новая папка 2 / 15396

Н.С.Лесков. Шерамур

(Чрева-ради юродивый)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

По некоторым, достаточно важным причинам выставленная кличка должна заменять собственное имя моего героя - если только он годится куда-нибудь в герои.

Если бы я не опасался выразиться вульгарно в самом начале рассказа, то

ясказал бы, что Шерамур есть _герой брюха_, в самом тесном смысле, какой только можно соединить с этим выражением. Но все равно: я должен это сказать, потому что свойство материи лишает меня возможности быть очень разборчивым в выражениях, - иначе я ничего не выражу. Герой мой - личность узкая и однообразная, а эпопея его - бедная и утомительная, но тем не менее

ярискую ее рассказывать.

Итак, Шерамур - _герой брюха_; его девиз - _жрать_, его идеал - _кормить других_; в этом настроении он имел похождения, достойные некоторого внимания. Я опишу кое-что из них в коротких отрывках: это единственная форма, в которой можно передать что-нибудь о лице, не имевшем никакой последовательности и не укладывающемся ни в какую форму.

Начинаю с того самого случая, как он показался первому человеку, который обнаружил в нем нечто достойное наблюдения.

Летом 187* года в Париж прибыл из Петербурга литературный Nemo. {Никто (лат.).} Он поселился в небольшой комнатке, против решетки Люксембургского сада, и жил тут тихо и смирно несколько дней, как вдруг однажды входит к нему консьерж и говорит, что пришел "некто" и требует, чтобы monsieur вышел к нему - на лестницу.

Nemo имел основания не любить таинственности и с неудовольствием спросил:

-Кто это такой и что ему нужно?

-Я думаю, это некто из ваших, - отвечал француз.

-Это мужчина или женщина?

-Во всяком случае мне кажется, что это скорее мужчина.

-Так попросите его сюда.

-Да, но мне кажется, что ему неудобно войти.

-Разве он пьян?

-Нет; он... раздет.

ГЛАВА ВТОРАЯ

На узенькой спиральной лестнице с крошечным окном в безвоздушный канал, образовываемый тремя сходящимися острым углом стенами, стояла очень маленькая, но преоригинальная фигура. Первое, что бросилось в глаза Nemo, были полудетские плечи и курчавая голова с длинными волосами, покрытая истасканною бандитскою шляпою.

Сначала казалось, что это костюмированный тринадцатиили четырнадцатилетний мальчик, но чуть он оборотился, вид изменяется: перед вами прежде всего два яркие, черные глаза, которые горят диким, как бы

голодным огнем, и черная борода замечательной величины и расположения. Она заросла по всему лицу почти под самые глаза и вниз закрывает грудь до пояса. Такую бороду, по строгановскому лицевому подлиннику, указано писать только преподобному Моисею Мурину, вероятно ради особенности его мадьярского происхождения и мучительной пылкости темперамента этого святого, которому зато и положено молиться "от неистовой страсти".

Nemo подошел к незнакомцу и спросил:

-С кем я имею честь...

-Никакой нет чести, - отвечал незнакомец не натуральным, а искусственным баском, как во время оно считали обязанностью хорошего тона говорить кадеты выпускного класса. Nemo понимал некоторый толк в людях и сам переменил манеру.

-Что же вам надо? - спросил он гостя.

-Имею дело.

-Так войдите в комнату.

-У вас нет никого?

-Никого.

-Могу.

Инезнакомец пошел за хозяином важно и неспешно, переставляя свои коротенькие ножки, а когда взошел, то сел и, не снимая шляпы, сейчас же спросил:

-Нет ли у вас работы?

-Работы!

-Да, нет ли у вас какой работы?

-Да какая же у меня работа?

-Разве я знаю, какая?

-Вы мастеровой?

-Нет, не мастеровой, а мне говорили, что вы романы пишете.

-Это правда.

-Так я - переписывать.

-Но теперь я ничего не пишу.

-Вот как! Значит - сыты.

Он встал и, немного насупясь, добавил: - А деньги есть у вас?

Хозяин невольно посторонился и спросил:

-Что это значит? -

-Значит, что я три дня не жрал.

-Сколько же вам нужно?

-Мне нужно много, но я у вас хочу взять два франка.

-Извольте.

Турист опустил руку в портмоне и подал своему гостю пятифранковую монету.

-Здесь больше, - сказал тот.

-Это все равно.

-Да, разумеется, - вы сдачи получите.

Сэтим он завернулся и вышел тем же ровным шагом, с тою же неизменною важностью. Во время разговора можно было видеть, что у него некрепко держатся ретузы и под блузою нет рубашки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Nemo рассказал историю землякам: те сразу узнали.

-Это, - говорят, - Шерамур.

-Кто он?

-Неизвестно.

-Во всяком случае он русский.

-О да! русский: у него какая-то таинственная история.

-Политическая?

-Кто его разберет! но, кажется, политическая.

-По какому делу он сюда сбежал?

-Право, не знаю, да и знает ли он сам об этом - сомневаюсь.

-Он не сумасшедший?

-Разве с точки зрения доктора Крупова.

-И не плут?

-Нет, он по-своему даже очень честен: да вот вы сами в этом убедитесь.

-Каким образом?

-Он занял у вас денег?

-А вы почему так думаете?

-Если он приходил, значит или долг принес, или умирает с голоду и в долг просит.

-Я ему очень мало дал.

-Все равно: он принесет.

-Я этого вовсе не требую.

-Мало ли что! А вы если хотите у него запекать, то сведите его пожрать.

-Он не обидится?

-Нимало; он человек натуральный; только не ведите в хорошее место: этого он терпеть не может, а куда-нибудь погрязнее.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На другое утро спит Nemo и слышит: - Проснитесь!

Тот открыл глаза и увидал перед собою Шерамура. Он был по-вчерашнему в блузе без рубашки и в бандитской шляпе. Только яркий, голодный блеск черных глаз его немножко смягчился, и в них даже как будто мелькало что-то похожее на некоторый признак улыбки. Он протянул к хозяину руку и

проговорил:

-Получайте.

-Что это?

-Три франка сдачи.

-Присядьте, - я сейчас встану, и мы пойдем вместе завтракать. Шерамур сел и, положив деньги на стол, проговорил:

-Могу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Они пили и ели именно так, как хотел того Шерамур, даже не у Дюваля, а пошли по самому темному из закоулков Латинского квартала и приютились в грязненьком кабачке дородной, богатырского сложения нормандки, которую звали Tante Grillade. Это была единственная женщина в Париже, которую Шерамур знал по имени и при встречах с которою он кивал ей своею горделивою головою. Она этого стоила, потому что имела историческую репутацию высокой пробы. Если она не лгала, то она в самом цвете своей юности была предметом внимания Луи Бонапарта и очень могла бы ему кое-что напомнить, но с тех пор, как он сделался Наполеоном Третьим, Grillade его презирала и жила, содержа грязненькую съестную лавку.

Было ли это все правда, или только отчасти, - это оставалось на совести Танты, но Шерамур ей верил: ему нравилось, что она презирает "такого барина". За это он ее уважал и доказывал ей свое уважение, перед ней одной снимая свою ужасную шляпу. Притом же она и ее темный закоулок составляли для Шерамура очень приятное воспоминание. Здесь, в этой трущобе, к нему раз

спускалось небо на землю; здесь он испытал самое высокое удовольствие, к которому стремилась его душа; тут он, вечно голодный и холодный нищий, один раз давал пир - такой пир, который можно было бы назвать "пиром Лазаря". Шерамур самыми удивительными путями получил по матери наследство в триста или четыреста франков и сделал на них "пир Лазаря".

Он отдал все эти деньги Танте и велел ей "считать", пока он проест.

Стого же дня он ежедневно водил сюда по нескольку voyou {Оборванцев (франц.).} и всех питал до тех пор, пока Танта подала ему счет, в котором значилось, что _все съедено_.

Теперь он сюда же привел своего консоматера. Им подали скверных котлет, скверного пюре и рагу из обрезков да литр кислого вина. Шерамур ел все это сосредоточенно и не обращая ни на кого никакого внимания, пока отвалился и сказал:

-Буде!

Сэтого у Nemo и Шерамура завязалось знакомство, которое поддерживалось "жратвою" у Tante Grillade и с каждым днем выводило наружу все новые странности этого Каинова сына.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Nemo мог определить, что Шерамур был чрезвычайно горд, потому что он был очень застенчив, но понятия о самой гордости у него были удивительные. Так, например, корм он принимал от всякого без малейшего стеснения и без всякой благодарности. Кормить - это, по его мнению, для каждого было не только долг, но и удовольствие. В том, что его кормят, он не только не усматривал никакого одолжения, но даже находил, что это мало. И действительно - сам он при тех же средствах сделал бы гораздо больше. При тех же средствах он накормил бы несколько человек. Жратва была пункт его помешательства: он о ней думал сытый и голодный, во всякое время - во дни и в нощи.

Приходит он, например, и видит банку с одеколоном. Тотчас намечает ее своим сверкающим взглядом и, показывая на нее пальцем, с презрением спрашивает:

-Это что?

-Одеколон.

-Зачем нужен?

-Обтираюсь им.

-Гм! Обтираетесь. Разве прелое место есть?

-Нет; прелого места нет.

-Так зачем же такая низость!

-Кому же это вредно?

-Еще и спрашиваете: лучше бы сами пожрали да другого накормили.

-Пойдемте, - накормлю.

-Что же одного-то кормить... сказали бы, так я бы еще человек пять позвал.

Другой раз он застает на комоде белье, принесенное прачкою, и опять тычет пальцем:

-Чьи рубашки?

-Разумеется, мои.

-Сколько тут?

-Кажется, четыре.

-Зачем столько?

-А по-вашему, сколько рубашек можно иметь человеку?

-Одну.

-И будто у вас всего одна?

-Нет; у меня ни одной.

-Без шуток, ни одной?

-Какие шутки, мы не такие друзья, чтобы шутить шутки.

Сэтим он расстегнул блузу и показал нагое тело.

-Вот вам и шутки.

-Возьмите у меня рубашку.

-Могу.

Он взял поданную ему рубашку, пошел за занавес, а оттуда кричит:

-Нож!

-Вы не зарежетесь?

-Это не ваше дело.

-Как не мое дело! Я не хочу, чтобы вы здесь у меня напачкали кровью.

-Эка важность!

-Нет, не режьтесь у меня.

-Не зарежусь - я нынче пожравши.

-Нате вам нож.

Послышался какой-то треск, и что-то шлепнуло. - Что это вы сделали?

Он вместо ответа выбросил отрезанные от обоих рукавов манжеты и появился сам в блузе, из-под обшлагов которой торчали обрезки беспощадно оборванных рукавов рубашки.

Этак ему казалось лучше, но тоже не надолго, - завтра он явился опять без рубашки и на вопрос: где сна? - отвечал:

-Скинул.

-Для какой надобности?

-У другого ничего не было.

Таков он был в бесконечном числе разных проявлений, которые каждого в состоянии были убедить в его полнейшей неспособности ни к какому делу, а еще более возбудить самое сильное недоразумение насчет того: какое он мог сделать политическое преступление? А между тем это-то и было самое интересное. Но Шерамур на этот счет был столь краток, что сказания его казались невероятны. По его словам, вся его история была в том, что он однажды "на двор просился".

Как и что? Это всякого могло удивить, но он очень мало склонен был это пояснять.

-Бунт, - говорит, - был. Мы все, техноложцы, в институт пришли - вороты заперты, не пущают. Мы стали проситься на двор пустить, - пихать начали. Меня взяли.

-Ну а потом?

-А потом - я ушел.

-Зачем?

-Да что же ждать - неизвестно бы куда засудили.

Ибольше ничего не добьетесь, да и сомнительно, есть ли чего добиваться.

До сих пор говорю с чужих слов - теперь перехожу к личным наблюдениям, которые были счастливее.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Я о нем в мою последнюю поездку за границу наслышался еще по дороге - преимущественно в Вене и в Праге, где его знали, и он меня чрезвычайно заинтересовал. Много странных разновидностей этих каиновых детей встречал я на своем веку, но такого экземпляра не видывал. И мне захотелось с ним познакомиться - что было и кстати, так как я ехал с литературною работою, для которой мне был нужен переписчик. Шерамур же, говорят, исполнял эти занятия очень изрядно.

Его адреса никто не знал, но я взял адрес Tante Grillade, и он мне помог. По письму, оставленному в этом кабачке, Шерамур ко мне явился, совершенно таким, каким я его описал выше: маленький, коренастый, с крошечным носиком и огромной бородой Черномора.

Здесь, кстати, замечу, что кличка Шерамур была не что иное, как испорченное на французский лад Черномор, а происхождение этой клички имеет свою причину, о которой будет упомянуто в своем месте.

Я не торопил Терамура сближением, а просто дал ему работу, и в первый визит он со мною не говорил почти ни слова, а только кивал в знак согласия, но, принеся через три дня назад переписанную тетрадь, разговорился.

-Все ли вы, - спрашиваю, - разобрали в моей рукописи, - не трудно ли

было?

-Ничего нет трудного, а только одно трудно понять: зачем вы это пишете?

-Печатать буду.

-Очень нужно.

-Вам это не нравится?

-Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно говорил юрунду.)

-Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят.

-Ну да; только и всего. Стоит того дело. Могли бы что-нибудь лучше написать.

-Да что лучше-то? - Не умею.

-Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый!

-Да не знаю, - говорю, - что же такое надо писать?

-Полезное что-нибудь.

-Например?

-Я ведь не писатель, - что меня спрашивать. Если бы я был писатель, -

ябы написал.

-Статью?

-Не знаю, может быть и статью.

-О чем?

-О том, чтобы всем было что жрать, - вот о чем.

-Как же это надо написать?

-Не знаю, - пишут.

-Где?

-Я не знаю; а пишут.

-Да все, - говорю, - мало куда годится.

-Оттого, что не дописывают.

-А отчего не дописывают?

-А черт их знает.

-Ума мало или смелости недостает?

-Да я не знаю.

-Вы революционер?

-Ну вот еще! Жрать всем надо, вот революция. В революцию хорошо, кто большого роста.

-Это почему?

-Потому что маленького никто не послушает.

-А вот Наполеоны-то, - ведь они оба были небольшого роста, а их слушались.

-Так это у французов; они на рост не глядят; а у нас надо, чтоб дылда был и ругаться умел.

-А вы разве этого не можете?

-Нет, не могу.

-А жрать?

Он улыбнулся, но только удивительно странно, сначала одним, а потом другим глазом, точно он не смел сразу обоими улыбнуться, и отвечал:

-Могу.

-Ну, идемте.

Ион ходил со мною раз и два, и, наконец, за обычай взял со мною питаться, и освоился до того, что раз сказал:

-А я еще и другую штуку могу.

-Какую?

-Подвыть.

-Как же это?

-Здесь нельзя - страшно.

Я об этом и позабыл, но потом мы с ним как-то пошли за город в Нельи. Это был хороший вечер; мы все бродили, бродили, сели на бережку ручья и незаметно осмеркли.

Он так же незаметно от меня отлучился и где-то исчез. Я задумался и совсем про него позабыл, но вдруг вздрогнул и вскочил в ужасном испуге, и

было чего: в самом недалеком от меня расстоянии громко и протяжно провыл голодный волк... И прежде чем я мог оправиться, - он завыл снова.

Надо было опомниться, что я всего в двух шагах от Парижа, которого грохот слышен и которого огни отражаются зарезом, чтобы понять, как трудно было появиться здесь волку.

Ипока я это сообразил, предо мною предстал Шерамур.

-Каково? - говорит.

-Это вы выли?

-Я. Разобрали, в чем дело?

-Какое же дело?

-Слушайте.

Ион опять сел на корточки, сложил у рта ладошки и завыл: "Уаа-уаа-уаа".

-Разобрали?

-Нет; но вы действительно воете как настоящий волк.

-Еще бы! Мы, бывало, все этак хором воем.

-Кто, где?

-Техноложцы-то, в Петербурге, когда топить нечем и жрать нечего. Завоем, - хозяйка испужается и даст дров и поплеванник - чтобы замолчали. Ведь это слова.

Он опять опустился на корточки и еще раз завыл, но гораздо протяжнее, и

вэтот раз в этом вое я разобрал слова:

Холодно, странничек, холодно; Голодно, родименький, голодно!

И мне стало жутко и больно, а он стал рассказывать, как им бывало холодно и как голодно, и как они, вымолив полено дров и "поплеванник", потом разогревались, прыгая вокруг пустой комнаты и напевая:

А лягушки по дорожке Скачут, вытянувши ножки, Ква-ква-ква-ква, Ква-ква-ква-ква.

На него, кажется, действовала ночь, звезды и свобода открытого пространства. Он был в духе и в каком-то порыве на откровенность. Я этим воспользовался.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

-Неужто вам, - говорю, - когда вы так бедствовали, никто не помогал?

-А кто мне станет помогать? со мною все бедняки жили; все втроем редко

жрали.

-Не все же технологи, или, по-вашему, "техноложцы", так бедны.

-Да, у кого есть отцы, - не бедны, разумеется, - им помогали.

-А ваш отец?

-У меня отца не было, - только родитель.

-Какая же тут разница?

-Отец жалеет, а родитель - родит и бросит.

-Кто же был ваш _родитель?_

-Мизантроп.

-Чем он занимался?

-Дворянин - развлекал свою ипохондрию.

-Ну, а мать, разве и она о вас не заботилась?

-Чем ей заботиться? - она из крепостных девок была.

-Так вы, значит, из податного звания?

-Нет; из благородного, - мизантроп ее за чиновника выдал.

-Вы все путаете.

-Ничего не путаю: родитель был один, а отцом другой числился; муж материн в казначействе служил.

-Да вы чью фамилию-то носите?

-Материного мужа.

-Ваша матушка, верно, была очень красива.

-Ну вот... Разумеется, не такая, как я. А у него все равно были всякие: и красивые и некрасивые, и всех замуж выдавал.

-И приданое давал?

-Матери пятьсот рублей дал, за чиновника, а которых за своих - тем не

давал.

-Значит, он вашу матушку больше других любил.

-Время такое пришло: эманцыпация. Крепостные не захотели без награждения. А он рассудил, что если с награждением, так уж все равно за благородного. Чиновник и взялся.

-Выходит, вы все-таки счастливее других.

-Не вижу, те наделы получили, а я нет.

-А чиновник вас не обижал, воспитывал?

-Мы у него не жили, он с матерью очень дрался; она назад убежала.

-К мизантропу?

-Да; меня швырнула ему, а сама утопиться хотела. Он нового суда побоялся и взял нас.

-Тут вам хорошо было?

-Ничего не было хорошего: меня к акушерке на воспитание в город отдали.

-Это добрая была женщина?

-Шельма; сама все с землемером кофей пила, а мне жрать не давала. И землемер очень бил.

-Зачем?

-Так; напьется и бьет по головешке. Я оттого и расти перестал - до двенадцати лет совсем не рос. В училище отдали: там начал жрать и стал подниматься. А пуще в пасалтыре морили.

-Что это такое за "пасалтырь"?

-Чулан, - землемер так называл. "Бросить, скажет, его в пасалтырь", - меня и бросят, да и позабудут без корму. А там еще тесно, все стена перед носом. Я от этого пасалтыря и зрение испортил, что все в стенку смотрел. В училище привели - за два шага доски не видел.

-Вы в каком были училище?

-В гимназии.

-Окончили курс?

-Нет; у меня от битья память глупая.

-А потом?

-В технологию.

-Что же тут, больше учились или больше читали?

-Больше всего опять жрать было нечего, а иногда и читали.

-А что читали?

-Много - не помню.

-Стихи или прозу?

-И стихи и прозу.

-И ничего не помните?

-Одни стихи помню, потому что много списывал их.

-Какие?

-Начало божественное, а потом политическое:

И вы подобно так падете, Как с древ увядший лист падет, И вы подобно так умрете, Как ваш последний раб умрет.

-Это, - говорю, - "Властителям и судиям".

-Вот, вот, оно самое.

-Зачем же вы его списывали?

-Всем нравилось.

-Да ведь это державинское стихотворение: оно есть печатное.

-Ну, рассказывайте-ка.

-Не верите?

-Разумеется.

-Ну так знайте же, что это переложение псалма, и оно было в хрестоматии, по которой мы, бывало, грамматический разбор делали.

-Ну, а мы не делали.

-Бедняжки.

-Ничего не бедняжки.

-А когда вы окончили свою технологию?,

-Я ее не кончал.

-Почему?

-Политическая история помешала.

-А какая же это была история?

-Наши студенты на двор просились.

-Для какой надобности?

-Как для какой надобности? Без двора разве можно? двор заперли, и некуда деться: мы проситься. Бударь говорит: нельзя на двор - от начальства не велено, а мы его отпихнули, и пошел бунт.

-Верно, прежде была какая-нибудь распря.

-Я тогда не ходил, у меня за ухом юрунда какая-то вспухла, и ее в тот день только распороли.

-Как же вы этим не оправдались?

-А как это оправдаться, стали нас показывать, - бударь на меня говорит: "Вот и этот черномордый тоже на двор просился". Меня отставили, а ему велели изложить. Он говорит: "Я не пущал, а он, как Спиноза, промеж ног проюркнул". Меня за это арестовали.

-За Спинозу?

-Да.

-Долго же вы были под арестом?

-Нет; я скоро в деревню уехал, - меня графиня выпросила.

Он, к крайнему моему удивлению, назвал одно из самых великосветских имен. Я впервые ему не поверил.

-Почему она вас знала?

-Ничего не знала, а у нас был директор Ермаков, которого все знали, и он был со всеми знаком, и с этой с графинею. Она прежде жила как все, - экозес танцевала, а потом с одним англичанином познакомилась, и ей захотелось людей исправлять. Ермаков за нас заступался, рассказывал всем, что нас "исправить можно". А она услыхала и говорит: "Ах, дайте мне одного - самого несчастного". Меня и послали. Я и идти не хотел, а директор говорит: "Идите - она добрая".

-И что же: вправду так вышло?

-Ничего не правда. Пустили к ней скоро - у нее внизу особый зал был. Там люди какие-то, - все молились. Потом меня спросила: "Читал ли евангелие?" Я говорю: "Нет". - "Прочитайте, говорит, и придите". Я прочитал.

-Все прочитали?

-Все.

-Что же - понравилось вам?

-Разумеется, мистики много, а то бы ничего: есть много хорошего. Почеркать бы надо по местам...

-Вы так и графине отозвались?

-Не помню, - да ведь еще раньше генерал Дубельт говорил... Я читал об этом, а с графиней... не помню... Все равно она была дура. Она мне долбила все про спасение, только мне спать захотелось, а ничего не понял.

-Что же такое было непонятное?

-"Надо прийти ко Христу". Очень рад, - только как это сделать? Или будто я спасен... Почему я это знаю! Или про кровь там и все этакое: ничего по-настоящему нельзя понять. Я сказал, что я этого не понимаю и мне это не нужно. Она стала сердиться: "Оставим, говорит, до деревни, - вы там поймете". Дорогою хотела меня с собой посадить и читать, а потом во второй класс послала; две девки, я да буфетчик. Мы и поссорились.

-Какое же вам до них дело было?

-Подлости говорят и бесстыдство: я это ненавижу; а потом с мужиком скандал вышел - все и пропало,

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вот в чем заключался этот эпизод - нелепый, курьезный и отрывочный, как все эпизоды своеобразной эпопеи Шерамура.

- Мы поехали, - начал он. - Графиня сама села в первый класс, и детей и старую гувернантку англичанку тоже там посадили, а две девки и я да буфетчик во втором сели. Буфетчик мне подал билет и говорит:

"Графиня вам тут велела". Я говорю:

"Мне все равно". А как они стали разные глупости говорить, я и ушел в третий класс к мужикам.

-Какие же такие нестерпимые глупости они говорили?

-Всякие глупости, все важных из себя передо мною представляли: одна говорит, что ее американский князь соблазнить и увезть хотел, да она отказалась, потому что на пароходе ездить не может, будто бы у нее от колтыханья морская свинка делается. Противно слушать, а на первой станции при нас большая история вышла: мужика возле нашего вагона бить стали. Я говорю: "За что?" А кондуктор говорит: "Верно, заслуживает". Я самого мужика спросил: за что? а он говорит: "Ничего!" Я подскочил к графине, говорю: "Видите, бесправие!" А она закричала: "Ах, ах!" и окно закрыла. Буфетчик говорит: "Разве можно беспокоить". Я говорю: "Если она христианка, она могла за бедного заступиться". А он: "С какой стати этак можете? - вы энгелист". А

яговорю: "А ты дурак". И повздорили. Они и начали про студентов намеки. "Теперь, говорит, все взялись за этот энгелизм. Коим и не стоило звания своего пачкать, и те нынче счеты считают. У нас тоже теперь новый правитель - только вступил, сейчас счеты стал перемарывать. "Зачем, говорит, пельсики пять с полтиной ставить, когда они по два рубля у Юлисеева? - Это воровство". Ах ты дрянь юная! Мы при твоем отце не такие счеты писали, и ничего, потому что то был настоящий барии: сам пользовался и другим не мешал; а ты вон что!

Девки так и ахают:

"Ишь, подлец! ишь, каналья!"

Атот говорит:

"Ну так я ему сейчас и ввернул, чего он и не думал: "Мало ли что, говорю, у Юлисеева, мы бакалейщика Юлисеева довольно знаем, что это одна лаферма, а продает кто попало, - со всякого звания особ". - "К чему мне это знать?" говорит. "А к тому-с, что там все продается для обыкновенной публики, а у нас дом, - мы домового поставщика имеем - у него берем". - "Вперед, говорит, у Юлисеева брать". - "Очень хорошо, говорю, только если их сиятельство в каком-нибудь фрукте отравят, так я не буду отвечать".

Девки визжат: "Ловко, ловко! Ожегся?"

"Страфил! и весь энгелизм спустил: "Бери, говорит, негодяй, у своего поставщика, а то ты и вправду за три целковых кого угодно отравишь".

Адевки радостно подхватывают: "Очень просто, что так! - очень просто!"

Исами что-то едят, а буфетчик мне очистки предлагает: "У вас, говорит, желудок крепкого характера, - а у меня с фистулой. Кушайте. А если не хотите, мы на бал дешевым студентам за окно выбросим". А потом вдруг все: хи-хи да ха-ха-ха, и: "точно так, как наше к вашему". Я этого уже слушать не мог и пересел к мужикам.

-Что же вас в этих словах особенно возмутило?

-Ну как же: цинизм: "наше к вашему". - Разве я не понимаю?

-Да я-то, - говорю, - не понимаю: что тут такого особенно циничного.

-Ну оставьте, пожалуйста, - очень это понятно.

-Извольте; оставляю, но все-таки где вы видите цинизм - не понимаю.

-Ну, а я понимаю: я даже в Петербург хотел вернуться и сошел, но только денег не было. Начальник станции велел с другим поездом в Москву отвезть, а в Петербург, говорит, без билета нельзя. А поезд подходит - опять того знакомого мужика, которого били, ведут и опять наколачивают. Я его узнал, говорю: "За что тебя опять?" А он говорит: "Не твое дело". Я приехал в Москву - в их дом, и все спал, а потом встал, а на дворе уже никого нет, - говорят уехали.