новая папка 2 / 20299

Две эпохи

Печален будет мой рассказ. А. Пушкин

1

Не всё ж смеяться нам... Находит иногда На каждого из нас стих грустный, господа,

А не найдет, так жизнь сама тот стих подскажет, Его с каким-нибудь печальным фактом свяжет

И если вырвет смех, то не веселый, злой, Как в осень ветра стон, под непроглядной мглой

Тоскливо ноющий, нам в душу проникая...

Печальный свой рассказ начну издалека я.

В те дни, когда от сел до шумных городов Очнулась наша Русь от сна, в конце годов

Пятидесятых, вдруг в кружках литературных И в двух-трех органах, в то время подцензурных,

Но смелых, - с цензором в ладу жила печать, - Писатель молодой вниманье обращать

Стал на себя. Ему успех сулили верный Журналы тех времен, и - случай беспримерный! -

Сам Гончаров Иван, на похвалы скупой, К нему благоволил. Закон судьбы слепой,

Однако, подшутил над бедняком жестоко, И не сбылись слова газетного пророка,

Сплетавшего ему заранее венок Лавровый. С климатом Невы бороться мог

Недолго молодой приятель мой Рахимов (Я выбрал для него один из псевдонимов)

И, раздражительный до крайности, больной, В хандре был принужден уехать в край иной

За новым воздухом живительным и светом. Как жил, что делал там два года он - об этом

Не знал никто из нас. Как в воду канул он И без вести пропал. Был сильно поражен

Печальной вестью я уже гораздо после, Что он сошел с ума в Испании. Нашлось ли

Там несколько друзей у юноши? Какой Отравой нравственной с безумною тоской

Он был сражен? Не мог о том сказать никто нам| Узнали только мы, что там, под небосклоном

Толедо, он попал в больницу, как в тюрьму, Где, верно, суждено окончить дни ему,

И что надежды нет уже на возвращенье Рассудка. От души и полны сожаленья,

На родине друзья скорбели о судьбе Собрата своего, но в будничной борьбе,

Где бьемся день за днем мы все теперь тревожно, Воспоминаньями жить долго невозможно,

И постепенно был забыт и погребен В гробнице памяти друзей живущих он.

2

Так два десятка лет промчались... Разве мало? Достаточно нас всех помяла, истрепала

Жизнь, полная тревог, падений, горьких слез, Обманутых надежд и оскверненных грез.

Ко многому привык наш мозг, наш глаз и ухо, И старость, гадкая, развратная старуха,

Неумолимая, как голод, как нужда, Уже подходит к нам... "Жизнь вечно молода!"

Но отвлеченное понятие такое Иронии полно и не вернет покоя,

Когда при этом я - не правда ли, mesdames? - Вам по наружности лет сорок с лишним дам,

Наживши в вас врага ужаснейшего сразу...

Однако возвращусь я к своему рассказу.

Рахимов был забыт, как я уже сказал, Но вдруг случилось то, чего никто не ждал

И меньше всех врачи испанские в Толедо...

Где было знание бессильно, там победа

Осталась за одной природой. Прав Шекспир, Что многое есть в ней, чего не может клир'

Всех мудрецов понять. Больной, приговоренный К безумью навсегда, при жизни погребенный

В больнице, ожил вдруг, и разом спала тьма, Как пелена, с его дремавшего ума.

То было чудо, но все стихотворцы с жаром Испанию зовут "страной чудес" недаром,

А факт вам налицо. Давно забытый друг На родину спешил и, словно с неба вдруг

Иль, правильней сказать, как выходец из гроба, Явился предо мной, но мы друг друга оба

Едва могли узнать, и радость встречи той Смутила грусти тень. "О милый мой, постой, -

Твердил невольно я. - Да это, полно, ты ли? Прощаясь, разве мы с тобой такими были?"

Ив этом старике усталом и худом Живого юношу я мог признать с трудом,

Итолько лишь глаза, хотя глубоко впали, Нередко у него, как в юности, сверкали.

3

Но драма впереди еще его ждала, Чего не мог тогда предвидеть я. Была

Большая разница меж им и всеми нами, Которых он нашел покрытых сединами.

Мы шаг за шагом шли все эти двадцать лет, Оставив за собой утрат печальный след;

Судьба не сразу нас, но исподволь ломала, Нас жизнь по мелочам со многим примиряла,

И мы не делали в ней бешеных скачков, А он слетел в наш мир как будто с облаков,

С мечтами прежними, с студенческим экстазом, Все эти двадцать лет перешагнувши разом,

Начавши с лозунга: "Курган Малахов сдан!"

И кончив новостью: "Взят Каре и Ардаган".

Тогда его пришлось знакомить год за годом С неведомым ему огромным периодом,

Сжав повесть длинную, состарившую нас, В один эпический и бытовой рассказ.

Друг слушал, голову склонив и хмуря брови, Всё делался бледней - в лице ни капли крови -

И наконец сказал: "Но было в наши дни Немало крупных сил, талантов... Где ж они?

Да, где они, скажи? Не все же изменили Прошедшему, не все еще лежат в могиле?

Я веру сохранил в людей, мне дорогих, И, прежде чем спрошу тебя я о других,

Дай Добролюбова и Писарева адрес".

- "Они отправились..." - "Куда, зачем?" - "Ad patres. {*} {* К праотцам (т.е. умерли) (лат.). - Ред.}

Оплакали мы их, но в мире нет потерь Незабываемых, и их у нас теперь

С успехом заменить успел Евгений Марков, Пересиявший всех, как посреди огарков

Друммондов яркий свет". - "Бессмертье заслужив, Великий комик наш Мартынов, верно, жив?"

- "Жив... в памяти своих поклонников, дружище. А сам давно лежит на городском кладбище

С Максимовым рядком, с Сосницким... Многих нет, Которых он увел с собою в лучший свет

И никого взамен себя нам не оставил...

Но, впрочем, нет, у нас еще есть Вейнберг Павел,

При общем хохоте всех русских городов Способный мастерски изобразить жидов".

- "Некрасов как живет, что пишет? В полной силе,

Надеюсь я, талант его богатый, или...

Боюсь спросить о том..." - "Он умер тоже, брат, И уж о нем у нас почти не говорят.

Забыт и Курочкин покойный вместе с Меем.

Мы духу времени противиться не смеем

И в век промышленный биржевиков, дельцов Совсем уже не чтим лирических певцов,

Давно их заменив продуктами грошовых Стихотерзателей каких-то Барышевых,

Мартьяновых... имен не помню даже всех, Чего, конечно, мне ты не поставишь в грех".

-"Да, почва невская, я вижу, нездорова...

Хоть Даргомыжского найду ли я, Серова?"

-"Увы, их тоже нет, но вздох свой затаи: Маэстро Лазарев есть с Цезарем Кюи,

Который так у нас не терпит итальянцев, Что со столбцов газет привык, как из-за шанцев,

Их грозно сокрушать как музыкальный страж". - "Так кем же полон мир интеллигентный ваш?

Порадуй чем-нибудь меня хорошим, новым, Дай "Современник" мне последний с "Русским словом"".

- "Тебе их дать, мой друг, никак я не могу. Вот "Берег" почитай... Нет, нет, поберегу

Тебя на первый раз... Два толстые журнала, Где прежде мы с тобой работали немало,

Уж стали редкостью, и их библиоман Хранит в своем шкафу и переплел в сафьян.

Вот "Русский вестник" ты везде найдешь покуда И купишь дешево на рынке на вес, с пуда;

Но сам Катков сказать мог смело бы весьма: "Теперь я, брат, не тот!" как в "Горе от ума",

И лишь с Цитовичем - судьба такая вышла - Он вправе нынче стать под пару прямо в дышло".

-"А Помяловский где, Левитов и Слепцов?"

-"Всё там же, где и все, - у дедов и отцов.

Зато за шестерых, день каждый, без отдышки, Стал Лейкин печь то очерки, то книжки

И так пришелся всласть, что уже с давних пор, Поджав животики, ржет целый Щукин двор

От разных сцен его и очерков..." - "Довольно! Пощады я прошу, тебя мне слушать больно..."

И быстро он ушел... Теперь он очень плох. Смутил его контраст различных двух эпох,

Поставленных пред ним так беспощадно рядом, И старый юноша, идеалист по взглядам,

Не ужился в среде, совсем чужой ему, Дичиться начал всех, не ходит ни к кому

И часто, позабыв об отдыхе и пище, Проводит целый день на Волковом кладбище,

Читая надписи крестов, могильных плит И, потрясенный вновь, как доктор говорит,

От ломки нравственной поправится едва ли И перейдет опять к безумью от печали.

1880