новая папка 2 / 16921

Старый еврей

Дождь мелкий, осенний. Приударит сильнее и опять сеет, как сквозь решето, застилая даль мокрым туманом. Сильный ветер захватит в охапку деревья и гнёт их и летят полужёлтые мокрые листья.

Грязные поля, мокрые скирды хлебов на потемневшем жнивье.

Дождь льёт и льёт, рассказывая злую сказку хозяевам всех этих скирд, как ничего не останется от богатых некогда надежд.

--Ничего не останется. -- И старый еврей -- тяжёлый и большой, грязный и старый, с седой бородой, пригнувшись, едет и смотрит из-под зонтика одним глазом.

Пара лошадей лёгкой рысцой тащит перегнувшуюся на бок плетушку, азям ямщика, промокший уже насквозь, блестит от воды, как шёлковый, и вода с шапки непрерывной струйкой льёт за спину ямщику, -- но он сидит неподвижный, как изваяние.

--Охо-хо, -- вздыхает старый еврей и опять погружается в туманы своей души. Осень и там, -- идут дожди и всё уже охвачено мокрой пылью осеннего покрова.

Старая никому ненужная жизнь подходит к концу. Только и осталось от неё, что соблюдал законы, не ел того, что не положено, справлял шабаш...

Было худо, думал хуже не может быть и стало совсем худо. И когда стало? Когда бросил даже на проценты деньги давать... Дети настояли, -- учёные дети, -- хо-хо, -- говорят, что неловко... Ну, купил землю... До сената доходило дело: имеет ли право ссыльный еврей в месте своей ссылки покупать землю? Утвердил сенат купчую.

Как и не утвердить? Надо же жить где-нибудь человеку. Ну, был виноват -- сослали. Болело сердце за старой родиной, -- другое солнце там, другие люди, -- переболело. Двадцать пять лет прошло и привык: новые места новой родиной стали. Жил, маклеровал при продаже имений, на проценты деньги давал... А разве русские не дают? Русский хуже ещё: еврей трефного не ест, а русский всего сразу и с сапогами проглотит... Семён Илларионович четвёртую часть в губернии земли дворянской проглотил и не подавился: двести тысяч десятин... Вырубил лес, уничтожил усадьбы, сады, как Мамай прошёл по земле, тройную аренду за землю назначил крестьянам, всех нищими сделал, в кандалы заковал, все проклинают его... А кто проклинает его, старого еврея? За что проклинать? Что купил там золотую брошку у барыни, которую удалось ей спасти, когда Семён Илларионыч описывал её имение и всю движимость? А когда случалось перед самыми торгами уже найти вдруг покупщика по вольной цене, Семён Илларионыч разорвать готов был старого еврея и кричал: -- Пропадаем от жидов.

Ажидов-то всего десять человек на всю губернию и богатства -- всех за одну селёдку купить можно, а губерния разорена... А скажешь, -- правды не любят:

-- Ты ещё рассуждать: погоди, дай срок, жидюга проклятая...

Атут дети выросли, выучились, писать стали в газетах: ещё хуже озлились, а всё на его старую голову...

Бросил всё, купил землю, хотел хозяиновать, как дед когда-то на Волыни, когда держал имение в поссесии.

Хорошо тогда было жить. Бывало по непаханой земле, заскородят только землю и родит хлеб, какого нет больше. Взрослый работник -- двадцать копеек... Можно было хозяйничать... Переменились времена: всё дорого стало и паханная не родит теперь больше земля.

Другие люди пришли, другие порядки и не знал он их... То к нему ходили за деньгами, а теперь сам ищет их и нет денег: пропали все деньги, убежали из глаз и не видно их, нигде больше не видно.

-- Охо-хо...

Так всё переворачивается...

Двадцать пять лет прошло, зовёт председатель казённой палаты:

--Милость вам: манифест, -- прощение...

--Ну, что ж, благодарю. Я старался, всё бросил, землю купил...

--Вы больше не ссыльный, вам возвращены все права.

--Очень даже рад я.

--Поэтому вы должны возвратиться в черту вашей оседлости. Смеётся.

А все деньги в земле, в хозяйстве. Кто купит землю по вольной цене, когда все

знают, что дойдёт дело до торгов. А полиция гонит: уезжай.

В первую гильдию хотел записаться, чтобы получить права: был под судом, -- нельзя.

Пошёл к Семёну Илларионычу:

--Семён Илларионыч, пристав в вашем доме живёт: он вас послушает, скажите ему, чтобы позволили мне лишнее остаться, пока устрою дела.

--Я ничего не могу здесь, -- сказал Семён Илларионович, -- а и мог бы не сделал. Как пишет твой Соломон? Врага бей. А ты мне не друг, -- не был и не будешь.

Что делать? дети разлетелись, кто куда: один за границей, другой в Сибири: новые времена, новые песни...

Уехал...

Нанял приказчика. Ворует приказчик. Не терпит сердце и едет теперь тайком, как вор, в своё имение старый еврей. Как снег на голову, накроет сразу и всё узнает, сам хлеб соберёт и продаст, -- пусть ворует тогда на пустом месте... Как собрать только, как продать, когда всё, может быть, сгниёт. А, может быть, его приказчик и успел всё собрать, чтобы поскорее набить свои карманы? Может, продал уже всё или продаёт, сегодня вечером продаст в ту минуту, когда он будет входить в свой дом?

Ой-ой... Поезжай же скорее, что же ты едешь, как не живой... И кони твои худые

иплетушка твоя хуже телеги трясёт.

Трясёт и болит печень и опять пойдут через неё камни: доктор запретил ездить,

приказал лечиться, брать тёплые ванны. И ванну купил и так и стоит в деревне: теперь где брать ванны? В семьдесят четыре года новая ссылка вышла, а за что?

Поздно приехал старый еврей и совсем больной. Не ругал приказчика, не позвал даже и сейчас же приказал согреть ванну. Принял ванну, но идут там, в печени, камни и стонет от боли старый еврей в холодном каменном мрачном доме. Под высокие потолки уходят его стоны, свечка едва прерывает мрак большой и пустой комнаты.

Когда-то с торгов купил он это имение и клял владельца, когда, приехав, не нашёл никакой мебели. Хотел купить новую, да так и не собрался.

--Ой, как болит там в печени... И зачем купил он тогда это имение? Давали отсталого, зачем не взял?

Так и заснул он, вздыхая и охая: старый, тяжёлый, рыхлый...

Спит и снится, ему нехороший сон: кто-то ломится к нему в двери, чтобы обокрасть его. Проснулся от страха старый еврей и не спит уже, а слышит: стучат к нему в двери.

--Кто там?

--Отворите: полиция, урядник.

--Что такое? Зачем урядник?

Дверь отворена: толпа людей, урядник.

--Позвольте ваше разрешение на приезд.

--Что такое? Какое разрешение? Я хозяин здесь и имею право...

--Одевайтесь.

--Что такое одеваться? Зачем одеваться?

--Чтоб ехать назад: лошади поданы.

--Что?.. Вон. Не поеду.

--Тогда этапным порядком отвезут, -- вот понятые.

--Какие понятые? Я больной. Как вы смеете?.. Я губернатору буду жаловаться, я буду телеграфировать министру... Да что вы себе думаете?

--Насильно оденем, -- хуже будет...

--Что же это?.. Ну, на, возьми...

Старый босой еврей пошёл к кровати тяжёлой разбитой походкой, вытащил изпод подушки большой грязный кошелёк, достал рублёвку и протянул её уряднику.

--Будьте свидетелями, -- подкупает, -- обратился урядник к понятым.

--Что ж это, -- растерянно оглянулся кругом старый еврей. Он заговорил упавшим голосом: -- я больной, я старый... Господи, за что же?

Он присел на стул, толпа понятых и сам урядник, молча, потупились:

--Что мы можем? Закон.

В дверях показался в это время рыжий плутоватый приказчик. Вид этого приказчика сразу вызвал бешеный гнев.

--А, это ты, ты... Тебе это надо... Моих денег не берут: у тебя больше чтоб подкупать.

И брань, проклятия посыпались на вошедшего.

--И все вы мошенники, кровопийцы, разбойники, -- кричал исступлённо еврей.

--Одевайте его, -- скомандовал потерявший терпение урядник.

Старого еврея одели и на руках снесли в плетушку.

Шёл дождь, завывал ветер, колыхалось пламя фонарей, ветер рвал старую, седую бороду, рвал и уносил последние слова уезжавшего старого еврея:

-- Хуже последней собаки... И той можно издохнуть в своей берлоге. Но уже больше ничего не было слышно.