — это вы говорите о браке, а меня интересует вопрос о детях. Вон мне один сведущий человек рассказывал, что, кактольковечер, — французнадеваетцилиндр ибежит в Елисейскиеполяплясатьканкан. Собеседникторжествующерассмеялся.

—Побежит? У меня не побежит. Пусть-ка попробует. Я его тут же на улице у самого дома встречу: «Куда, мон ами Жан?» — «Иду с кокотками канкан плясать». — «Ага! А я к вам иду посидеть. Ну, да вы отправляйтесь, а я уж посижу с вашей женой, чтоб ей скучно не было. Ах, какой вы, мон шер, счастливый человек, что у вас такая жена! Что за грудь, что за плечи. А ножки! Воображаю также, как она целуется!» Так ведь он после этих моих слов, как соленый заяц, обратно домой побежит!! И уж можете себе представить, чтоне он в Елисейскихполях, а я у негочерезгоднакрестинахканканплясатьбуду!

III. У почтовогочиновникаПочечуева

Когда япришел кнему и задалемупервыйвопрос — он долгоне могпонять, чего я отнегохочу. Понявнаконец, просиял.

—Что сделать, чтобы у французов были дети? Очень просто! Нужно ввести покровительственную, мажоритарнуюсистему!..

—Тоесть?

—А вот так: скажем, у человека один ребенок. Дается ему на рукав пиджака одна нашивка, вроде, знаете, как у солдата, получившего на войне одно ранение. И по этой нашивке — ему всюду делается скидка 10%. Пришел в лавку — вещь, стоящая 10 франков, отдается за 9, пришел в театр, сел в трамвай — со всего делается скидка 10%. Два ребенка — две нашивки — уже 20% скидки, три ребенка — три нашивки, и так далее. А если ты такой умный, что имеешь 10 ребят, — пожалуйста! Все тебе бесплатно: ешь — не хочу, пей

—нехочу! Гуляйпотеатрам — нехочу! Квартирадаром, столдаром…

—Ну, а представьте себе такой случай, что у человека 12 человек детей. Что ж, по-вашему, государство еще емудолжнодоплачивать завсе 20%?

—Н…ну, нет — это зачемже. Медальпростоможновыдатькакую-нибудь.

—А бездетные, ахолостые, значит, никакимильготамине пользуются?

—Им? Льготы? Я бы с этими подлецами без всякой пощады!! Вошел в трамвай господин с нашивками — выкидывайся человек без нашивок со своего места! Пришел господин с нашивками в какое-нибудь учреждение просить службы — сейчас служащего человека без нашивок к черту, а на его место — пожалуйте! Вот бычто япровелсейчасже! Ябыимдыхнутьне дал!

Маленькаядевочкавбежала вкомнату и сказала:

—Папа, Гриша лез на стол. А Маня дернула его за ногу, он и упал прямо Бобику на голову, а Котька, не разобрав вчемдело, сталбитьменя иЛиличку. А мыдаженичего инеделали, мынянчилиМусю…

—А чегоже смотрятстаршие? ГдеВолодя? ГдеКоля?

—Коля сВолодей в кинематографушли, аСонякнижкучитает.

—Ктоэтотакие? — удивленноспросиля, — этот вотКоля, Володя, Соня?

—Моивсе. Десятоксорванцов. Подумайте, будь я во Франции… Всёбыполучалбесплатно. IV. Разговор смаленькойдевочкой

Спускаясь слестницы, явстретилмаленькуюдевочку, очевидно, тожепредставительницуродаПочечуевых.

—Слушай, детка, — спросиля, — у французовнетдетей, какнамсделать, чтобыу нихбылидетки? Положивпалецнанижнююгубу, онапризадумалась.

—А у нихпапы и мамыесть?

—Да, пожалуй, это быеще можнобылонайти.

—Ну вот. Тактогдажелегко!

—Именно?

—Вот ты видишь, какэтоделается. Давайсядемтут наступенечку.

—Сядем. Ну?

—Сначала папа должен хвататься за голову и кричать: «Еще один? Этому конца не будет!». Потом приходит такая женщина с таким мешочком, потом тех детей, которые уже есть, посылают к тете, а потом так и появляетсяновоедите. Лежиткрасненькое и кричит, какшумашедшее.

Опубликовываю это мнение, хотя и не особенно ценное, но все-таки высказанное лицом, имеющим отношение кбольномувопросу.

V. Разговор ссамимсобой

Напоследок меня заинтересовало мое собственное мнение: что я скажу по данному вопросу?.. Все-таки человек, в своейжизникое-чтовидевший, наблюдавший и дажеиспытавший.

—Чтовыскажете, АркадийТимофеевич, поэтомувопросу? — спросиля, уютноусаживаясь вкресло.

—Что я скажу? Скажу одно: все спасение Франции в подъеме патриотизма. Нет больших патриотов, чем французы, и патриотизм — ихприбежище и сила.

Предположитевытакойразговорна балу:

—Мадам, позвольтепредставиться: ШарльДюран. Можно васпригласитьнавальс?

—Нет, спасибо, яуже домойсобираюсь.

—Домой? Такрано? Чтоже васдетиждут?

—Нет, у менядетейнет. Муждома.

—Нетдетей? А мужесть?

—Есть.

—Гм… Странно. Разрешитемнечто-тошепнутьвамнаушко. (Шепчет.)

—Вы сумасошли, милостивыйгосударь! Каквысмеете?!

—Мадам! НоведьКлемансокатегорическизаявил…

—Да, но причем ятут?..

—Мадам! Вы француженка! Неужели вы допустите, чтобы через 20 лет эти грязные канальи боши снова ворвались в нашупрекраснуюФранцию и… чтобы… мыне смоглиотразитьих достаточнымисилами!..

—А вдруг…егоубьют?..

—Мадам! Смерть зародину — прекраснаясмерть. Матьдолжнагордитьсятакимсыном!

—Новедьменямужждет…

—Мадам! Пустьтысячамужейждет вас — Францияждатьнеможет. Швейцар! Мантоэтой дамы..

—Послушайте, но ведьуже поздно…

—Мадам! Лучшепоздно, чемникогда. Извозчик! Кэб, фиакр, черттебяподери, — скорее…

—Господи… Новедь, я боюсь, выменяперестанетеуважать…

—Мадам! Что я?! Сейчас нация, вся Франция любуется вами и уважает вас… Ну, возись там с кнутом, каналья!.. Пошел!..

Да. Великое, огромное, чудесноечувство — патриотизм! Подстолом Пасхальныйрассказ

Дети, в общем, выше и чище нас. Крохотная история с еще более крохотным Димкой наглядно, я надеюсь, подтвердитэто.

Какая нелегкая понесла этого мальчишку под пасхальный стол — неизвестно, но факт остается фактом: в то время, как взрослые бестолково и безалаберно усаживались за обильно уставленный пасхальными яствами и питиями стол, — Димка, искусно лавируя между целым лесом огромных для его роста колоннообразных ног, взял да нырнул под стол, вместе с верблюдом, половинкой деревянного яйца и замусленным краем сдобнойбабы… Разложивсвоиприпасы, приладилсбокуугрюмогонеобщительноговерблюда и погрузился в наблюдения…

—Мама!! — взвизгнулДимка и зарылся вшуршащуююбку.

—А мытут свашимсынкомразговорились. Очаровательныймальчик! Такойбойкенький.

—Онвамнемешалспать? Разрешите, ятолькоуберувсе состола, а тамспитесколькохотите.

—Дазачемжеубирать?..

—А квечеруопятьнакроем.

Гостьунылоопустилсяна диван ивздохнул, шепнулсамомусебе поднос:

—Будьтыпроклят, анафемскиймальчишка! Из-подсамогоносаувелбутылку. Трижелудя

I

Нет ничегобескорыстнее детской дружбы… Еслипроследить началоее, ее истоки, то в большинстве случаев наткнешься на самую внешнюю, до смешного пустую причину ее возникновения: или родители ваши были «знакомы домами» и таскали вас, маленьких, друг к другу в гости, или нежная дружба между двумя крохотными человечками возникла просто потому, что жили они на одной улице или учились оба в одной школе, сидели на одной скамейке — и первый же разделенный братски пополам и съеденный кусок колбасы схлебомпосеял вюныхсердцахсеменасамойнежнейшейдружбы.

Фундаментом нашей дружбы — Мотька, Шаша и я — послужили все три обстоятельства: мы жили на одной улице, родители наши были «знакомы домами» (или, как говорят на юге, — знакомы домамы), и все трое вкусили горькие корни учения в начальной школе Марьи Антоновны, сидя рядом на длинной скамейке, как желудина однойдубовойветке.

У философов и у детей есть одна благородная черта — они не придают значения никаким различиям между людьми — ни социальным, ни умственным, ни внешним. У моего отца была галантерейная лавка (аристократия), Шашин отец работал в порту (плебс, разночинство), а Мотькина мать просто существовала напроценты сгрошовогокапитала (рантье, буржуазия). УмственноШашастоялгораздовышенас с Мотькой, а физически Мотька почитался среди нас — веснушчатых и худосочных — красавцем. Ничему этому мы не придавали значения… Братски воровали незрелые арбузы на баштанах, братски их пожирали и братски же каталисьпотомпоземлеотнестерпимойжелудочнойболи.

Купались втроем, избивали мальчишек с соседней улицы втроем, и нас били тоже всех трех — единосущно инераздельно.

Если в одном из трех наших семейств пеклись пироги — ели все трое, потому что каждый из нас почитал святой обязанностью, с опасностью для собственного фасада и тыла, воровать горячие пироги для всей компании.

У Шашина отца — рыжебородого пьяницы — была прескверная манера лупить своего отпрыска, где бы он его ни настигал, так как около него всегда маячили и мы, то этот прямолинейный демократ бил и нас на совершенноравныхоснованиях.

Нам и в голову не приходило роптать на это, и отводили мы душу только тогда, когда Шашин отец брел обедать, проходя под железнодорожным мостом, а мы трое стояли на мосту и, свесив головы вниз, заунывнотянули:

Рыжийкрасный Человекопасный… Янасолнышкележал…

Кверхубородудержал…

—Сволочи! — грозилснизукулакомШашинотец.

—А ну идисюда, иди, — грозноговорилМотька. — Сколько васнужнонаоднуруку?

И если рыжий гигант взбирался по левой стороне насыпи, мы, как воробьи, вспархивали и мчались на правуюсторону — инаоборот. Что тамговорить — делобылобеспроигрышное.

Таксчастливо ибезмятежножилимы, росли и развивались дошестнадцатилет.

А в шестнадцатьлет, дружно взявшись заруки, подошли мы к краю воронки, называемой жизнью, опасливо заглянулитуда, какщепкипопали в водоворот, и водоворотзакружилнас.

Шаша поступил наборщиком в типографию «Электрическое усердие», Мотю мать отправила в Харьков в какую-то хлебную контору, а я остался не пристроенным, хотя отец и мечтал «определить меня на умственные занятия», — что это за штука, я и до сих пор не знаю. Признаться, от этого сильно пахло писцом в мещанской управе, но, к моему счастью, не оказывалось вакансии в означенном мрачном и скучном учреждении… С Шашей мы встречались ежедневно, а где был Мотька и что с ним — об этом ходили только туманные

слухи, сущностькоторых сводилась к тому, что он «удачноопределился на занятия» и что сделался он таким франтом, чтоне подступись.

Мотька постепенно сделался объектом нашей товарищеской гордости и лишенных зависти мечтаний возвыситься современем донего, Мотьки.

И вдруг получилось сведение, что Мотька должен прибыть в начале апреля из Харькова «в отпуск с сохранением содержания». На последнее усиленно напирала Мотькина мать, и в этом сохранении видела беднаяженщинасамыйпышныйлавр впобедномвенкезавоевателямираМотьки.

II

В этот день не успели закрыть «Электрическое усердие», как ко мне ворвался Шаша и, сверкая глазами, светясь от восторга, как свечка, сообщил, что уже видели Мотьку едущим с вокзала и что на голове у него настоящийцилиндр!..

— Такой, говорят, франт, — горделивозакончилШаша, — такойфрант, что пусти — вырвусь.

Эта неопределенная характеристика франтовства разожгла меня так, что я бросил лавку на приказчика, схватилфуражку — и мыпомчались к домублестящегодруганашего.

Матьего встретила наснесколько важно, даже спримесью надменности, но мывпопыхахне заметили этого и, тяжелодыша, первымдолгомпотребовалиМотю… Ответбылсамыйаристократический:

—Мотянепринимает.

—Какнепринимает? — удивилисьмы. — Чегонепримет?

—Васпринятьнеможет. Он сейчасоченьустал. Он сообщитвам, когдасможетпринять.

Всякой шикарности, всякой респектабельности должны быть границы. Это уже переходило даже те широчайшиеграницы, которыемысебеначертили.

—Можетбыть, он нездоров?.. — попыталсясмягчитьударделикатныйШаша.

—Здоров-то он здоров… Только у него, он говорит, нервы не в порядке… У них в конторе перед праздниками было много работы… Ведь он теперь уже помощник старшего конторщика. Очень на хорошей ноге.

Нога, может быть, была и подлинно хороша, но нас она, признаться, совсем придавила: «нервы, не принимает»… Возвращались мы, конечно, молча. О шикарном друге, впредь до выяснения, не хотелось говорить. И

чувствовали мы себя такими забитыми, такими униженно-жалкими, провинциальными, что хотелось и расплакаться и умереть или, в крайнем случае, найти на улице сто тысяч, которые дали бы и нам шикарную возможностьноситьцилиндр и «непринимать» — совсем, как вроманах.

—Тыкуда? — спросилШаша.

—Влавку. Скорозапиратьнадо. (Боже, какаяпроза!) А ты?

—А я домой… Выпьючаю, поиграюнамандолине и завалюсьспать.

Прозанеменьшая! Хе-хе. III

На другое утро — было солнечное воскресенье — Мотькина мать занесла мне записку: «Будьте с Шашей в городском саду к 12 часам. Нам надо немного объясниться и пересмотреть наши отношения. Уважаемый вамиМатвейСмелков».

Я надел новый пиджак, вышитую крестиками белую рубашку, зашел за Шашей и — побрели мы со стесненными сердцами на это дружеское свидание, которого мы так жаждали и которого так инстинктивно, паническибоялись.

Пришли, конечно, первые. Долго сидели с опущенными головами, руки в карманах. Даже в голову не пришлообидеться, чтовеликолепныйдругнаглзаставляетждатьтакдолго.

Ах! Он был, действительно, великолепен… На нас надвигалось что-то сверкающее, бряцающее многочисленнымибрелоками искрипящеелакомжелтыхботинок сперламутровымипуговицами. Пришелец из неведомого мира графов, золотой молодежи, карет и дворцов — он был одет в коричневый жакет, белыйжилет, какие-тосиреневыебрючки, а головаувенчиваласьсверкающимна солнце цилиндром, который если и был мал, то размеры его уравновешивались огромным галстуком с таким же огромным бриллиантом… Палка с лошадиной головой обременяла правую аристократическую руку. Левая рука была обтянута

перчаткой цвета освежеванного быка. Другая перчатка высовывалась из внешнего кармана жакета так, будто грозила нам своим вялым указательным пальцем: «Вот я вас!.. Отнеситесь только без должного уважения кмоемуносителю».

Когда Мотя приблизился к нам развинченной походкой пресыщенного денди, добродушный Шаша вскочил и, не могшисдержатьпорыва, простерруки ксиятельномудругу:

— Мотька! Вот, брат, здорово!..

—Здравствуйте, здравствуйте, господа, — солидно кивнул головой Мотька и, пожав наши руки, опустился наскамейку… Мыобастояли.

—Оченьрадвидеть вас… Родителиздоровы? Ну, славаБогу, приятно, яоченьрад.

—Послушай, Мотька… — начал я сробкимвосторгом в глазах.

—Прежде всего, дорогие друзья, — внушительно и веско сказал Мотька, — мы уже взрослые, и поэтому «Мотьку» я считаю определенным «кель выражансом»… Хе-хе… Не правда ли? Я уже теперь Матвей Семеныч — так меня и на службе зовут, а сам бухгалтер за ручку здоровкается. Жизнь солидная, оборот предприятия два миллиона. Отделение есть даже в Коканде… Вообще, мне бы хотелось пересмотреть в корненашиотношения.

—Пожалуйста, пожалуйста, — пробормотал Шаша. Стоял он, согнувшись, будто свалившимся невидимым бревномемупереломилоспину… Передтем какположитьголовунаплаху, я малодушнопопыталсяотодвинутьэтотмомент.

—Теперь опять стали носить цилиндры? — спросил я с видом человека, которого научные занятия изредка отвлекаютот капризовизменчивоймоды.

—Да, носят, — снисходительноответилМатвейСеменыч. — Двенадцатьрублей.

—Славныебрелочки. Подарки?

—Это еще не все. Часть дома. Все на кольце не помещаются. Часы на камнях, анкер, завод без ключа. Вообще, в большом городе жизнь — хлопотливаявещь. Воротнички «Монополь» только на три дня хватают, маникюр, пикникиразные.

Ячувствовал, что МатвеюСеменычутожене посебе… Но, наконец, онрешился. Тряхнулголовойтак, что цилиндрвспрыгнулнамакушку, и начал:

—Вот что, господа… Мы с вами уже не маленькие, и, вообще, детство — это одно, а когда молодые люди, так совсем другое. Другой, например, до какого-нибудь там высшего общества, до интеллигенции дошел, а другие есть из низших классов, и если бы вы, скажем, увидели в одной карете графа Кочубея рядом с нашей Миронихой, которая, помните, на углу маковники продавала, так вы бы первые смеялись до безумия. Я, конечно, не Кочубей, но у меня есть известное положение, ну, конечно, и у вас есть известное положение, но не такое, а что мы были маленькими вместе, так это мало ли что… Вы сами понимаете, что мы уже друг другуне пара… и… тут, конечно, обижатьсянечего — один достиг, другой не достиг… Гм!.. Но, впрочем, если хотите, мы будем изредка встречаться около железнодорожной будки, когда я буду делать прогулку, все равно там публики нет, и мы будем как свои. Но, конечно, без особенной фамильярности — я этого не люблю. Я, конечно, вхожу в наше положение — вы меня любите, вам даже, может быть, обидно, и поверьте… Я со своейстороны… еслимогубытьчем-нибудьполезен… Гм! Душевнорад.

ВэтомместеМатвейСеменычвзглянулнасвоичасыновогозолота и заторопился:

—О, ля-ля! Как я заболтался… Семья помещика Гузикова ждетменя на пикник, и если я запоздаю, это будет нонсенс. Желаюздравствовать! Желаюздравствовать! Приветродителям!..

И он ушел, сверкающий и даже не немного гнущийся под бременем респектабельности, усталый от повседневноговихрясветскойжизни.

IV

В этот день мы с Шашей, заброшенные, будничные, лежа на молодой травке железнодорожной насыпи, в первыйразпиливодку и в последнийразплакали.

Водкумыпьем итеперь, ноужебольшенеплачем. Этобылипоследниеслезыдетства. Теперь — засуха.

И чего мы плакали? Что хоронили? Мотька был напыщенный дурак, жалкий третьестепенный писец в конторе, одетый, как попугай, в жакет с чужого плеча; в крохотном цилиндре на макушке, в сиреневых брюках, обвешанный медными брелоками, — он теперь кажется мне смехотворным и ничтожным, как червякбезсердца и мозга, — почемуже мытогдатакубивались, потерявМотьку?

А ведь — вспомнишь, — как мы были одинаковы, — как три желудя на дубовой ветке, — когда сидели на однойскамейкеу МарьиАнтоновны… Увы! Желуди-то одинаковы, но когда вырастут из них молодые дубка — из одного дубка делают кафедру

для ученого, другой идет на рамку для портрета любимой девушки, а из третьего дубка смастерят такую виселицу, чтолюбо-дорого… Душистаягвоздика

I

Идупо грязной, слякотной, покрытойразным сором и дряньюулице, иду злой, бешеный, как цепная собака. Сумасшедший петербургский ветер срывает шляпу, приходится придерживать ее рукой. Рука затекает и стынет от ветра; я делаюсь еще злее! За воротник попадают тучи мелких гнилых капель дождя, чтоб их черт

—Яеще сейчасне пойду, — опустивголову, прошепталадевочка. — Яещепостою.

—Чтоже тыдумаешьеще долготут стоять?

—Явотеще подожду.

—Дачего жждать-то?

—Вот вырастунемножко, тогдаужне будубоятьсясобачки, тогдауж пойду…

Из-зазаборавыглянула и мать.

—Этовыкудасобрались, ЕленаНиколаевна? Ленкадернулаплечом иотвернулась.

—Недалеко ж ты ушла, — съязвила мать. Ленка подняла на нее огромные глаза, наполненные целым озеромневылившихсяслез, исерьезносказала:

—Тыне думай, что ятебяпростила. Яеще подожду, апотомпойду.

—Чего жтыбудешьждать?

—Когдамнебудетчетырнадцатьлет.

Насколько япомню, в тотмоментей было всего 6 лет. Восьмилет ожидания у калитки онане выдержала. Ее хватилонаменьшее — всегона 8 минут.

Но, Божемой! Развезнаеммы, чтопережилаона вэти 8 минут?!

* * *

Другаядевочкаотличаласьтем, чтопревышевсегоставилаавторитетстарших. Чтониделалосьстаршими, вее глазахвсебылосвято.

Однаждыее брат, весьма рассеянныйюноша, сидя в кресле, погрузился в чтение какой-тоинтересной книги так, что забыл все на свете… Курил одну папиросу за другой, бросал окурки куда попало и, лихорадочно разрезываякнигуладоньюруки, пребывалвсецелово властиколдовскихочарованийавтора.

Моя пятилетняя приятельница долго бродила вокруг да около брата, испытующе поглядывая на него и все собиралась очем-тоспросить, и всенерешалась.

Наконец, собралась с духом. Начала робко, выставив голову из складок плюшевой скатерти, куда она в силу природнойделикатности, спряталась:

—Данила, аДанила?..

—Отстань, немешай, — рассеяннопробормоталДанила, пожираяглазамикнигу.

И опять томительное молчание… И опять деликатный ребенок робко закружился вокруг кресла брата. — Чеготытут вертишься? Уходи.

Девочкакротковздохнула, подошлабочком кбрату и опятьначала:

—Данила, аДанила?

—Ну, чтотебе! Ну, говори!!

—Данила, а Данила… Этотакнадо, чтобыкреслогорело?

Умилительное дитя! Сколько уважения к авторитету взрослых должно быть в голове этой крошки, чтобы она, видя горящую паклю в кресле, подожженном рассеянным братом, все еще сомневалась: а вдруг это нужнобрату из каких-нибудьвысшихсоображений?..

О третьей девочке мне рассказывала умиленная нянька: — До чего это заковыристый ребенок, и представить себе невозможно… укладываю я ее с братом спать, а допрежь того поставила на молитву: «Молитесь, мол, ребятенки!» И что ж вы думаете? Братишка молится, а она, Любочка, значит, стоит и ждет чего-то: «А ты говорю, что ж не молишься, чего ждешь?» — «А как же, говорит, я буду молиться, когда Боря ужемолится? ВедьБогсейчасегослушает… Не могуже ятожелезть, когдаБогсейчасБорейзанят!» Милаяблагоуханнаягвоздика!

Моябылабыволя, я бытолькодетей и признавал залюдей.

Какчеловекперешагнул задетскийвозраст, такемукаменьнашею да в воду. Потомувзрослыйчеловекпочтисплошьмерзавец… Кулич

—А что, сынок, — спросил меня отец, заложив руки в карманы и покачиваясь на своих длинных ногах, — не хотелбытырубльзаработать?

Этобылотакоезамечательноепредложение, что у менядух захватило.

—Рубль? Верно? А зачто?

—Пойдисегодняночью вцерковь, посвятикулич. Ясразуосел, обмяк инахмурился.

—Тожевыскажете: святикулич! Разве я могу? Ямаленький.

—Да ведь не сам же ты, дурной, будешь святить его! Священник освятит. А ты только снеси и постой около него!

—Не могу, — подумав, сказаля.

—Новость! Почемунеможешь?