новая папка 2 / 18627

На железной дороге

Сцена представляет вагон третьего класса. Два часа пополудни. Свисток.

Поезд двинулся. Все сидящие в вагоне слегка покачнулись - одни вперед, другие назад; некоторые перекрестились. Публика в вагоне обыкновенная:

офицеры; купцы, дамы средней руки; помещики, дети, солдаты, мужики, четыре бабы, три межевых помощника, один сельский священник с молоденькой дочерью и

один" несколько пьяный кучер. В окнах ландшафты меняются беспрестанно.

Вправо видно пасмурное небо с бегущими облаками и крутой косогор, поросший дерном. На этом косогоре мелькают попеременно: корова, бесстрастно глядящая

на поезд, бабы в пестрых платках, рельсы, сваленные в кучу, будка. У самой дороги показалась голова сторожа; Через несколько минут косогор превращается

в овраг с кирпичным сараем; вдали виднеется жидкий осинник и опять будка.

Пред будкой на мгновение явилась баба с значком в руках, делающая во фронт; мост с оцепеневшим на нем пешеходом шумно пролетел над вагоном. Налево видно

довольно большое искрасна-зеленоватое болото, кое-где заросшее кустарником; за болотом - село.

Пассажиры не успели еще оглядеться и все еще находятся под влиянием только что происходивших сцен, неизбежных при отъезде: все о чем-то думают и

молча глядят друг на друга; разве только кто-нибудь попросит своего соседа посторониться; другой устроивает свои вещи, кто начинает уж дремать, а кто

просто смотрит в окно. Но это ненадолго. Через четверть часа понемногу начинается движение. Один почтенный, в русском платье, купец

У одного окна завязывается разговор вроде следующего:

-Пильцыны первый сорт, мимонад газе...

-Квасу, квасу! Кому квасу? молодцы! Квасу молодого, квасу-у! - предлагает баба, шагая с ведром через чьи-то протянутые поперек вагона ноги.

Мужик с полотенцем на шее заглядывает в окна и везде спрашивает:

-Василёй! ты здесь, что ли? а Василёй! Да ты хошь откликнись! Василёй!

-и т. д.

Между мужиками слышится ропот на дороговизну харчей.

- Ишь ведь, жид-то тя ешь, что ломит! а? за пирог десятку! Вот и кормись. А, грабители!

Один мужик держит в руках кусок севрюжины и ворочает его со стороны на сторону, говоря:

-Поди вот, как хошь, так и думай. Хошь ешь, хошь назад клади.

Ввоздухе пахнет дымом и сыростью. Накрапывает мелкий дождь.

Поезд опять двинулся.

-Напоили лошадку - повезла, - замечает кто-то. В сотый раз слышатся похвалы железной дороге.

Опять пошли различные виды по сторонам.

Ввагоне, и без того битком набитом пассажирами, вдруг очутилось

еще

они испытывали от соседства мужиков. Пильщики же в свою очередь начали понемногу

-Ах, ах, ах! Что ж он у вас такой? Аль горяч?

-Нет, не горяч - он купцу должен.

Позади мальчика и старухи идет горячий спор между кучером и отставным унтер-офицером. Оба они несколько выпивши. Кучер с чем-то пристает к своему

соседу, а тот его не слушает и твердит свое.

-В котором году корнование принимали? - спрашивает унтер-офицер.

-Это я все довольно хорошо понимаю, а вы не можете отвечать, что

яу

вас спрашиваю.

-Нет, постойте! Вы мне вперед скажите, в котором году корнование принимали?

Кучер задумывается и начинает вздыхать, припоминая год.

-В двадцать втором.

-Которого числа?

-Осьмого.

-А-а-а! Вот и попались. Нешто осьмого?

-Что ж такое? Известно, я оченно знаю, потому как я у его сиятельства, графа Сиверцева... Свитлейщий граф! упокойник... У его сиятельства, у родителя...

-Нет, вы не забегайте вперед! Что вас спрашивают, то вы, без сомнения, должны отвечать. Когда покойный государь ампиратор на вторительную службу

присягу принимал, то наша брихада вся тут в сборе была. Теперича я...

-Нет, вы погодите! - перебивает кучер. - Я все это оченно аккуратно

Кучер опять на минуту задумывается, сопя и наморщивая брови.

-Тут такая деревня есть. Ах, девки знатные! Так, пустая деревня... Как ее? Да бишь, Лисафетина.

-Вот и пымал. Это по чугунке-то Лисафетина?

-Что ж такое - по чугунке? Чугунка сама собой... вот он, билет] А

то,

выходит, шисе.

- Нет, опять все разница. А я вам скажу... Теперича я пятнадцатый

год билейтором состою*, и как ежели начальство...

-Какого полку? - вдруг перебивает кучер.

-Мы-то?

-Нет, я спрашиваю, вы и должны отвечать.

Дибич-Забалканским* в двадцать восьмом году Шумлу* брали. Да вы про что спрашиваете?

-Я спрашиваю... - кучер сам забыл, о чем спрашивал.

-Я вас спрашивал, а вы совершенно не можете потрафить на мой разговор.

Ая знаю, твердо знаю. Нет, я вижу, вам супротив меня трудно; нет, трудно...

-Это я все знаю, а вы не забегайте...

-Которого числа?

-Что которого числа?

-Нет, что я вас спросил?

-Что вы спросили?

-С самого спервоначала я вас спросил: тепериче которые дворовые

люди совершенно при господах своих находятся, как об них надо понимать? Э! Вот и

не можете. А я сейчас могу все это дело рассудить, потому мне нельзя не знать. Что ж такое? Хучь бы меня, к примеру, взять. Ну, пьяница... Мне что?

С меня будет. А может, я и того не стою. Я доволен! Ваше сиятельство!

Свитлейщий граф! Много доволен! Отец! отец!.. Свитлейщий граф! Семи годочков на службу поступал... Должен я это чувствовать или нет?

-Вы про корнацию отвечайте!

-Нет, вы скажите: должон я это чувствовать? Нешто я свинья?.. Унтер-офицер махнул рукой.

Является кондуктор.

-Господа, билеты приготовить! Не курить, господа! Мужик, сядь на место!

-Куда ж я сяду?

-Ну, стой.

II

Смеркается. В воздухе посвежело; из окон потягивает сыростью. Вечерние виды безмолвно проносятся мимо и все больше и больше застилаются

новосельем шли поздравлять. Их черт и принеси. Пришли: гляжу, Зайцев из-под кровати четверть тащит. Что ж, говорит, посылай за закуской! Делать нечего,

послал за колбасой; наши пристают: что ж за колбасой, посылай за монахом!

{Монах - штоф. (Прим. В. А. Слепцова.)} Принесли монаха, и к вечеру, я тебе скажу, так нахлестались - страсть! Часов, должно быть, в одиннадцать Чубаров

пускают. Мы двери бить; за полицией послали. Мы двух будочников избили, дали им полтора

целковых и в Епонешников. Из Епонешникова уж в восемь часов утра привез нас домой мещанин какой-то, черт его знает. Я уж и не помню, что за мещанин и

откуда он взялся. Помню только, что он к нам еще в "Италии" пристал и что Зайцев ему водку за пазуху наливал и рожу всю сальной свечкой, как черту,

вымазал. На другой день проснулись уж к вечеру, и прямо-таки в "Крым". Там и

"Восточный Байкал". Там до изумительного безобразия дошли; уж и водки нам не стали давать. Антушев хозяина избил, в комнату к нему забрался... Вот потеха

была! И пили мы таким манером, я тебе скажу, девять дней и девять ночей. Все

до копейки пропили. Два дня смерть голова болела; на третий день Зайцев сходил к своей Дуньке, взял у ней подушку, заложил и водки принес. Опять

пить. Только пропили эти деньги, опять наши пришли; кричат: "ура"! Часы чьи-то заложили, пятнадцать целковых денег принесли. Ну, тут мы еще три дня

безобразничали. На третий день очнулся я за Бутырской заставой. Как я туда попал, и понять, не могу; только и помню, что бегу я по полю в одних носках

да в рубашке, а куда бегу, и черт его знает. Слышу, кричат сзади: держи, держи, а я-то накаливаю - страсть! Добежал до заставы, нанимаю извозчика, не

везет; я его в зубы - повез. Приехал домой; на другой день горячка. Шесть недель пролежал: видишь, волосы все вылезли.

- Ну, а как же теперь, жениться-то? - спросил его другой, - Куда к черту! Нет, должно быть, не судьба. А какая

было подвертывалась - прелесть! Кругленькая, пухленькая... мм! а тут что у ней?

мм! И дом есть, отец чиновник...

-Ну, а шинель?

-Поди ты к черту! Смущаешь только. Какая тут, у дьявола, шинель?

Жрать нечего.

Товарищ межевого помощника покатился со смеху. Несколько человек фабричных поют песни. Один из них жеманно выводит голосом:

У Матвеева купца

Солучилася беда...

Ишь ты, глотки дерут, - замечает купец с неудовольствием.

И что ни сто рублей пропало,

Что ни тысячи яво...

- Нельзя нам не петь, купец! -

И пропала у яво... -

не переставая петь, говорит фабричный:

Идочь любимая яво.

-Скука! Без дела непривычны.

Икрасна девка хо...

-Чиво-с?

Что орать-то зря? Какое такое это веселье?

Анпиядушка душа.

- Совершенно веселье. Это справедливо. Напоешься досыта,

взопреешь, все как словно дело делал. А так-то и вовсе не заснешь. Стой, ребята! Шабаш!

Давай другую:

Ах, и что и это за сеарца,

Да ах и что за бедыная мое...

Дальше идет разговор такого рода.

-А все это, главная причина, наша гордость, - рассуждает какой-то человек в поддевке.

-Веди себя в аккурате, и все ничего. Я вот тоже поначалу-то сколько побоев принял, а почему? собственно, из-за гордости из-за своей; потому еще

глуп был, порядку не знал. Он драться, а я сейчас сдуру-то - виноват. Потому

-сробел ни на что не похоже. Как тепериче, значит, он по щеке меня

тебя звать..." - говорит, а сам сейчас опять - раз! Ну, и признался. Так и так, говорю. Вот она, гордость-то наша! Известно - глупость. А ты веди себя

так, чтобы, значит, ни отнюдь не признаваться ни во веки веков, - хуже. Он тебя бить, а ты стой на своем: знать не знаю; сейчас, мол, питсот палок

.готов принять - ничего я этого не делал. Стой вот так-то, прямо в глаза ему упрись, и шабаш. Бей - сколько хоть! Нет, врет: умается, отстанет. А то вот

у нас молодец был, и какую же он, братцы мои, теперича моду взял. Как только его драть, он это сейчас живым манером с позволенья сказать... Ей-богу!

знаю". Что ж, братец мой, ведь отстали. Первое дело - очень уж

противно, и опять же ничего с ним не сделаешь. Притворится, что сробел, сробел да

сробел, ничего не помнит, и~ кончено. Так и бросили.

- А вот у нас бурмистр был, - говорит другой, - Степан Васильичем звали, чудной тоже. На гусей очень уж повадлив был. Охотник смертный. И все

теперь у него гуси боевые, рублей по тридцати гусаки. Поедет зачем ни на есть в город, возьмет с собой гусей что ни самых сердитых и сейчас к

барин, хоть кто - это ему все ничего не значит. Теперь ежели как что нужно, приди к

нему. "Ах, мол, Степан Васильич, какого я гуся видел!" - "Где? где?" - "А

вот у мошковского мужика, по базару носил". - "Что ж, лучше моих?" - а сам весь дрожит. "Где же, мол, лучше! Не-што, мол, против ваших может какой гусь

устоять? Ваши гуси одни в губернии". Он это сейчас: "А! молодец! молодец! Я тебя знаю: ты у меня во всей вотчине первый мужик. Хочешь водки?" Ну, тут и

проси у него, что тебе нужно. Все сделает.

Чем темнее становится в вагоне, тем все больше и больше начинает обнаруживаться в пассажирах стремление к примащиванию и к сооружению разных

более или менее удобных логовищ. Одна старая, но совершенно белокурая немка

очень ловко выжила своего vis a vis*, нагородила разных ящичков и мешочков и