новая папка 2 / 16899

Бурлаки

х

Том 3. Очерки и рассказы (1888--1895)

I

Четыре года отбывал молодой Гамид воинскую повинность -- в денщиках служил.

Тихий, смирный был Гамид и молодец собой. Все любили его, и начальник говорил ему на прощанье:

-- Охота тебе, Гамид, уходить,-- оставайся!

Жаль и Гамиду было, да все-таки потянуло домой.

Сильно забилось его сердце, когда опять, после четырех лет, увидел он свою глухую деревушку, в ста верстах от Волги.

Все так же стояла там старая мечеть с высоким, тонким минаретом, те же соломой крытые избы с узорчатыми коридорчиками.

Деревня бедная, земля песчаная, требующая удобрения, но скотины мало, и колотятся татары из года в год, проводя зиму впроголодь по своим избам, а на лето отправляясь на работы в степь. "Бурлаки" -- так зовут таких татар в степи.

Пришел Гамид домой как раз в праздник. Идет но улице, и первая, кого он увидел

всвоем селе, была высокая, красивая Мялмуре.

Остановился Гамид и глазам своим не верит, как она выросла.

Когда в солдаты уходил он,-- девочкой еще, тонкой козочкой прыгала Мялмуре, а теперь прошла по улице, и засмотрелся ей вслед Гамид. И сам он молодец, особенно в гусарском мундире, который нарочно надел; а тут про все забыл, глядя вслед Мялмуре: лицо набелено, ногти красной краской выкрашены, зубы -- черной. Концы платка, что падает с головы, спускаются на плечи. Этим платком лицо покрывает Мялмуре, а из-за платка черные глаза так и горят на Гамида. В сердце прямо прошел к нему этот взгляд. А на тонких руках браслеты, перевязь через плечо, усыпанная серебром и бирюзой, а сзади, из-под платка, два серебряных рубля болтаются на красной блузе, расшитой яркими оранжевыми тесемками.

Прошла Мялмуре, а Гамид все стоял и смотрел ей вслед, и потянулось за ней сердце его, потянулись все мысли его, весь свет ушел за ней. Только и видел с тех пор и наяву и во сне свою Мялмуре Гамид. Молодая, красивая, высокая, самая красивая, самая высокая из всех девушек деревни.

II

Старый отец у Гамида, так и зовут его -- старый Амзя. Высокий, худой, бритый. Только из-под подбородка торчит клок длинной седой бороды, как у козла или как у почтенного американского колониста, в круглой из белой шерсти шляпе. Но снимет Амзя свою шляпу да тюбетейку с бритой головы, и уж тогда никто не ошибется, что он не американский колонист, а старый, сухой, как обглоданная кость, татарин.

Обрадовался Амзя сыну. Точно стену в погребе разломали и проникли вдруг лучи солнца в темный погреб, так и на душе Амзи вдруг светло стало. Нарядный, как игрушка, сын, его сын: кормить станет теперь старого отца...

Отдохнул Гамид с дороги и вместе с отцом ушел "бурлачить" в степь. Лето проработали в степи, а на зиму домой назад пришли.

Идет и думает старый Амзя: надо женить сына. Думает и Гамид о жене.

Как только пришли в деревню, надел Гамид высокие сапоги, ситцевую в черных крапинках рубашку, безрукавку и пошел туда, где жила Мялмуре: не увидит ли ее. А Мялмуре как раз с речки идет с длинным тонким кувшином. Покраснел Гамид до ушей, смутилась Мялмуре и, отвернувшись, прошла в свою избу...

Хороша Мялмуре, да богат Елалдин, отец Мялмуре, не отдаст за Гамида. Восемь лошадей у Елалдина, почту гоняет, с самим Миньготой дружбу водит.

"Что ж, что богат? -- думает Гамид,-- а я молодой да сильный, работать могу за двоих,-- только бы узнал он меня: полюбит как сына".

У Елалдина в то время как раз ямщик ушел, и вздумал Гамид в ямщики к нему наняться. Такого ямщика кому не надо?

Живет Гамид на широком дворе Елалдина, ест салму за одним столом с Мялмуре, а утром смотрит, как идет она с ведрами, покачиваясь, как трость, за водой. Натаскает с речки в бадью, что стоит во дворе, а потом начнет высоким узорчатым кувшином с тонкой шейкой черпать воду из бадьи и носить в дом. Черпает не торопясь и смотрит, как Гамид возится под навесом,-- то лошадей готовит, то чинит почтовую тележку, а то просто вертит в руках кнут, внимательно осматривая его с таким видом, чтоб не догадалась Мялмуре, что на нее только и глядит Гамид.

А догадались уж все: и Мялмуре, и Елалдин, и Мань-яман -- старая сестра Елалдина, которая живет вместо хозяйки в его доме, потому что умерла его жена, а другой он себе еще не высмотрел, да и хотел прежде дочь замуж выдать, а потом уж и самому жениться.

Старая тетка Маньяман любила Мялмуре, полюбила и Гамида, но Елалдин не то думал.

Миньгота, богатый и старый, искал себе четвертую жену и стал ездить в гости к Елалдину.

Миньгота богатый купец и знает торговое дело так, как никто. С казанскими купцами ведет торговлю, и издалека ездят к нему. Торгует кожами, гуртами, топит сало, торгует чаем, сахаром и всяким товаром, сеет много хлеба и по зимам, в дешевое время, за бесценок нанимает на дорогие летние работы. Живет он верст за двадцать пять в большом торговом селе.

Не по душе старый Миньгота молодой Мялмуре. И тетке не люб он. Один Елалдин за него стоит.

III

Пропало бы дело Гамида, и не женился бы он на Мялмуре, если бы не выручил случай. Верстах в пятидесяти от их деревни была земля одного петербургского барина. Барин был молодой, служил в Петербурге, а летом наезжал к себе в деревню. Когда ездил, то всегда заезжал сменять лошадей к Елалдину. Барин был ласковый, добрый, и все у Елалдина радовались, когда приезжал он. Два года уже не был барин. Стояли тяжелые годы: голод был, хворь была,-- от хвори и старуха Елалдина померла. Убавилось и богатства у него: стал и он смотреть не так весело, как прежде.

Пришла весна третьего года. Опять не веселили поля. Гамид уж год своей службы доживал у Елалдина, когда опять заехал во двор знакомый барин. Самого Елалдина не было дома. Хоть и праздник был, но он уехал в гости к Миньготе.

Увидали в окно, кто подъехал, и бросились к воротам: и тетка и Мялмуре. Смотрит Гамид -- какой-такой дорогой гость приехал? Рассказала ему наскоро Мялмуре, пока старая Маньяман здоровалась да хлопотала возле барина.

Маньяман души своей не слышала от радости. Ей-то дороже всех барин. Совсем ослепла было старуха года два назад, и в глазах так темно было, как в сыром погребе, и голова болела -- не жила, а мучилась тогда старая Маньяман. Вот и рассказала она как-то проезжавшему барину про свою болезнь. Поговорил барин с Елалдином и приказал привезти Маньяман к себе в усадьбу. Поместил ее барин в своем доме,-- дом большой, а он один. Выписал доктора из города. Приехал

доктор, пришел к Маньяман в комнату и говорит ей по-татарски: "Хочешь, Маньяман, видеть?" -- "Хочу",-- отвечает Маньяман. "А не боишься того, что я буду глаз твой резать?" -- "Не боюсь",-- говорит Маньяман. Взял кто-то за голову Маньяман, она дрожит вся,-- глаза так быстро, быстро мигают, а доктор. все говорит ласково, тихо: "Не бойся, Маньяман, не бойся". И не помнит уж Маньяман, что было дальше. Потом пришла в себя. Через неделю пришел доктор, поднял ей повязку, спрашивает: "Что видишь, Маньяман?" Смотрит Маньяман в окно.-- "Травку зеленую вижу".-- И заплакала от радости. "А голова болит?" -- "Прошла голова". Еще две недели продержали Маньяман и, наконец, домой отпустили. Доктор сказал ей на прощанье: "Смотри, Маньяман: как ветер или пыль -- не ходи на двор -- глаза запылишь, тогда нехорошо опять будет". Сперва береглась, а потом стала ходить: нельзя по крестьянству не ходить. Запорошит глаза, опять голова заболит -- и через туман начинает видеть Маньяман, когда светло и нет пыли на дворе -- хорошо и сейчас видит.

Теперь она сидит с знакомым барином на крылечке, поднесла руку к своему старому опухшему лицу и смотрит снизу вверх в лицо своего милого барина. Всматривается и Гамид в барина: смотрит на его черную стриженую голову, на его мягкую черную бороду, добрые острые глаза, и все хочется ему еще смотреть, и удивляется он и думает, что вот и богатый и барин, а разговаривает с простыми людьми, и смеется с ними, и руку им жмет.

-- Ты,-- говорит барин старухе,-- не Маньяман по-нашему, а Марфа, а Елалдин -- Дмитрий.

Мялмуре самовар поставила, пока барин разговаривал с теткой на крылечке, стол накрыла, поставила поднос с маленькими чашечками на высоких шейках. Сама одела новый костюм, вышла на крыльцо и по-татарски зовет барина чай пить.

Не понимает барин, смотрит на Мялмуре, смеется и говорит ей по-русски -- какая красавица она стала. Смеется и Мялмуре, качает головой и говорит с сожалением:

-- Не понимай русску.

Маньяман переводит, краснеет Мялмуре и, присев на лавке, все смотрит, как молодой барин пьет чай. Вошел и Гамид, облокотился о дверь и тоже смотрит.

--Это кто, Марфа? -- спросил барин, указывая на Гамида.

--Наш работник.

--Ты и повезешь? -- обратился барин к нему.

--Так точно, ваше благородие,-- ответил ласково Гамид и вытянулся, как солдат.

--В солдатах был?

--Так точно, ваше благородие.

--Женат?

-- Никак нет, ваше благородие.

Барин подумал.

--Такой молодой, красивый, и не женат -- надо жениться.

--Так точно, надо.

--Вот тебе жена -- Мялмуре.

Загорелись глаза у Гамида, засмеялись все, отвернулась Мялмуре. Замолчали.

--А лошади приготовлены? -- спросил барин.

--Так точно.

--И запрягать можно?

--Так точно, можно.

--Ну так запрягай.

--Слушаю-с.

--Хороший работник? -- кусая бородку, спросил барин, когда ушел Гамид.

--Больно хороша,-- отвечала Маньяман,

--Ну что ж, вот выдайте Мялмуре.

Старуха покачала головой.

-- Дмитрий не хочет.

И доверчивым шепотом старуха рассказала барину о помыслах Елалдина и о старом Миньготе.

Барин задумчиво слушал, кусая бородку, и проговорил, когда кончила старуха:

--Нехорошо, Марфа!

--Знамо, нехорошо,-- вздохнула старуха,-- чего станешь делать?

--Надо уговорить Дмитрия.

--Не станет слушать,-- мотнула головой Маньяман.

--Ты скажи, чтоб он приехал ко мне.

--Ладно... Ты ему говорить станешь?

--Стану.

--Не говори только, что я сказала. Больно сердиться будет.

--Ладно... А Мялмуре пойдет за Гамида?

Мялмуре, хотя и не понимала по-русски, но опустила голову и покраснела. Маньяман ответила за нее:

-- Знамо, лучше, чем за старого.

Когда Гамид подал лошадей, барин встал и произнес:

-- Ну, прощай, Марфа. Прощай, Мялмуре... тебя надо звать -- красавица Зарема.

Старуха перевела ей.

Барин все держал за руку Мялмуре, а она краснела и смотрела в окно.

Лишь только барин вышел и сел в тарантас, как подъехал и сам Елалдин и, слезши у ворот с плетушки, пошел к барину.

-- Здравствуй, Андрей Петрович,-- проговорил он, озабоченно подходя и пожимая протянутую руку.

Елалдин был не в духе: верно, с Миньготой не ладилось дело.

--Здравствуй, Дмитрий,-- ответил барин,-- как поживаешь?

--Слава богу,

--Ну что, как хлеб?

--Не видно еще... Как бы худо опять не было?

--Будет урожай.

Елалдин покачал недоверчиво головой.

--Земля стара стала. Баба стара -- нету детей, земля стара -- нету хлеба.

--Будет. Год на год не приходит, Елалдин.

Елалдин опять кивнул бритой головой и, смотря в свою шапку, которую держал в руках, раздумчиво сказал:

-- Год на год не приходит, час на час не приходит... Человек на человека не приходит... сейчас так думал, сейчас другое уже.

Елалдин вздохнул и, подняв голову, посмотрел в голубое небо.

--Да, да,-- вздохнул и барин,-- ну, прощай. Я вот без тебя чаю напился, дочка твоя угостила... Маленькая была, а теперь невеста стала... год на год не приходит,-- весело кивнул головой молодой барин.

--Так, так.

--Пора замуж.

--Жених придет -- замуж пойдет.

-- Хорошего надо: молодого, сильного.

Елалдин нахмурился.

--Какого бог даст,-- уклончиво и нехотя ответил он.

--Сама пусть выберет.

--Девка глупа -- чего выберет? -- уж совсем угрюмо ответил отец и ревниво покосился на сестру -- не наговорила ли уж?

Но Маньяман, опустив голову, смотрела в землю, и ни один мускул не шевелился на ее старом вспухшем лице. Мялмуре, не понимая разговора, все смотрела своими черными глазами в лицо доброго барина. А Гамид так внимательно всматривался в спину коренника, словно в первый раз ее видел.

Неприветливо и сурово нахмурился Елалдин, как те синие тучи, что надвигались на веселое солнце:

--Ну, прощай, Дмитрий. Заезжай-ка ко мне: дело у меня есть,-- сказал барин.

--Ладно, заедем... с богом.

--Прощайте.

Отперли ворота, и выехал барин, а с ним и праздник души старой Маньяман. Тихо пошла она с Мялмуре в избу, а Елалдин угрюмо стал выпрягать во дворе свою лошадь.

IV

Татарин пахарь плохой, но ездить умеет. Его тройка поджарых башкирских лошадей ничего не стоит на вид против сытой тройки русского. Кажется, и полстанции не пробежать им. Такое же впечатление неуверенности производит и хозяин их. Он все время в нервном напряжении. Если грязно, дорога тяжелая или горы, он сам не свой. Он дергает то и дело своих лошадей, не умолкая покрикивает и все мучительно ерзает на козлах, словно ищет местечка, откуда бы ловчее стегнуть свою загнанную тройку.

Но если дорога хороша, татарин едет со скоростью, на какую только способны его лошади: пятнадцать, семнадцать и двадцать верст в час. Его окрик, резкий, жесткий и страстный, все крепнет, и кроткие кони, прижав уши, мчатся. Они сами словно свирепеют и рвут постромки и дико отбрасываются, обскакивая на ходу препятствия, или скачут чрез них,-- будь то пень или какой-нибудь иной предмет. Толчок, рытвина, овраг с маленьким мостиком там, внизу,-- все проносится с головокружительной быстротой, и экипаж, как лодку в бурю, бросает во все стороны.

Двадцать, тридцать верст -- час, полтора -- и станции нет. Загнанные лошади, сразу понурившись, уже стоят опять клячами у подъезда новой станции, а ямщик, соскочив с козел и не обращая больше внимания на лошадей, возится возле седока.

-- Ему что,-- пренебрежительно сплевывает русский крестьянин, знай пошел, а загонит -- только всего, что шкуру сдерет, а махан {мясо. (Прим. Н. Г. ГаринаМихайловского.)} опять-таки сожрет. А вот дай-ка на семьсот верст потянемся?!

Гамид не только не хуже других возил, но, может, и лучше.

У барина несколько раз открывался рот крикнуть: "Легче!" Но самолюбие удерживало, и двадцать пять верст были проеханы. Потягиваясь, барин, посмотрез на часы, проговорил:

-- Час с четвертью... Молодец! Никто еще так не возил меня.

Пока запрягали новых лошадей, барин повел с Гамидом на крыльце такой разговор:

--Ну, так как же, Гамид,-- хочешь взять Мялмуре?

--Хочу, ваше благородие, да денег нет.

--А много надо?

--Меньше ста рублей Елалдин не возьмет, да на свадьбу надо сто.

--Гм! А ты их где достанешь?

--Где достану? Нигде...

Барин думал о чем-то и кусал свою бородку.

--Ну, а если я тебе их дам?

--Я бы отработал их.

--Как?

--Как прикажешь... В работники пошел бы с Мялмуре вместе.

--А Елалдин? Он как без ямщика будет?

--У Елалдина сын скоро придет,-- он все равно не станет нас держать. Он жену возьмет себе.

--А когда бы ты свадьбу сыграл?

--Нынче.

--Сейчас?

--Сейчас можно... Елалдин если согласится.

-- Ну, хорошо.

И, вынув двести рублей, барин сказал:

-- Вот тебе... А Елалдину скажи, чтобы завтра приехал... Непременно завтра.

Такой уж был барин: любил все скоро и аккуратно чтоб было.

Гамид так растерялся, что не хотел даже брать денег.

--Как же... условие надо...

--Ничего не надо... верю...

Когда он, наконец, взял и хотел поцеловать руку барина, тот спрятал руку за спину и проговорил:

-- Так поцелуемся.

Они поцеловались, и, когда барин уехал, Гамид думал, что это ангел Магомета, а не барин.

Гамид знал, что все двести рублей он до последней копейки отработает, но то, что ему без расписки поверил барин, было еще дороже ему, и он готов был теперь за барина и умереть и в огонь и в воду идти. А барин -- баловень судьбы, уже мчался дальше, согретый своим добрым порывом. Что ему, молодому, богатому, с блестящей карьерой в будущем, эти двести рублей, которые еще к тому же отработаются?

Он хотел пить кумыс в этом году: Мялмуре будет готовить его, а Гамид будет конюхом.

На другой день к нему в усадьбу приехал Елалдин. Дал ему барин лесу, дал под хлеб две десятины чищобной земли, подарил жеребенка,-- и сдался Елалдин.

V

А через две недели Мялмуре уже подавала на террасе в саду первые бутылки кумыса барину. Барин сидел в кресле и читал книгу.

--Ну, давай,-- оторвался он от чтения,-- твое здоровье!

--Будь здоров,-- ответила Мялмуре, смотря в его черные глаза.

--Ты умеешь уж по-русски говорить?

--Я учусь, чтоб с тобой говорить,-- рассмеялась Мялмуре.

Она покраснела, а барин выпил налитый кумыс и, щурясь, протянул к ней стакан:

--Еще налей, Мялмуре... вкусный кумыс.

--Пей на здоровье.

Мялмуре наливала, а барин пил, задумчиво смотрел и о чем-то думал.

Каждый день стала носить ему кумыс Мялмуре. А иногда он сам заходил к ней в кумысную, рассматривал и любовался чистотой, окружавшей Мялмуре, любовался и стройной молодой хозяйкой.

Раз в одно свежее, прекрасное утро, когда яркие лучи солнца спорили с густотой тени на террасе, когда вокруг сверкала свежая зелень, а глаза Мялмуре сверкали на барина ярче зелени и солнца, барин сказал, охваченный прелестью и утра и Мялмуре:

-- Если б другая такая была, как ты, Мялмуре, я женился бы на ней.

Мялмуре недоверчиво и грустно покачала головой:

--Лучше Мялмуре найдешь... В большом городе много есть... Там как в сказке...

--А ты любишь сказки?

--Люблю,-- ответила печально Мялмуре и пошла по аллее. Барин долго смотрел ей вслед.

Смеялась дворня над Гамидом и говорила, что он плохо смотрит за женой. Гамид не верил слухам, но больное ревнивое чувство закрадывалось в его душу. Он еще сильнее полюбил Мялмуре. Она любила обновы, и, когда надевала их, он смотрел на нее, и голова его кружилась, кровь бросалась в голову, и он страстно думал, что не сыщешь на земле другой такой. Когда смеялись над ним, что он волю жене дает, что она как царица какая обращается с ним,-- при людях и то никакой покорности ему не показывает,-- Гамид думал: пусть делает что хочет, только любит. А что любит она его, Гамид верил этому. Но в душе все-таки решил не служить больше у доброго барина. Что-то в сердце закипало, и совестно ему было как-то теперь смотреть на барина. Отвечает, а сам смотрит в землю, и не кажется ему больше, что его барин ангел Магомета. Боится грешить Гамид, не хочет и в душе ругать барина, но ждет не дождется, когда кончится лето -- срок его службы.

Прошло лето, и осень прошла. Щедро расплатился барин, весь долг заработал сразу Гамид. Уехал в Петербург барин, а Гамид с женою возвратились в свою деревню, к старому Амзе. Скучная возвращалась Мялмуре; сказал ей Гамид, что больше не будут служить они у барина. Как сказка, показались ей и лето, и терраса, и барин, который уехал теперь туда, в большой город, где много всего, много красивых девушек.

Рвалось сердце Мялмуре туда за ним, и опостылела ей родная деревня. Не пришелся по сердцу ей и старый Амзя и его грязный домик. Терпел Гамид и думал: