новая папка 1 / 640079

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

Б.Г. Бобылев Орловский государственный университет им. И. С. Тургенева

РЕЛИГИОЗНЫЕ АЛЛЮЗИИ КАК СРЕДСТВО ВЫРАЖЕНИЯ ОБРАЗА АВТОРА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ А.М. ГОРЬКОГО

А.М. Горький является одним из творцов «религии человека» (Бобылев

2016: 42-45), у истоков которой стоят идеи, высказанные в философских трактатах Л. Фейербаха и Ф. Ницше, а также в некоторых произведениях Ф.М. Достоевского. Отличительной особенностью горьковского контекста является активное использование священных символов, насыщенность по-

вествования религиозными аллюзиями, которые подвергаются «переакценту-

ации» (М.М. Бахтин), приобретая новую функциональную значимость, ста-

новясь средствами выражения «образа автора» (Виноградов 1971: 151-152).

Рассмотрим некоторые примеры из текстов поздних творений писате-

ля: повести «Детство», очерка «В.И. Ленин», романа «Клим Самгин». При этом мы будем опираться на таксономию профессора В.И. Москвина, кото-

рый разделяет аллюзии на два вида: эпитроп1 и текстовую аллюзию2.

Большинство религиозных аллюзий в повести «Детство» относится к

«эпитропам», восприятие которых подразумевает, что читатель «с пеленок» знает церковь и православное богослужение. Так, описывая пожар в повести

«Детство», Горький прибегает к характерной церковной аллюзии: «огонь всё разрастался; мастерская, изукрашенная им, становилась похожа на иконо-

стас в церкви и непобедимо выманивала ближе к себе».

На первый взгляд, сравнение горящей мастерской с иконостасом в в

«Детстве», кажется неожиданным. Однако за этой образной параллелью сто-

1Эпитроп (греч. πιηροπή ‘поворот к чему-л.’, перен. ‘намек’ < πιηρέπφ ‘поворачивать’, перен. ‘склонять, побуждать’) состоит в указании таких фактов и деталей, которые склоняют адресата к определенному выводу относительно характеризуемого предмета, лица или события (Москвин 2011: 109).

2Понятие аллюзии широко используется в современной филологии в качестве инструментария анализа художественного текста, однако употребление данного термина не всегда отличается определенностью и строгостью. В этой связи представляются весьма обоснованными те акценты, которыерасставляет В.И. Москвин, относя к фигурам интертекста только текстовые аллюзии. (Москвин 2014: 40).

ит достаточно сложный комплекс ассоциаций, обусловленный «макрокон-

текстом» русского модернизма предреволюционных и пореволюционных лет.

Вспомним:

Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем,

Мировой пожар в крови – Господи благослови!

Русский модернизм проникнут апокалиптическими настроениями: «Земля и все дела на ней сгорят» (2 Пет.3:10). Цель революции – религиоз-

ная. Это - построение рая на земле. Но старый мир должен быть разрушен

«до основания». Как уже сказано, Горький выступает как один из самых ак-

тивных строителей «религии человека». Религиозная, церковная семантика для него является источником многообразных и изощренных стилистических ассоциаций. Текст «Детства» пронизан ими. Алеша строит себе убежище в саду. Место сооружения исполнено символизма. Это – яма, где зарезался из-

возчик дядя Петр, грабивший церкви. Данная тематическая связь косвенно обыгрывается в описании строительной деятельности мальчика:

«Набрал много цветных стёкол и осколков посуды, вмазал их глиной в щели между кирпичами - когда в яму смотрело солнце, всё это радужно раз-

горалось, как в церкви».

Вместо золота и драгоценных камней церковного иконостаса являются цветные осколки стекла и посуды. В этих аллюзиях есть подспудная самои-

рония и игра с читателем. Присутствует и скрытый вызов: низ и верх меня-

ются местами. Горнее место помещается в сорную яму, которая, одновре-

менно, представляет собой и могилу церковного вора. Но, тем не менее, над всем разгорается радуга, которая в «Детстве» выступает символом жизни,

добра и любви.

В 1912 году, незадолго до написания своей автобиографической пове-

сти, Горький пишет В.В. Розанову: «Любимая книга моя — книга Иова, все-

гда читаю ее с величайшим волнением, а особенно 40-ю главу, где Бог по-

учает человека, как ему быть богоравным и как спокойно встать рядом с Бо-

гом».(Басинский 2000: с. 506). Неоднократно, в сочувственном контексте упоминается «Книга Иова» в романе «Клим Самгин», близком по своей сти-

листике и модальности повествования к гениальной автобиографической повести Горького

Пафос «Детства» во многом сродни пафосу книги Иова. Автобиогра-

фический герой Горького переживает череду утрат, смертей и оскорблений и, подобно библейскому страдальцу, как бы предъявляет счет Богу: «Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость?» ((Иов. 7: 16).

Глубокой смысловой противоречивостью и оценочной амбивалентно-

стью отличаются религиозные аллюзии и в очерке Горького «В.И. Ленин».

Как известно, очерк этот имел две редакции. В первой из них, созданной и опубликованной за рубежом, данные аллюзии встречаются чаще и играют более активную текстообразующую роль. Одним из наиболее показательных в интересующем нас отношении является следующий фрагмент: «Лично для меня Ленин не только изумительно совершенное воплощение воли, устрем-

ленной к цели, которую до него никто из людей не решался практически по-

ставить пред собою, - он для меня один из тех праведников, один из тех чу-

довищных, полусказочных и неожиданных в русской истории людей воли и таланта, какими были Петр Великий, Михаил Ломоносов, Лев Толстой и прочие этого ряда. Я думаю, что такие люди возможны только в России,

история и быт которой всегда напоминают мне Содом и Гоморру.

Писать его портрет - трудно. Ленин, внешне, весь в словах, как рыба в чешуе. Был он прост и прям, как все, что говорилось им».

Слово «праведник» в словаре Владимира Даля определяется как «пра-

ведно живущий, во всем по закону Божию поступающий, безгрешный», од-

нако, сохраняя религиозную аллюзивность, Горький явно смещает здесь се-

мантические акценты: Петр I, Ломоносов, Ленин оцениваются как «правед-

ники» с точки зрения «религии человека», исповедуемой писателем. Отсюда

- гиперболизированные эпитеты «чудовищных, полусказочных и неожидан-

ных».

Аллюзия «Содом и Гоморра» носит текстовый характер, отсылая нас к известному библейскому эпизоду. С внешней стороны аллюзия эта воспри-

нимается как уничижительная оценка всей истории России, ее крайнего нравственного падения. Но тут присутствует и более глубокий, внутренний семантический план. Для тех, кто знаком с библейским источником, данная аллюзия связывается с представлением о страшной катастрофе, сожжении дотла двух городов и уничтожении всего их населения: в данном случае воз-

никает ассоциация с еще не остывшим пожарищем русской революции, не-

бывалым по своим масштабам человекоубийством.

«Невозможен вождь, который — в той или иной степени — не был бы тираном. Вероятно, при Ленине перебито людей больше, чем при Уот Тай-

лоре, Фоме Мюнцере, Гарибальди», - пишет Горький.

Во второй редакции эти слова были исключены. Устранение ряда ав-

торских комментариев привело к упрощению «вертикального контекста» и

затемнению смысла наиболее емких словесных образов писателя. Это касает-

ся, прежде всего, выражения: «Ленин, внешне, весь в словах, как рыба в че-

шуе»,- которое содержит в себе скрытую связь с евангельским: «В начале было Слово». Этот намек осознается на фоне предшествующих и последую-

щих религиозных аллюзий. Помимо приведенных фрагментов, укажем на следующий отрывок:

«В России, стране, где необходимость страдания проповедуется как универсальное средство "спасения души", я не встречал, не знаю человека,

который с такою глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть,

отвращение и презрение к несчастиям, горю, страданию людей.

В моих глазах эти чувства, эта ненависть к драмам и трагедиям жиз-

ни особенно высоко поднимают Владимира Ленина, железного человека страны, где во славу и освящение страдания написаны самые талантливые

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

евангелия и где юношество начинает жить по книгам, набитым однообраз-

ными, в сущности, описаниями мелких, будничных драм».

Среди отмеченных трех религиозных аллюзий особо отметим упоми-

нание о Евангелии. Нельзя также полностью проигнорировать неясный для современного читателя, но очевидный для современников Горького, хорошо знакомых со Священным Писанием, намек на христианский символ рыбы.

Сцены общения Ленина с рыбаками на Капри приобретают особое игровое измерение, отсылая нас к евангельским эпизодам на Галлилейском море.

При всем этом, надо сказать, что евангельская текстовая аллюзия в определении «Ленин весь в словах…» у Горького подвергается существен-

ной оценочной переакцентуации. Ключ к пониманию характера этой переак-

центуации содержится в комментарии: «Был он прост и прям, как все, что го-

ворилось им». С одной стороны, здесь, как будто, простота оценивается как исключительно положительное, привлекательное качество политика, ассоци-

ируясь с цельностью натуры, ясностью ума, волей. С другой стороны, для Горького неприемлемо упрощение многообразия жизни, сведение ее к эле-

ментарным словесным формулам, «системе фраз».1 В контексте писателя по-

нятие упрощения, наполняется сугубо отрицательным смыслом2. Так, иссле-

дователь Л.В.Суматохина отмечает: «Горький видит в тяге к «упрощению жизни» агрессивное начало, напористую тенденцию к понижению ценностей,

которая грозит гибелью культуре» (Суматохина 2011: 57).

Одним из наиболее ярких примеров использования религиозных аллю-

зий в качестве средства выражения «образа автора» является описание пас-

хальной ночи в романе «Клим Самгин». В данном отрывке наиболее очевид-

но появляется присущая текстам Горького «эмотивная символичность» (Б.А.

Ларин), преобладание выражения над изображением на фоне ослабления предметной конкретности и реалистичности образов.

1 Это выражение Горький вкладывает в уста Клима Самгина, склонного к упрощениям и сочувствующего марксистам в их подходе к человеку.

2 В первой редакции очерка эта позиция была выражена более ясно; из текста второй редакции исключен следующий фрагмент : «Может быть, Ленин понимал драму бытия несколько упрощенно и считал ее легко устранимой, так же легко, как легко устранима вся внешняя грязь и неряшливость русской жизни».

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

В романе, построенном, как музыка, пасхальное описание играет роль своеобразного контрапункта. Антиномия тьмы и света, уродства и красоты,

низкой жизни и высокой мечты, составляющая нерв и пафос горьковского творчества, здесь получает интертекстуальное измерение: повествование начинает определяться ассоциациями, обусловленными текстами Евангелия

и Литургии, где свет выступает символом Христа, истины, жизни, а тьма – символом греха, заблуждения, смерти1.

В начале горьковского описания Клим Самгин, пришедший вместе с

женой Варварой и их квартирантом Митрофановым на Красную площадь в пасхальную ночь, воспринимает картину ожидания многотысячной толпой торжественного благовеста как явление, исполненное тьмы, холода и скры-

той угрозы:

«Холодная тьма, сжала людей в единое, чудовищное целое…Желтые,

жирные потоки света из окон храма вторгались во тьму над толпой, раз-

дирали тьму… Свет падал на непокрытые головы, было много лысых чере-

пов…люди сливались в безглавое и бесформенное черное. Черными кентав-

рами возвышались над толпой конные полицейские...Грозно, как огромный,

уродливый палец с медным ногтем, вонзалась в темноту колокольня Ивана

Великого, основание ее плотно окружала темная масса, волнуясь,

как мертвая зыбь как мертвая зыбь, и казалось, что колокольня тоже пока-

чивается.

Клим Самгин подумал: упади она, и погибнут сотни людей… Еще большие сотни, в ужасе пред смертью, изувечат, передавят друг дру-

га. Или какой-нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное тело,

и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг…»

1 Ср.: «Вскую мя отринул еси от Лица Твоего, Свете Незаходимый, и покрыла мя есть чуждая тьма окаяннаго, но обрати мя, и к свету заповедей Твоих пути моя направи, молюся» (Ирмос Утрени); «В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин.1: 5) «И вот благовестие, которое мы слышали от Него и возвещаем вам: Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы. Если мы говорим, что имеем общение с Ним, а ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине; если же ходим во свете, подобно как Он во свете, то имеем общение друг с другом…»(1 Иоан.1:5-7);

Мотивы тьмы и смерти передаются при помощи ряда оценочных эпи-

тетов, относящихся к разным частям речи: холодная, чудовищная, черными,

уродливый, темноту, погибнут, в ужасе, изувечат, передавят, разрушенное,

разрушит и пр. Наиболее выразительным представляется словосочетание

«безглавое и бесформенное черное», где толпа обозначается при помощи субстантивированного качественного прилагательного «черное», с которым сочетаются два относительных прилагательных, приобретающих качествен-

ное значение; в данном случае мы имеем пример чистой выразительности,

полного размывания предметного смысла: субъективный образ-настроение явлен вместо реальной действительности, оценка замещает номинацию.

Постепенно Клим Самгин проникается атмосферой ожидания чуда,

царящей на площади: Но все-таки было тихо, как-то особенно холодно ти-

хо. И становилось все тише, точно погружаясь в ненарушимое молчание холодной ночи и не оттаявшей земли. Лица ближайших людей Самгин ви-

дел угрюмыми, напряженно и нетерпеливо ожидающими рассвета и тепла.

Здесь мы также сталкиваемся с выразительной трансформацией значе-

ния слов, что, в частности проявляется в слово сочетании холодно тихо. Это

– пример синестезии (греч. συναίσθηση — одновременное ощущение, сов-

местное чувство), наложения осязательных и слуховых ощущений. Однако в данном случае передаются не реальные ощущения героя, но оценочные, вы-

разительные ассоциации, имеющие проспективный характер, подготавлива-

ющие читателя к резкой смене модальности текста и непосредственно свя-

занные с «образом автора»: холод – это символ богооставленности, крайней удаленности от источника тепла и света – Христа; тишина же в христианской текстовой традиции выступает символом смирения. Особая музыка слышит-

ся в троекратном повторе: Но все-таки было тихо, как-то особенно холодно

тихо. И становилось все тише… Эта музыка становится прелюдией к гим-

ну, настоящей осанне пасхальному благовесту:

«И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медно-

го звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорва-

лась, во тьму влился свет, и стало видно улыбки радости, сияющие глаза,

стясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно головой осенил людей огненным крестом,

и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно – трижды сказал:

– Воистину воскресе!

Толпа быстро распадалась на отдельных, вполне ясных людей, это – очень обыкновенные люди, только празднично повеселевшие, они обнажали головы друг пред другом, обнимались, целовались и возглашали несчетное число раз:

– Христос…

– Воистину… Как будто они впервые услыхали эту весть, и Самгин не мог не подумать,

что раньше радость о Христе принималась им как смешное лицемерие,

а вот сейчас он почему-то не чувствует ничего смешного и лицемерного,

а даже и сам небывало растроган, обрадован. Оглядываясь, он видел,

что все страшное, подавляющее исчезло. Всюду ослепительно сверкали

огни иллюминаций, внушительно гудел колокол Ивана Великого,

и радостный звон всех церквей города не мог заглушить его торжествен-

ный голос. Всюду над Москвой, в небе, всё еще густо-черном, вспыхнули и трепетали зарева, можно было думать, что сотни медных голосов

наполняют воздух светом, а церкви поднялись из хаоса домов золотыми

кораблями сказки».

Это повествование носит предельно субъективированный характер. То,

что происходит, подается через восприятие героя. Клим переживает проис-

ходящее как внезапность («вдруг»), при этом он не сразу отрешается от ожи-

дания ужаса, катастрофы: это его настроение передают эпитеты с отрица-

тельной оценочной коннотацией: черного, нелепо лопнуло. Да и ассоциацию с выстрелом из пушки нельзя назвать мажорной – здесь скорее испуг, чем ра-

дость. Однако сразу же за словами «во тьму влился свет» модальность тек-

ста резко меняется, отражая смену настроения героя. Выстраивается темати-

ческая цепочка слов, соотносящихся со словом «свет»: сияющие - вспыхнул яркими огнями – горящей - огненным - ослепительно сверкали огни – вспых-

нули… зарева. Параллельно разворачивается другой тематический ряд, вер-

шиной которого становится словосочетание радость о Христе: улыбки ра-

дости, люди, …празднично повеселевшие, обрадован, радостный звон.

«Эта весть» (о воскресении Христа) воспринимается Климом вместе со всеми как глубоко трогающая и небывалая. Несмотря на эффект совмеще-

ния точек зрения повествователя и персонажа, «образ автора» здесь просту-

пает достаточно явственно – в серии сравнений, метафорических эпитетов,

синестетических образов: «опрокинули огромную чашу густейшего медного звука», «затрепетали, крестясь, тысячи рук», «тысячеустый голос густо,

потрясающе и убежденно», «вспыхнули и трепетали зарева», «сотни мед-

ных голосов наполняют воздух светом». Эффект синестезии присутствует в определении звука колоколов и «тысячеустого» возгласа «Христос воскрес!»

как «густого» (совмещение слуховых и тактильных ощущений: «густой» = «плотно обволакивающий слушателя») и в ассоциации благовеста со светом.

В первом случае сложный образ Горького опирается на восприятие персона-

жа (точка зрения повествователя и Клима здесь совмещаются в максималь-

ной степени: мы вместе с автором как бы слышим и ощущаем звук и его плотность). Во втором же случае при ассоциации звучания колоколов со све-

том верх берет авторская модальность, роль Клима здесь - условная, слу-

жебная: на первый план выступает аллюзивный момент, обусловленность интертекстуальными связями (благовест – это весть о Христе, который есть Свет). Авторский взгляд художника-романтика присутствует в дважды по-

вторяемом эпитете «трепетали». Возникает ассоциация с крыльями, при этом граница между земным и небесным исчезает: трепетанье рук людей, со-

вершающих крестное знаменье на Красной площади, как бы переходит в тре-

петанье огненных зарев на небе. Однако наиболее ярко «образ автора» про-

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

является в оборотах: «человек с горящей разноцветно головой», «огненным

крестом», «церкви поднялись из хаоса домов золотыми кораблями сказ-

ки». С одной стороны мы здесь имеем дело с аллюзиями-эпитропами. «Раз-

ноцветная голова» - это митра, переливающаяся драгоценными камнями. «Горящий крест» - это золотой крест митрополита, благословляющего участ-

ников пасхального таинства. «Золотые корабли церквей» - здесь совмещается аллюзия «церковь – корабль спасения» (этот образ воплощается традиционно в самой постройке, архитектуре церквей) с указанием на золотые купола храмов Кремля. С другой же стороны, сам подбор эпитетов: «разноцветная», «горящий», «золотыми», «сказки» весьма характерен для Горького-

романтика, резко противопоставляющего серый мир обывателей1, наполнен-

ный «свинцовыми мерзостями жизни», миру мечты и сказки. Церкви – «зо-

лотые корабли сказки» поднимаются «из хаоса домов». Последнее словосо-

четание со всей определенностью манифестирует идейную позицию Горь-

кого. Здесь не стоит вопрос о вере, о истине учения Церкви. Для писателя важно и ценно то, что Церковь приподнимает человека над обыденностью,

повседневным серым прозябанием, исполненным бессмысленности и хаоса,

давая ощущение радости и полета.

Данные примеры и наблюдения над употреблением религиозных аллю-

зий Горьким помогают приблизиться к пониманию логики построения «вер-

тикального контекста» писателя, ключевых особенностей «образа автора» явленного как «образ-слово, образ-текст» (Бобылев 2003: 85). Крайний пес-

симизм у Горького, если использовать выражение критика В. Львова-

Рогачевского, сочетается с «последним восторгом» (Львов-Рогачевский 1914:

211) , экспрессия безобразного и темного у Горького неотделима от взыска-

ния света, красоты и цветения жизни, подспудного стремления к Идеалу со-

1 В контексте произведений Горького слово «серый» выступает в роли символа омертвения, при этом символами с противоположной оценочной и идеологической окраской выступают слова с корнем «цвет», передающие у Горького полноту, радость и разнообразие жизни. Ср.: «Любовь писателя к краскам, к яркоцветию, несомненная и явная в повести «Детство», идейно значима» (Маймин, Попова 1961: 29). См. также:

(Лилич 1962: 120-135).