новая папка 2 / 19612

На обратном пути темная ночь не имела уже для меня ни малейшей прелести, я только и думал о том, чтоб не сломать себе ноги, и, слава богу, целый пришел домой, бросился в постель и заснул мертвым сном.

X

После этого дней пять или шесть некогда мне было посетить добрейшего Михаила Ивановича; да, признаться, мне казалось совестно идти к нему. Что за непростительное любопытство! Если б он желал меня видеть, он бы и сам наконец мог прийти ко мне. Дружба дружбой, а все же не мешает и поцеремониться. Да и какой я друг ему, просто такой же приятель от нечего делать, как и другие.

Сижу я дома, вдруг говорят мне; Али-Аскар пришел.

— Ну, зови его.

Али-Аскар, татарин, малый лет двадцати восьми, ходит в татарском архалуке и в грузинской шапке, ходит, едва-едва переваливаясь с ноги на ногу, плохо говорит по-русски, в нос, и таким медленно-ленивым голосом, как будто слово его стоит червонец и ему жаль его. Али-Аскар хорош собой, не глуп, но туп до невероятности. Ни читать, ни писать не выучился, как я ни бился. У него была на базаре маленькая лавочка, где можно было купить рахат-лукум или банку инбирного варенья, но Али-Аскар пренебрегал торговлей; ему не хотелось попасть на службу.

Сколько раз приходил он ко мне осведомляться, нет ли места где-нибудь в карантинной страже или нельзя ли ему куда-нибудь попасть в словесные переводчики; уходил же он от меня с заказом или достать мне хороший черешневый чубук без сучков и без заплат, или попросить мать свою, татарку, сварить мне плов. Плов, изготовленный руками его матери, был просто объеденье.

Делать мне было нечего, я велел Али-Аскару садиться на стул и заставил его рассказывать об эриванском землетрясении.

—По какому же ты случаю был тогда в Эрнвани?

—Да-ас, по тому случаю, — отвечал он мне в нос,— что я тогда служил вместе с советником.

То есть, подумал я, ты ему трубки чистил.

—Да-ас, такое было тогда трясенье... Так и начало землю качать; одна стена была у нас — чуть не упала, тогда я уж успел выбежать, да-ас! Очень тогда было страшно.

—Ты испугался?

—Да-ас, я очень тогда испугался. Я и теперь всю ночь не спал, — проговорил он после некоторого молчания.

—Когда теперь?

—Вот эту ночь, я совсем не спал.

—Отчего же?

—Как ночь, так у нас и начинают этакие, очень большие кирпичи летать; даже никто и на кровлях не спит. Нельзя-с, как раз до смерти ушибет. Так окошко и вылетит, а то и об дверь ударится.

—Кто же это бросает камни-то, я не пойму тебя.

—Неизвестно-с, — отвечал он, равнодушно оглядывая стены.

—Кто-нибудь шалит, или ты врешь?

—Не-ет-с, зачем врать! Сколько уж ни смотрели, откуда камни летят, никого не видно. Как увидать? Квартальный даже три ночи не спал — камни все летят тудысюды... а бросает бог знает кто, ничего нельзя увидать, такой страх. Я уж сам даже не спал-с.

—А ты где живешь?

—Все там живу, где жил, недалеко от банного мосту, направо.

Явспомнил, что и Хвилькин там живет, и положил в тот же день пойти к нему и расспросить его, что за камни летают по татарскому кварталу, и, наконец, цел ли он и целы ли у него окошки.

После обеда небольшой дождик прибил городскую пыль, и я отправился.

XI

Хвилькина я не застал дома, но как нельзя лучше видел его соседку. Не только плоская кровля, но и часть глубокого двора с калиткой на другую, неизвестную мне

кровлю, с двумя проложенными по ней тропинками была видна с того места, на котором остановился я полюбоваться видами.

Майя стояла от меня в шести шагах, и все остальное исчезло из глаз моих. Признаюсь, Хвилькин без зазрения совести мог влюбиться в такую женщину. Повидимому, ей было около двадцати лет. Ее лицо не было типическим, я не узнал бы в ней армянку, не принял бы ее за грузинку, но понял бы, однако, что она не русская. Черные глаза ее светились каким-то кротким, задумчивым блеском. Но когда она обернулась и посмотрела вкось, мне показалось — в ту сторону, куда она бросила взгляд свой, промелькнула неуловимая молния. Вообще, какая-то нега, чтото светлое было разлито по всему существу ее. На руках ее был ребенок; она стояла в двух шагах от своего домика, на чужой кровле, и у какого-то прохожего инвалида торговала детские башмаки. Вероятно, башмаки показались ей слишком дороги, и она отдала их назад. Ребенок кудрявой головкой пугливо припал к плечу ее. Я следил за каждым малейшим ее движением и готов теперь уверять, что ее голос так же нежен, так же музыкален, как и вся она.

Явспомнил желтый шелковый платочек, и Хвилькин показался мне счастливейшим из смертных.

Ядумал: вы, г. Хвилькин, просто неблагодарный смертный!

На кровлю Майи вышла еще какая-то девушка с деревянным лотком на плече. Она вдруг остановилась, пристально посмотрела мне в лицо и, вероятно, довольная тем, что я не обращаю на нее большого внимания, поставила на солнце лоток, залитый тонким слоем красной пастилы, и на нитку, проведенную от одной палочки до другой, воткнутой между кирпичами, стала развешивать небольшие пучки какой-то зелени. В этой девушке я сейчас узнал армянский тип: низенький лоб, тонкий нос и полные бледные щеки. Я видел ее мельком, совершенно озадаченный красотой Майи.

Вдруг, слышу, кто-то поет:

Лежала Венера!

С ней сын ее играл.

Наконец кто-то внизу хлопнул дверью и побежал— голова Филата выскочила на поверхность кровли, и наконец весь он появился — весь как есть — в какой-то серой куртке и простоволосый.

Он никак не ожидал найти меня и стал как вкопанный.

—Где твой барин?

—Барина дома нет,— отвечал он спустя глаза.

—Отчего ты нынче весел?

—Ничего-с. — И Филат покраснел.

—Куда же пропал твой барин?

—Должно быть, пошли-с искать квартиру.

—Как?

—Да, они изволили мне говорить, что переезжать хотят.

—Куда?

—Не знаю-с...

—Ты рад?

Филат на это не сказал ни слова, только посмотрел на меня исподлобья своими маленькими карими глазками и тихонько кашлянул.

—Кланяйся твоему барину, скажи ему, что я был.

—Только вы одни здесь и бываете, — бойко заговорил Филат, — ни один порядочный человек сюда и не заглядывал. Какой прах понесет сюда порядочного человека!

—Ах, Филат, разве я не порядочный человек, по-твоему?

Филат сконфузился.

— Прощай, помни только, что в Грузии легко можно сделаться пьяницей; береги сам себя, если только твой добрый барин не убережет тебя.

Я ушел; Филат остался на кровле.

XII

Хорошо не помню, куда именно в этот раз я отправился, не заставши Хвилькина; не помню даже, в тот ли день или на другой день вечером, я встретил его у Московской заставы. Хвилькин был верхом. Никогда еще не видал я его верхом на лошади. Даже думаю, не в первый ли раз от роду он сел в седло — до такой степени

он плохо ездил. По всему Головинскому проспекту, до самой реки Вэры, была бездна гуляющих; дамы катались в небольших колясках, и я видел, как они улыбались во весь рот, улыбались вплоть до самых ушей, всякий раз, когда встречались с Хвилькиным.

—Хвилькин, — кликнул я, потому что он не замечал никого и многим не кланялся.

Он подскакал ко мне крупной рысью, причем ноги его потеряли стремена, что, однако же, его нисколько не сконфузило. Правда, он был бледен и, когда остановил свою лошадь, правой рукой вцепился в гриву, а левую протянул ко мне, с своей обычной равнодушной минутой.

—Ну что, здоров ли? — спросил он.

—А ты?

—Я ничего... здоров.

—Ну, и я здоров. Ты, однако, не совсем хорошо ездишь верхом.

—Я и сам это знаю. А что?

—Да так.

—Я теперь каждый день буду ездить, народ смешить, авось когда-нибудь выучусь.

—Нынче я видел твою Майю.

—Ну, не смеши, сделай милость; где ты ее нынче видел?

—Заезжай ко мне чай пить, я сейчас домой пойду,

—Да нет, ты скажи мне, где ты ее видел...

—А вот заезжай ко мне, я расскажу тебе.

—Так не заеду же, ну... ну... вот не заеду... Прощай! — сказал он и, вдевая ноги в стремена, еще раза два пробормотал мне: — Прощай! — Потом, подобравши повода, поскакал в галоп, по направлению к Эриванской площади. Долго смотрел я, как, подпрыгивая на седле, покачивался он, махал локтями и головой потряхивал.

Воротившись домой позднее десяти часов, я узнал, к величайшей моей досаде, что Хвилькин заходил ко мне. У меня всегда была особенная страсть к оригиналам;

якак-то скорей привязываюсь и даже как-то легче привыкаю к ним. Никогда смешное в человеке меня не отталкивает. Напротив, без оригиналов было бы так же скучно в обществе, как в саду, где нет ни одного кривого, на свободе растущего дерева и где каждая ветвь подстрижена садовником. Дружба, так же как и любовь, нередко начинается с простого любопытства; Хвилькин подстрекнул его, и я готов был не шутя подружиться с ним.

XIII

Филат сказал правду. Хвилькин неделю спустя опять перебрался в европейскую часть города. Мы по-прежнему каждый день стали встречать его в нашем небольшом, нецеремонном обществе. Все, решительно все шло по-старому; тот же зной, те же прогулки за город, те же зеленые столы, те же остроты и анекдоты, которые, сказать по правде, порядочно надоели нам; но делать было нечего! Хвилькин, к досаде его приятелей, стал гораздо реже смешить компанию. Выиграть у него тридцать или сорок рублей, с прикупкой или без прикупки, было гораздо легче, чем, например, допытаться у него, куда и зачем пропадал он в июле месяце. Никто, признаться, и не допытывался. В этом отношении Тифлис бесконечно лучше и сноснее тех приятных городов, где нельзя чихнуть без того, чтоб об этом не узнал весь город. Равнодушие к чужим поступкам имеет свою хорошую сторону; оно мешает развиваться сплетням. Хвилькин был прав, когда на вопрос мой: зачем он нанял такую квартиру — отвечал мне: — О! приятель! Да тебе-то какое дело, ты-то что?

Время шло. Хвилькин похудел; в нем происходило что-то недоброе; целые ночи стал проводить он за картами — и проигрывал. Проигрыш нисколько не сердил его; почтенные любители преферанса не иначе как с уважением стали произносить имя Хвилькина. Ко мне заходил он скучный и усталый. Однажды утром мы сошлись с ним в корпусном саду и уселись на лавочке, около бассейна, в котором лебеди плавают. Перед нами плакучая ива опускала к воде свои длинные белесоватые ветви; за нами тянулась густая куртина, увешанная лиловыми кистями винограда. Я мял в руках пахучие листы грецкого ореха.

—Ну, что твоя Майя? — спросил я Хвилькина. — Ты признался мне, что влюблен в

нее.

Хвилькин посмотрел на меня как человек озадаченный, сморщил лоб и задумался.

—Ну, вон, есть о чем думать! — сказал я, не зная, что сказать.

—А почему ты знаешь, о чем я думаю? - -

—Тебя что-то мучит, я это вижу, — а что такое, господь тебя ведает.

—У меня, братец ты мой, — сказал он, снявши шляпу и тоскливо посматривая куда-то в сторону,— у меня так уж, видно, на роду написано; из всего у меня выходит вздор: из дружбы вздор, из любви вздор, из денег вздор. Я сам начинаю смотреть на себя, как на вздор. Не думай, пожалуйста, что я влюбился и до сих пор влюблен так себе... для препровождения времени; я готов был на все — отдать ей все, увезти ее — даже жениться, хотя бы вы все, сколько вас тут ни есть, стали бы смеяться над моим выбором.

Я, в свою очередь, посмотрел на Хвилькина как человек озадаченный.

—Ну, что ты на меня так глядишь! Эх, ты! — сказал он мне, тряхнул головой и насмешливо улыбнулся.

Минут пять прошло в обоюдном молчании; потом, мало-помалу, Хвилькин рассказал мне историю любви своей, с явным желанием выставить ее с забавной стороны, несмотря на то, что положение его было далеко не так забавно. Слово в слово я не берусь вам передать рассказ его. Но, во всяком случае, взявшись за перо, я должен вам как-нибудь передать его.

—Ты, быть может, думаешь, что ее зовут Майя? Да, — начал Хвилькин, — как не так! Я сам думал, что Майя, а вышло просто Елена. Да это бы еще ничего, пускай бы себе она была Елена, а то скверно, что у ней живет ее племянница, лет шестнадцати, такая пухлая на лицо, ты ее видел, ну, вот, ее-то братец ты мой, и зовут Майя. Знай я грузинский язык — все бы это было нипочем, ну, смешал имена, не беда,— а тут, ты сам посуди, мог ли я лично вести переговоры, нужны были посредники... понимаешь. Думал выехать на посредниках!.. Ну, вот, я и завел переговоры, ну и вышел вздор. Влюблен-то я был в Елену, а в любви-то уверял Майю. Что ж ты не смеешься?

—Погожу, что будет.

—Ну, хорошо, можешь и погодить, если хочешь; мне самому было не до смеху, тяжело было, да делать нечего! Мои уверения, мои подарки — все это тайком передавалось неопытной, глупенькой девочке, о которой я и не думал. Чем больше она верила в любовь мою, тем реже появлялась на кровле, и, стало быть, я ничего не мог заметить прежде времени. Мне дали знать, что я любим и чтоб был как можно осторожнее... Предоставляю тебе самому рассуждать, какое впечатление произвело на меня это слово: любим, быть может, в первый раз от роду, любим такой красавицей, какой не случалось мне видеть ни на одной картине в академиях. Я стал от радости щедрее турецкого султана, в какие-нибудь две недели я истратил около четырехсот рублей и... добился наконец свидания.

Так и порывался я уехать от вас из сада Бакауровых, в тот вечер я думал быть счастливейшим из смертных. Не шутя я должен сказать тебе, что моя любовь возвышалась до какого-то исступленного благоговения.

Ина щеках Хвилькина показался румянец, он закусил верхнюю губу и только через минуту способен был продолжать рассказ свой в прежнем тоне.

—Часу в десятом, помнишь, как нарочно, ночь такая темная; одна только тишина

ееменя бесила. Я ждал,— не верилось... я разбил две трубки от нетерпения,— вздумал, расхаживая, чубуком махать. Часу в десятом, не то в одиннадцатом я отворил дверь и присел на пороге, меня бросало то в жар, то в холод. Наконец мне послышался шорох женского платья. Мне дали знать: пришла! С четверть часа после этого я ждал ее. Майя была на лестнице и не решалась войти... Эти четверть часа показались мне вечностью.

—Ну, и что же наконец? — сказал я Хвилькину.

—Ну, и не та, братец, совсем другая! Чему же ты смеешься?.. Ведь я, поверишь ли ты, я чуть с ума не спятил... Вообрази себе, ну, ты вообрази... что бишь такое я начал тебе рассказывать... ах да, я не знал, что мне и делать... право!

ИХвилькин расставил руки, как бы еще соображая, что ему было делать в этом случае.

—Как нарочно, в эту ночь ты, нелепый человек, вздумал насмешить меня, пришел, и зачем пришел, шут тебя знает!.. Как нарочно, еще догадало тебя найти у

меня этот желтенький платочек; этот желтенький платочек был для меня хуже всякого скорпиона. На все брошенные мною деньги я купил какой-то платочек с головы какой-то глупенькой девочки!..

На другой день рано, часу в пятом, утра, бледный от досады и мучительной бессонницы, вышел я на кровлю дохнуть свежим воздухом и, как нарочно, вижу, стоит Елена (я уж после узнал, как зовут ее). От роду я не видал такой красавицы! На ней была катиба черные волосы, полузаплетенные, полуразвитые,

длинными косами лежали по плечам, жаркая заря освещала ее лицо и кисти рук, сложенных на груди. Заметил ли ты, какие у нее прекрасные руки!..

—Нет, не заметил...

—Ну, так я тебе не стану ее описывать. Елена вышла на кровлю, для того чтоб позвать водовоза, который по соседству опоражнивал кожаные мешки свои. $ — ну, что мне сказать тебе? — я обомлел, сердца в себе я не чувствовал, даже не знаю, билось ли оно в эту минуту, я стоял, как преступник, уличенный в преступлении. Она обернулась и стала пристально и строго смотреть мне в глаза. Наконец она многозначительно и насмешливо улыбнулась, махнула рукой водовозу и сошла вниз. Это была немая сцена. Если бы ты смотрел на нас со стороны, ты бы увидал две кровли, из которых на одной стоит Хвилькин, а на другой какая-то женщина, и ничего бы не понял. Из ее улыбки я понял только одно, что... для меня все кончено, что ей известно более, быть может, чем я сам знаю из всей этой проклятой истории. Все это утро я как сумасшедший обдумывал план, войти к ней в саклю и броситься к ногам ее,— то-то бы насмешил! Ну, вот, я тебе все сказал! Ты видишь сам, что для тебя тут ничего нет интересного.

Ястал думать о том, как бы мне помочь в этом деле Хвилькину, и не знал, чем помочь.

—Видишь ли ты ее теперь хоть изредка?

—Полно смешить! Зачем? Ведь она знает, что я виделся с ее племянницей.

—Пойдем нынче вечером.

—Куда?

—Туда на кровлю.

—Зачем? Чтоб опять наделать глупостей? Пойдем лучше в клуб. Я хочу завтракать. Мы встали и пошли.

—Вообрази,— заговорил он дорогой,— какой это негостеприимный квартал; я не советую тебе слишком часто ходить туда, особливо ночью; там никто еще из Русских не нанимал квартир, я первый нанял, и нанял за большие деньги. Старый хозяин, из татар, ни за что не хотел расстаться с своим обиталищем... Мое появление в тех местах возбуждало не то ревность, не то подозрение. Часто эти краснобородые лица, с красными, нависшими бровями, осматривали-меня с головы до ног, как бы спрашивая: кто тебя звал сюда, ты зачем здесь поселился? Дня за три до моего оттуда выезда, вечером, кто-то швырнул ко мне на террасу пре-порядочный кусок извести и ранил моего Филата в ногу. Филат был в храбром расположении духа и, подобрав куски, с остервенением стал бросать их во все стороны.

Явспомнил Али-Аскара и подумал:

—Всякая нелепость имеет, однако же, свое основание.