новая папка 2 / 24830

В. Г. Короленко

Судный день ("Иом-кипур")

Малорусская сказка

[Через десять дней после еврейского нового года, который празднуется раннею осенью, наступает у евреев праздник Иом-Кипур (очищения). Местное христианское

население называет этот день "судным днем" Существует поверье, что в этот день еврейский чорт, Хапун, уносит из синагоги одного еврея. К этому поверью подали

повод, вероятно, чрезвычайно трогательные и исполненные особенной выразительности обряды, сопровождающие празднование Иом-Кипура и совершающиеся в маленьких городишках Западного края на виду у христианского населения]

"Огонь погас, а месяц всходит. В лесу пасется волколак." Шевченко

I

Вот что: выйди ты, человече, в ясную ночь из своей хаты, а еще лучше за село, на пригорочек, и посмотри на небо и на землю. Посмотри, как по небу ходит ясный

месяц, как мигают и искрятся звезды, как встают от земли легкие тучи и бредут куда-то одна за другой, будто запоздалые странники ночною дорогой... А лес стоит

заколдованный и слушает, какие чары встают в нем с полуночи, а сонная речка бежит, и журчит, и бормочет что-то надбережным яворам... И скажи ты мне после

этого, чего только, каких чудес не может случиться вон в этой божьей хатке, что люди называют белым светом?

Все может случиться. Вот с знакомым моим, ново-каменским мельником, тоже раз приключилась история... Если вам еще никто не рассказывал, так я, пожалуй,

расскажу, только уж вы не требуйте, чтобы я побожился, что это все правда. Ни за что не побожусь, потому что хоть слыхал я ее от самого мельника, а всетаки и до

сих пор не знаю: было это на самом деле или не было...

Ну, да уж было или не было, а рассказывать надо, как было.

Раз вечером, после вечерней службы в Новой-Каменке,-- а мельница от села верстах этак в полуторах, не более,-- мельник вернулся к себе что-то не очень в духе. А

отчего бы ему быть не в духе, этого он и сам толком не сказал бы. В церкви все шло как следует, и наш мельник, горлан не из последних, читал на клиросе так

громко да так быстро, что и привычные люди удивлялись. "Вот как чешет, вражий сын,-- говорили добрые люди с великим решпектом [Почтением, уважением (от франц.--

respect)],-- хоть бы тебе одно слово понять можно было. Чистое колесо: вертится-катится, и знаешь, что есть в нем спицы, а поди-ка, угляди хоть одну. Так сот и он читает:

речь как кованое колесо по камню гремит, а слова никак не ухватишь".

А мельник слушал, что люди промеж себя говорят, и радовался. Умел-таки потрудиться для господа бога; языком как иной здоровенный парубок цепом на току молотил, так что даже в горле к концу пересохло и очи на лоб полезли.

После службы батюшка к себе мельника позвал, чаем напоил, да и графинчик

с

травником на стол поставили полный, а со стола убрали пустой. После этого месяц стоял уже высоко над полями и заглядывал в маленькую, но быструю речку Каменку,

когда мельник вышел из поповского дома и пошел по селу, к себе на мельницу.

Из сельских людей кто уже спал, кто сидел при свете каганцов в хатах за вечерей, а были и такие, которых теплая да ясная осенняя ночь выманила на улицу. И сидели

себе старые люди на призьбах (завалинках), а молодые под тынами, в густой тени от хат да от вишневых садов, так что и разглядеть было невозможно, и только

тихий говор людской слышался там и сям, а то и сдержанный смех или иной раз -- неосторожный поцелуй какой-нибудь молодой пары... Эй, мало ли что делается порой

в густой тени под вишнями вот в такую ясную да теплую ночь!

Но хоть мельнику не было видно людей, а люди хорошо видели мельника, потому что он шел самою серединой улицы по месяцу. И потому кое-где ему говорили:

-- Добрый вечер, господин мельник. А не от батюшки ли вы это идете? Не у него ли загостились так долго?

Все знали, что больше не от кого ему и идти, но мельнику это было приятно, и он отвечал не без гордости и не задерживая шагу:

-- Ага, загостился-таки немного! -- и шел себе дальше прегордою поступью.

А иные сидели тихонько под навесами и только ждали, чтобы он прошел поскорее и не заметил бы, что они тут. Но не такой был человек мельник, чтобы пройти мимо

или позабыть тех людей, которые ему должны за муку или за помол или просто взяли у него денег за проценты. Ничего, что их плохо было видно в тени и что они

молчали, будто воды набрали в рот,-- мельник все-таки останавливался и говорил сам:

-- А, здоровеньки были! Тут вы? Молчите или не молчите, это как себе хотите, а мне должок припасайте, потому что срок завтра, утром раненько. А я ждать не

стану, вот что!

И после этого опять шел дальше по улице, и его тень бежала с ним рядом, да такая черная-пречерная, что мельник, человек книжный и всегда готовый при случае

пошевелить мозгами, думал про себя:

"Вот какая черная тень, даже удивительно!.. На человеке надета свитка белее муки, а тень от нее чернее сажи..."

Тут поровнялся он с шинком жида Янкеля, что стоял на горке, недалеко уже от выезда. Шабаш уже кончился с закатом солнца, но все-таки в шинке хозяина не было,

а сидел жидовский наймит Харько, который всегда заменял Янкеля и его бахорей по шабашам и в праздники. Он зажигал им свечи и принимал своими руками деньги от

людей, потому что жиды -- это уж всему свету известно -- строго наблюдают свою веру: ни за что в праздник ни свечей не зажгут, ни денег в руки не

возьмут: грех!

Все это за них и делал наймит Харько, из отставных солдат, а Янкель, или Янкелиха, а то и бахори только следили зоркими очами, чтобы как-нибудь пятак или там двадцатка вместо выручки не попала каким-нибудь способом в карман к Харьку.

"Хитрый народ, ой и хитрый же! -- подумал про себя мельник.-- Умеют и богу

своему угодить и грошей не упустят. Да и разумный народ, это тоже надо сказать,-- где нашим!"

Он остановился у входа в шинок, на площадке, крепко утоптанной множеством людских ног, что толклись тут и в базар, и в простые дни, всю неделю,-- и спросил:

--Янкель! Эй, Янкель! Дома ты, или, может, тебя нету?

--Нету, не видите, что ли? -- отвечал наймит из-за прилавка.

--А где?

--Где -- в городе, вот где,-- отвечал наймит.-- Вы разве не знаете, какой у них день?

--Какой?

--Иом-Кипур!

"Вот объяснил, так объяснил!" -- подумал про себя мельник. А надо вам сказать, наймит этот человек был письменный и гордый. Любил задирать нос кверху, а

особливо перед мельником. На клиросе читал, пожалуй, не хуже мельника, только что голос имел с трещиной и забирал в нос. Поэтому в "Часослове" еще мог

с

Филиппом Гладким тягаться, а уж в "Апостоле" никаким способом. Зато в чем другом ни за что, бывало, не уступит. Мельник скажет одно слово, а он ему навстречу

другое. Мельник скажет иной раз: "не знаю", а наймит тотчас: "а я так знаю".

Неприятный человек... Вот и теперь загнул такое слово, что мельник даже под шапкою ногтями заскреб, а он радуется.

--Да вы, может, и теперь не догадались, какой это день?

--А что мне и знать всякий жидовский праздник! -- ответил мельник с досадой.-- Разве я у них служу или что?

--Всякий? То-то вот и есть, что не всякий! Сегодня у них такой праздник, что только раз в год и случается. Да еще я вам скажу: такого другого

праздника на всем свете ни у одного народа не бывает.

--Ну, вы скажете!

--Про Хапуна, я думаю, и вы слыхали.

-- А?

Мельник только свистнул,-- как же это он в самом деле не догадался? -- и заглянул в окно жидовской хаты. Там, на полу, были разостланы сено и трава, в двойных и тройных светильниках горели тонкие сальные свечки-мока'нки и слышалось

жужжание как будто от нескольких здоровенных, в рост человека, пчел. То молодая, недавно взятая еще Янкелем, вторая жена и несколько жиденят, закрыв глаза

и

чмокая губами, жужжали какие-то молитвы, в которых слова схватить было невозможно. Однакоже было что-то такое в этом молении удивительное: казалось, кто-то другой сидит внутри жидов, сидит и плачет, и причитает, вспоминает

и

просит. А кого и о чем? -- кто их знает! Только как будто бы уже не о шинке и не о деньгах...

У мельника стало от той жидовской молитвы что-то сумно на душе,-- и жутко, и жалко. Он переглянулся с наймитом, которому тоже слышно было жужжание изза

корчемной двери, и сказал:

--Молятся!.. Так, говоришь, Янкель поехал в город?

--Поехал.

--И что ему за охота? Ну, как его-то как раз Хапун и цапнет?

--То-то и оно! -- ответил наймит.-- Кабы так на меня. то даром, что я воевал со всяким басурманским народом и имею медаль,-- а ни за какие бы, кажется,

карбованцы не поехал. Сидел бы себе в хате,-- небось, из хаты не выхватит.

--А почему? Если уж кого схватить, то схватит и в хате. Почему в хате нельзя?

--Почему?.. Если вам нужно выбрать шапку или хотя рукавицы, вы куда за ними пойдете?

--Да никуда, как в лавку.

--А почему в лавку?

--Потому что в лавке шапок видимо-невидимо.

--Вот то-то и оно. Посмотрели бы вы теперь в синагоге: там тоже жидов видимо-невидимо!

Толкутся, плачут, кричат так, что по всему городу слышно, от заставы и до заставы. А где толкун мошкары толчется, туда, известно, и птица летит. Дурак бы был и Хапун, если бы стал вместо того по лесам да по селам рыскать и

высматривать. Ему только один день в год и дается, а он бы его так весь и пролетал понапрасну. Еще в которой деревне есть жид, а в которой, может, и не найдется.

--Ну, таких мало.

--Хоть мало, а все-таки... притом, из многолюдства и выбирать много лучше.

Оба замолчали... Мельник подумал, что опять его наймит зашиб хитрыми словами, и ему стало опять неприятно. А из окон все неслись жужжание, и плач, и причитание жидов.

-- Да это еще правда ли? -- заговорил мельник, которому захотелось подразнить наймита.-- Может, так люди брешут! Один дурень сбрехнет, а другой и поверит.

Наймиту эти слова не понравились.

--Разве это я сам выдумал,-- сказал он,-- или мой отец, или сват...

Когда это известно всему крещеному народу.

--А вы ж сами это видели?-- задорно спросил мельник.

Когда он входил в азарт, то говаривал иногда, что не хочет знать самого чорта, пока его ему не покажут вот так, как на ладони. А теперь он как раз был в самом азарте.

-- А вы ж,-- говорит,-- сами видели? А когда не видали, то и не говорите, что оно есть, вот что!

Наймит спустил маленько голосу и даже что-то закашлялся. Ну, да не такой -- волк его заешь! -- и он человек был, чтобы совсем сдаться.

--Лгать не стану,-- говорит,-- сам никогда не видал. Ну, а вы, господин мельник, когда-нибудь Киев видели?

--Нет, не видел, тоже лгать не буду.

-- А он-таки есть, хоть вы его и не видали. Тут уж мельник на такое ясное слово совсем вылупил глаза.

"Вот что правда, то правда,-- подумал он,-- таки Киев есть, хоть я его не видал...

Видно, надо верить, когда добрые люди говорят".-- Ну, хорошо... От кого ж вы это слышали?

--Ба! от кого? А вы от кого про Киев слыхали?

--Тю-тю! Ну, и язык у вас!.. Чистая бритва, чтоб ему отсохнуть!

--Нечего моему языку отсыхать... Если все говорят, то, значит, правда. Не была бы правда, то все не говорили бы, а говорили бы одни только брехуны...

--Тьфу! Да остановись ты хоть на одну минуту! Я ж уже и сам вижу, что не в тот переулок завернул... А только я б хотел знать, откуда она взялась, такая людская намолвка...

--А оттуда и взялась, что это каждый год бывает. Что бывает, о том и люди говорят, а чего не бывает, о том и говорить не стоит...

--А, вот человек какой! Скажи мне, наконец, что ж такое бывает, вот что!

--Эге-ге, так, видно, вы и этого не знаете, что бывает в судный день?..

--Знал, то б и не спрашивал. Слышу давно,-- люди болтают, вот как и ты: Хапун, Хапун, а в какой разум это говорится, и не знаю.

--Так бы сразу и говорили, что не знаете... Если хочете знать, так я и расскажу, потому что я побывал-таки на свете, не то что вы. Я и в городе живал не по

одному году, и у жидов не первый раз служу.

--А не грех тебе? -- усомнился мельник.

--Другому кому грех, а солдату все можно! Нам такая и бумага выдается.

--Разве что бумага...

После этого уже солдат рассказал мельнику дружелюбно всю правду про Хапуна и про то, как он в этот день ежегодно хватает по одному жиду.

Хапун, надо и вам сказать, когда вы не знаете, есть особенный такой жидовский

чорт. Он, скажем, во всем остальном похож и на нашего чорта, такой же черный и с такими же рогами, и крылья у него, как у здоровенного нетопыря; только носит

пейсы да ермолку и силу имеет над одними жидами. Повстречайся ему наш брат, христианин, хоть о самую полночь, где-нибудь в пустыре или хоть над самым омутом,

он только убежит, как пугливая собака. А над жидами дается ему воля: каждый год выбирает себе по одному и уносит...

Для этого-то вот выбора и назначается иом-кипур, судный день. Жиды задолго уже до того дня молятся, плачут, рвут на себе одежду и даже головы зачем-то обсыпают

золой из печки. Перед вечером все моются в речке или на ставах [Ставпруд], а как зайдет солнце, идут бедняги в свою школу [Простой народ в Юго-

западном крае называет синагоги школами], и уж какой оттуда крик слышится, так и не приведи

бог: все орут в голос, а глаза от страха закрывают... А уже в это время, как только небо погаснет и станет на нем вечерняя звезда. Хапун вылетает из своего

места и вьется над школой, и в окна бьет крылом, и высматривает себе добычу. Но вот когда уже настоящий страх нападает на жидов, так это в самую полночь. Они

нарочно зажигают все свечи, чтобы не было так жутко, падают все на пол и начинают кричать, как будто их кто режет. И когда они так лежат и надрываются, Хапун, как большой ворон, влетает в горницу; все слышат, как от его крыльев

холод идет по сердцам, а тот, которого он высмотрел ранее, чувствует, как в его спину впиваются чортовы когти. А! рассказывать об этом и то даже мороз по-за

шкурой пройдет, а каково-то бедному жиду!.. Само собою,-- кричит во все горло.

Ну, да кто тут услышит, когда и все тоже галдят, как сумасшедшие? А может, кто из соседей и слышит, так что ж тут делать,-- рад, что не ему выпала злая доля!..

Наймит Харько сам слыхал не один раз, как после того в местечке разносился звук трубы, да такой звонкий, жалобный и протяжный... Это служка из школы на прощание

трубит вдогонку своему бедному брату, между тем как другие надевают в передней "патынки"

(потому что в школу входят в одних чулках) и тихо расходятся по домам.

Видел также Харько, как они останавливались кучками против месяца и бормотали что-то, и подымались на цыпочки, глядя в ночное небо... А в это время, когда уже

все до одного разойдутся, на полу в передней комнате сиротливо стоит себе пара "патынков"

и ждет своего хозяина... Э! сколько бы ни ждала, никогда не дождется, потому что в этот час над полями и лесами, над горами, ярами и долинами Хапун тащит хозяина

патынков по воздуху, взмахивая крыльями и хоронясь от христианского глаза. Рад, проклятый, когда ночь выпадет облачная да темная. А ежели тихая да ясная, как

вот сегодня, что месяц светит изо всех сил, то, пожалуй, напрасно чертяка

и

труды принимал...

--А почему? -- спросил мельник.

--А потому, что вот видите вы: стоит любому, даже и не хитрому, крещеному человеку, хоть бы и вам, например, крикнуть чертяке: "Кинь! Это мое!"-он тотчас

же и выпустит жида. Затрепыхает крылами, закричит жалобно, как подстреленный шуляк [Коршун], и полетит себе дальше, оставшись на весь год без поживы. А жид

упадет на землю. Хорошо, если не высоко падать или угодит в болото, на мягкое место. А то все равно, пропадет без всякой пользы... Ни себе, ни чорту.

--Вот так штука! -- сказал мельник в раздумьи и со страхом поглядел на небо, с которого месяц действительно светил изо всей мочи. Небо было чисто, и только

между луною и лесом, что чернелся вдали за речкой, проворно летело небольшое облачко, как темная пушинка. Облако, как облако, но вот что показалось мельнику

немного странно: кажись, и ветру нет, и лист на кустах стоит -- не шелохнется, как заколдованный, а облако летит, как птица и прямо к городу.

--А поглядите-ка, что я вам покажу,-- сказал мельник наймиту.

Тот вышел из шинка и, опершись спиной о косяк, сказал хладнокровно:

--Ну, так что ж? Нашли, что показывать: облак, так и облак! Бог с ним...

--Да вы поглядите-ка еще,-- ветер есть?

--Та-та-та-а... Вот оно что!-- догадался наймит.-- Прямо в город мандрует...

И оба почесали затылки, задравши головы кверху. А из окон попрежнему неслось жужжание, виднелись желтые вытянутые лица, шапки на затылке, закрытые глаза,

неподвижные губы... Жиденята плакали, надрывались, и опять мельнику показалось, что кто-то другой внутри их плачет и молит о чем-то давно утраченном и

наполовину уже позабытом...

--А! пора и домой,-- очнулся мельник.-- А я было хотел гроши Янкелю отдать...

--Можно. Я принимаю за них,-- сказал на это наймит, глядя в сторону.

Но мельник притворился, что не слыхал этих слов. Деньги были не такие маленькие чтобы вот так, просто, отдать какому-нибудь пройди-свету, отставному солдату.

--Прощайте-ка,-- сказал поэтому мельник.

--Прощайте и вы! А деньги я-таки принял бы.

--Не беспокойте себя: отдам и самому.

--Это как себе хотите. А взять и я взял бы, беспокойство небольшое. Ну, пора уж и шинок запирать. Видно, кроме вас никакая собака уже не завернет сегодня.

Наймит опять почесал себе о косяк спину, посвистал как-то не совсем приятно вслед мельнику и стал запирать двери, на которых были намалеваны белою краской

кварта, рюмка и жестяной крючок (шкалик). А мельник спустился с пригорочка и пошел вдоль улицы, в своей белой свитке, а за ним опять побежала по земле черная-пречерная тень.

Но теперь мельник раздумывал уже не о своей тени, а совсем-таки о

другом...

II

Мельник прошел не более десяти сажен, как в садочке по-за тыном что-то зашуршало и зашумело, будто вспорхнули две большие птицы. Но это были не птицы, а какой-то

парубок с девкой, испуганные тем, что мельник сразу вышел из темноты. Впрочем, парубок, видно, был не из страшливых: отойдя еще подальше в тень, так что едва