новая папка 2 / 20298

Ад. Поэма в трех песнях. (Подражание Данте)

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Едва ли стих, которым пишут оды, Посланья "к ней", к трем звездочкам, к луне, Стих, мелкий льстец и раб вчерашней моды,

Сумеет людям передать вполне Картину ада, нынешнего ада, Куда спуститься вздумалося мне.

Певучих рифм для этого не надо; Тут воплями и скрежетом зубов, Шипением раздразненного гада

Откликнуться в рассказе будь готов...

О муза робкая! хоть на минуту Забудь свой пол, стыдливости покров,

И загляни со мною в глубину ту, Где не один знакомый нам земляк Стал осужден гореть подобно труту.

Я несся в ад, и несся быстро так, Держась рукой за крылья Люцифера, Что не видал, как вдруг исчезнул мрак,

И предо мной разверзлася пещера, За ней другая, третья... целый ряд.

Метнулась в нос струей зловонной сера,

А под ногами огненный каскад Ревел и прыгал. Далее, спустились

Мы в глубину, центральный самый ад,

Где жар такой, что волоса дымились

Ищеки трескались на части. Вдруг Передо мною тени закружились,

Ия увидел сотни чьих-то рук,

Простертых вверх. Я смело крикнул: "Кто вы?" И повторило эхо этот звук;

В огне кружась, завыли дико совы, И вопль теней, крутящихся в смоле, Меня смутил. Картины были новы.

Палим огнем в кровавой этой мгле, Где что ни шаг - то тень, то стон собрата, Я прислонился с ужасом к скале,

А вкруг меня скакали чертенята, Дрались, кувыркались на голове,

Прося хоть "грош на бедность". Так когда-то

За мной гонялись нищие в Москве, С припевом старым: "дайте медный грошик Убогой сироте или вдове..."

Истало жаль мне этих адских крошек, Но им едва я горсть монет швырнул, Они слились в визжаньи диких кошек

Ивскрыли пасть, как тысяча акул;

За дележом рассыпанной монеты Уж свалка началась, но Вельзевул,

С которым в ад низвергся я с планеты, Махнул жезлом - и эта сволочь вмиг Рассыпалась и спряталася где-то.

Вдруг долетели к нам - ужасный крик, Ругательства и треск славянской брани. "Иди вперед, - сказал мне проводник, -

В пещеру ту посажены славяне..."

- "О, к ним скорей!.." И, к землякам спеша, Я много встреч сулил себе заране.

Вошли. Едва шагнул я, чуть дыша, В огне, в дыму, как где-то близко, рядом, Завыла чья-то падшая душа.

При встрече с ней попятился я задом: Погружена в шипящий кипяток, Бранилась тень и задыхалась смрадом,

А с вышины ей в рот лился поток Прозрачной влаги, внутренность сжигая. Кто был тот грешник - я признать не мог,

Но на меня, проклятья изрыгая, Он бросил взгляд - и взгляд был зол и дик, Как будто представлял ему врага я.

"Прочь от меня! я - русский откупщик! Пью голый спирт, питаюсь скипидаром, Мой рот сожжен, изорван мой язык,

Мне в чрево льют напиток адский - даром, Но если б в мир я вырвался опять - Поил бы вас всё прежним полугаром".

Иголый спирт он начал вновь глотать С гримасой отвратительной и зверской...

Я далее стал ад обозревать

Иподошел к какой-то яме мерзкой, Откуда грешник звал меня: "сюда!" -

Ивдруг за плащ схватил рукою дерзкой.

Увы! я в нем узнал не без труда Известного мне прежде бюрократа, Для женщин труд бросавшего всегда,

В pince-nez, в бобрах, по Невскому когда-то Искавшего то устриц, то интриг, С Борелем бывшего всю жизнь запанибрата!..

Ты в ад попал, изящный мой старик, Где устриц нет, где нет белья и фрака!.. Хоть за душу хватал мне старца крик,

Но так силен был запах аммиака, Такая вонь из ямы поднялась, Что мимо я бежал, и гений мрака

Мне указал на тень: она вилась И ползала, влача на плечах груду

Тяжелых слитков золота, рвалась,

Но, ношею приплюснутая в слюду, В почтовый лист, опять стиралась в прах. "Тень грешника! тебя я не забуду!

Пусть злая казнь твоя пробудит страх Корыстолюбца, жадного к аферам, Всегда, как ты, тонувшего в долгах

Илезшего в карман акционерам. Сиди же тут и золото лижи!!."

Ия пустился вслед за Люцифером.

Вдруг гнусный призрак вырос. "О, скажи, Кто ты, ужасный грешник, и откуда?

Но стой! Свой лоб закрытый покажи!

На лбу написано: "предатель и Иуда". Кто ж ты такой? смолою залит рот, Чтобы донос не выползал оттуда,

И уши срезаны..." Стонал Искариот, Сжав кулаки и топая ногами.

С его лица бежал кровавый пот,

Но он не мог пошевелить устами.

"Кто ж ты?" - я вновь допрашивал. В тот миг Он начал знаки делать мне руками;

Я отскочил, я лишь тогда постиг, Что встретился с знакомым лицемером, И вслед ему проклятья бросил крик:

"Будь проклят ты! пусть станет всем примером Казнь лютая! терзайся и лежи!"

И я опять пошел за Люцифером.

А вкруг меня вставало царство лжи В дыму костров, которые не гасли...

Там плавали распухшие ханжи

Одной семьей в кипучем постном масле; Там в грудь певца вселился наглый бес И заставлял - из злости ль, из проказ ли -

Его тянуть всю вечность ut diez; Без отдыху трагический ломака

Ревел, как Лир, попавший ночью в лес;

Там, рук лишен, кулачный забияка, Скрипя зубами, в пламени скакал: Ему везде мерещились - то драка,

То уличный классический скандал; Там лихоимцев мучалися орды, Там корчился мишурный либерал,

Которым все мы прежде были горды; Там в рубище скорбел парадный фат,

Искромностью страдали Держиморды...

Ис трепетом блуждал вокруг мой взгляд: Везде с бичом стоял незримый мститель. "Но тут еще не весь славянский ад, -

Докладывал мне мой путеводитель. - Здесь есть отдел "Литературный мир", И на него взглянуть вы не хотите ль.

Там звук цитат, бряцанье русских лир, Занятие ученых, журналистов Даст тему вам на несколько сатир..."

И тут мой бес, как адский частный пристав, Открыл мне вход, и я увидел вдруг Пристанище родных экс-нигилистов.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

О муза! выдумай особый звук, Чтоб ад чадил сквозь каждую цертину,

Чтоб каждый стих был криком тяжких мук

И передал, хоть в очерках, картину, Которая в аду открылась мне, Когда явился я на половину

Писателей, томящихся в огне, Под сводом тартара. В минуты эти

В моем мозгу мелькнул, как в смутном сне,

Картонный ад, ад Роллера в балете, Где бес наряженный выделывает па, Где чертенят, приехавших в карете,

По сцене бегает неловкая толпа И вверх летит по блоку, на веревке,

Звезда танцовщиц русских Петипа -

В короткой юбочке, в классической шнуровке. Тот детский ад стал для меня смешон, Как платье королевы на торговке...

Я чуть дышал. Был воздух раскален

И- как сургуч растопленный - жег тело; Поток огней бежал со всех сторон,

Ия едва вперед шагнул несмело,

Вдруг чьи-то зубы в ногу мне впились, Так, что нога от боли посинела;

Передо мной два трупа поднялись И стукнулись затылками: их спины

(Мысль адская!) между собой срослись.

Конечно, бес нашел к тому причины, Недаром он логичнее людей...

Один из двух был стар; его седины

Торчали вверх, как чёлки лошадей.

То был творец покойных "всяких всячин", Землей давно оплаканный Фаддей.

Но кто ж другой? Приземист и невзрачен, Он так взглянул, оскалясь, на меня, Так рот раскрыл, что был я озадачен.

Людей, и дьявола, и смрадный ад кляня,

Он возопил: "Земля и ад - всё то же, И в полымя попал я из огня. {*}

Как на земле, меж адской молодежи Я нигилизм, Базаровых нашел,

Волненья здешние с людскими так же схожи,

Пожары те ж, и тот же есть раскол...

Но лишь одним земля мне краше ада, Одна беда здесь хуже всяких зол -

Здесь клеветать нельзя... Одна отрада Была мне в жизни: это клевета, Язвившая смертельным жалом гада, -

Иу меня та сила отнята!.."

Ивзвыла тень, с рыканием шакала,

Ипена показалася вкруг рта,

А рядом группа новая вставала:

В чаду зловещих, красных облаков, Где бездна пасть широко разевала,

На берегу одном стоял - Катков, А на другом - Леонтьев. Вскинув руки,

Они рвались друг к другу через ров

"Для пользы просвещенья и науки", Но пропасть, разлучая навсегда, Дразнила в них и раздражала муки.

Я крикнул им обоим: "Господа, Вам кланяюсь!.." - и начал делать знаки, Они же враз откликнулись: "Сюда

Зачем пришел? Не нужно нам кривляки!.. Смерть свистунам, залезшим на канат, Смеющимся и пляшущим во мраке!"

"Смерть свистунам!" От воя дрогнул ад, Отозвались московские кликуши, Когда-то заселявшие Арбат,

Все "Вестником" пленившиеся души; И, криком тем застигнутый врасплох, Я с ужасом заткнул скорее уши,

Иначе непременно бы оглох.

Но замер рев. Я подошел к утесу, И - странный вид! - вокруг его, как мох,

Лепясь и извиваясь по откосу,

Сидел партер из кровных бесенят, Всегда везде сующихся без спросу,

А наверху - там был утес так сжат, Что негде поместить одной ладони, - Сидел старик. "Сто лет тому назад, -

Так объяснил мой адский чичероне, - Посажен здесь ваш русский Цицерон; Чтоб прежний жар не гаснул в Цицероне,

Он в тартаре навеки обречен Не сдерживать порывы красноречья,

И не молчит уж с давних он времен..."

Я слушать стал. Ах, знаю эту речь я, Которая разила наповал, Противника ломая до увечья!..

В ораторе я Павлова узнал. Измученный ораторским припадком, Уж много лет он уст не закрывал

И говорил, бросаясь то ко взяткам, То к юности, провравшейся не раз,

То к митингам, то к разным беспорядкам,

И речь текла, и мысль его неслась В Париж и в Рим, на Волгу и на Неман...

Когда ж порой, устав от пышных фраз,

Хотя на миг вдруг становился нем он, Опять в нем возбуждал витийства жар Безжалостный, неумолимый демон,

И снова им овладевал кошмар Ораторства, - и слушал я памфлеты. Вдруг кто-то крикнул сзади: "Bonsoir,

Je vais vous dire..." {**} И кто ж мне слал приветы|

На языке Феваля и Дюма?

О дух славян, скажи мне: где ты, где ты?

Москва, Рязань, Орел и Кострома! Друзья кокошника и сарафана, Узнайте, с кем сыграла шутку тьма, -

Там я узрел Аксакова Ивана, Завитого, одетого в пиджак,

С брелоками, под шляпой Циммермана,

В чулках и башмаках a la Жан-Жак...

Ужасней казни для славянофила Не изобрел бы самый лютый враг,

В котором злость всё сердце иссушила; Но сатана отлично знал славян - Напрасно тень Аксакова молила:

"Отдайте мне поддевку и кафтан, Мою Москву и гул ее трезвона!.."

Но черти перед ним, собравшись в караван,

Читали вслух творения Прудона.

*В аду об этом грешнике ходит предание, что он когда-то сильно пострадал на земле от пожара. Его собственные слова наводят на ту же мысль. Примеч. автора.

**Здравствуйте, я скажу вам... (франц.). - Ред.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Меж тем как в тартаре Иван Аксаков, Услуг чтецов нисколько не ценя, Входил в азарт при виде шляп и фраков,

Тень новая скользнула из огня, Которой грудь от вздохов раскололась; Когда ж она взглянула на меня,

На голове моей встал дыбом волос - Той встречею так был я поражен. Ужели в ад попал и самый "Голос",

И тот, которым был он сотворен?

"Кто ты? - я призрак вопросил несмело. - Краевский жив, еще не умер он..."

"Я - дух его!" - "Ты отвечай мне дело! Он на земле, и нет Краевских двух".

- "Там, на земле, мое встречал ты тело,

А дух мой здесь... давно в аду мой дух!!"

Итяжкий вздох из груди вновь прорвался, Болезненно мой поразивши слух.

Ипризрак продолжал: "С землей расстался Я в восемьсот сороковом году, Но на земле никто не догадался,

Что я давно переменил среду.

И вот теперь я ваш обман нарушу: Скажи ты всем, что повстречал в аду

Андрея Александровича душу

Ичто, хоть здесь доходов вовсе нет, Я дьявола решительно не трушу

Ис ним насчет изданья двух газет Хочу войти в прямое соглашенье. Сотрудников моих - здесь лучший цвет,

К ним самый бес питает уваженье. Сергей Громека здесь от сатаны Особое имеет порученье -

Чтоб черти были тихи и скромны.

А Небольсин? Хоть он не всем приятен, Статьи его немножко и скучны

И тяжелы... но в ком не сыщешь пятен?.. Но, чтоб врагов туманить и сражать, Со мною в ад посажен сам Скарятин.

Он нервы всем умеет раздражать, И тартар весь приходит в содроганье, Когда Скарятин начинает ржать

(Он сатаною осужден на ржанье!!)".

- "Но чем же ты наказан?" - я спросил. "Карман мой пуст - нет злее наказанья:

Ад отнял всё, что в жизни я любил, И золото, добытое годами, В кипучую он лаву растопил..."

И тень такими плакала слезами, Что сжалился б, наверно, и Харон. Я сам слезу почуял под глазами...

Вдруг музыкой был слух мой поражен.

"В аду ли мы, - я крикнул, - иль в танцклассе, Что слышу здесь я звуки "фолишон"?

Пристало ли веселье к адской расе?" Смотрю и вижу: десять чертенят, На скрипках кто, а кто на контрабасе,

Смычком своим неистово пилят, Так что в ушах трещала перепонка, -

В средине ж круг, где с тенью, падшей в ад,

С визжанием плясали два чертенка; Когда ж в лицо я грешника взглянул:

"Аскоченский!.." - не мог не крикнуть звонко.

"Он осужден, - шепнул мне Вельзевул, - Быть нашим первым адским канканером

Ив тартаре поддерживать разгул..."

Ив этот миг Аскоченский с задором Такое па в канкане сотворил, Что зрители рукоплескали хором:

"Он Фокин наш! Он Фокина убил..." Но я меж тем, в усталости, в тревоге, Уже терял запас последних сил

И брел, едва передвигая ноги.

"О проводник! неси меня к земле, - Я утомлен, измучен от дороги!.."

Но мы наверх всё лезли по скале, Скользя по крутизне ее мохнатой, Где всюду искры бегали в золе.

"Смотри вперед, - сказал мне мой вожатый, Когда мы на вершину взобрались, - Отсюда виден тартар весь проклятый".

И я глядел с невольным страхом вниз. Там, под скалой, где цербер адский лаял, Измученные призраки вились

(От зноя там и самый камень таял); Те призраки знакомы были мне.

Я узнаю: вот Розенгейм Михаил,

Не в силах рифмы приискать к "луне", Зовет к себе на помощь Кушнерева; Вот Бланка тень мяукнула в огне,

Вот тихо стонет призрак Гончарова: "Отдайте мне удобства и комфорт!

Здесь спать нельзя, здесь пища нездорова";

Там о театре плачет Раппопорт, Там ищет Фукс со штемпелем конверта -

В контору "Почты" переслать рапорт.

А вот и тень Старчевского Альберта, В разлуке с "Сыном", проклинает рок (Издатели! какой для вас пример-то!..);

Там под собой, исполненный тревог, Жрец "Времени" всё ищет почвы прочной, Но только пламя вьется из-под ног