новая папка 1 / 320069

О.Р.Демидова

ПОДВОДЯ ИТОГИ: ЭМИГРАНТСКИЕ МЕМУАРНЫЕ ТЕКСТЫ О

КОНЦЕ ЭПОХИ РОМАНОВЫХ

Эмиграция как бытие в ситуации экзистенциального разлома располагает к воспоминаниям и размышлениям о прошедшем. Насильственно вырванный из привычного хода жизни обстоятельствами внешнего порядка и вынужденный начинать ее заново и практически с нуля в пространстве иной, чуждой ему культуры, эмигрант неизбежно обращается к прошлому, пытаясь осмыслить настоящее и обрести (или сохранить) себя в новых условиях. Типичная для эмигрантского сознания укорененность в прошлом выступает фактором,

способствующим выживанию в настоящем с возможностью «прорасти» в будущем, соединив таким образом уже, казалось бы, безвозвратно утраченное и еще, как представляется, не обретенное. В связи с этим утверждение о неукорененности потерявших родину людей в бытии представляется не вполне корректным, как минимум, по двум основаниям. Во-первых, родина,

потерянная в физическом смысле, сохраняется в памяти на уровне образа и хранится ею, и утрата не сделается тотальной, пока живет образ утраченного. Во-вторых, образ властно требует воплощения в слове, а ткань прежней жизни неуклонно прорастает в текстах, воссоздающих прошлое в мельчайших подробностях и делающих его почти осязаемым. В результате хронологически разные пласты бытия сополагаются, поверяя друг друга и образуя некий бытийно-культурный палимпсест, что придает воспоминаниям онтологический статус. Перефразируя известную максиму, эмигрант мог бы утверждать: «Я помню, следовательно, я существую». Вероятно, именно этим объясняется обилие мемуарных текстов в любой диаспоре, и русская эмиграция первой волны являет собой один из самых убедительных тому примеров: к мемуаристике рано или поздно обращались представители всех бывших российских сословий, социальных слоев, этнических групп и профессий.

1

Разумеется, известность приобретали прежде всего изначально рассчитанные на публикацию воспоминания писателей, политиков, государственных деятелей и т.п., поскольку известность автора заведомо обусловливала интерес к тексту и его востребованность публикой. Однако значимость мемуарного текста для историка культуры не зависит от того, насколько публичной фигурой являлся его создатель, – или зависит в режиме «от противного»: нередко мемуары частных лиц, отложившиеся в официальных архивных собраниях или хранящиеся в семейном архиве, представляют не меньший, если не больший интерес, чем воспоминания известных персон, так как создатели подобных воспоминаний, как правило, менее сосредоточены на себе и более внимательны к окружению, подмечая его мельчайшие детали и подробности. И нередко воспоминания «просто эмигрантов» воссоздают атмосферу эпохи, теченье жизни, ход событий, характеры, общий фон описываемого более широко, тонко и убедительно, чем тексты их знаменитых современников.

История мемуарной прозы первой эмиграции отчетливо подразделяется на два периода: межвоенный (1920 – 1939) и послевоенный (1950-е – 1980-е гг.). Начало первого периода практически совпадает с началом эмиграции как таковой, что обусловлено не только спецификой феномена эмиграции, осознававшейся как изгнанничество, но и «стихийно» сложившейся жизненной и творческой практикой: как правило, первым выступлением писателя, государственного, политического или общественного деятеля в эмигрантской периодике становились воспоминания о пережитом в России в период между февралем – октябрем 1917 г. и в последовавшие месяцы или годы до эмиграции. В результате в 1920-е – 1930-е гг. увидело свет значительное число собственно мемуаров и мемуаров-дневников, повествующих об ушедшей в прошлое жизни, о революции и гражданской войне, о бегстве из России и начальном этапе скитаний на чужбине. К писательским текстам этого рода относятся двухтомные «Мои воспоминания» С.Волконского (Берлин, 1923 – 1924), «Живые лица» З.Гиппиус (Прага, 1925), ее же «Синяя книга:

2

Петербургский дневник 1914 – 1918» (Белград, 1929), «Санкт-Петербург: Видения» С.Горного (Мюнхен, 1925), «Петербургские зимы» Г.Иванова (Париж, 1928), «Затуманившийся мир» П.Пильского (Рига, 1929), «Воспоминания» Н.Тэффи (Париж, 1931), «Некрополь» В.Ходасевича (Брюссель, 1939) и мн. др.

Не менее представителен корпус изданных в эти же годы воспоминаний политических и общественных деятелей: «Два пути (Февраль и Октябрь)» М.В.Вишняка (Париж, 1931); «Из воспоминаний А.И.Гучкова» (Последние новости. Париж. 1936. Август – сентябрь); трехтомник «Власть и общественность на закате Старой России: Воспоминания» (Париж, 1930) и «Первая Государственная Дума: Воспоминания современника» (Париж, 1939) В.А.Маклакова; двухтомная «Война темных сил» (Париж, 1928-1930) и «Отреченные дни Февральской революции» (Харбин, б.г.) Н.Е.Маркова; «Крушение Империи (Записки председателя Русской Государственной Думы)»

М.В.Родзянко (Архив русской революции. Т. 27. Берлин, 1926); «Дни» В.В.Шульгина (Белград, 1921). В 1926 г. в Париже вышло в свет второе издание мемуарной книги М.М.Винавера «Недавнее (Воспоминания и характеристики)» (1-е изд.: Пг., 1917). В конце 1920-х гг. в ведущем парижском журнале эмиграции «Современные записки» под общим названием «Из воспоминаний» публиковались фрагменты мемуаров А.Ф.Керенского (1928. Кн. 37; 1929. Кн. 38-39); тогда же его воспоминания были изданы на немецком языке

(Errinerungen. Von Sturz des Zarentums bis zu Lenins Staatsreich. Dresden, 1928).

После войны начался новый период в истории эмигрантской мемуаристики, вполне сопоставимый с первым как количественно, так и качественно. Пик послевоенного «мемуарного бума» пришелся на 1950-е гг.; большинство из опубликованных тогда писательских воспоминаний вошли в золотой фонд эмигрантской мемуаристики: «Воспоминания» И.А.Бунина

(Париж, 1950), «Дмитрий Мережковский» З.Н.Гиппиус (Париж, 1951), «Подстриженными глазами» и «Мышкина дудочка» А.М.Ремизова (Париж,

3

1951; 1953), «Поезд на третьем пути» Дон-Аминадо (Нью-Йорк, 1954), «Другие берега» В.В.Набокова (Нью-Йорк, 1954; русскоязычному изданию предшествовали два англоязычных 1951 г.: «Conclusive Evidence: A Memoir» и «Speak, Memory»; в 1967 г. вышел третий вариант: «Speak, Memory: An Autobiography Revisited»), «Бывшее и несбывшееся» Ф.А.Степуна (Нью-Йорк, 1956) и др. Корпус воспоминаний политиков и общественных деятелей также пополнился рядом значимых изданий: «Вторая Государственная дума. Воспоминания современника» (Париж, б.г.) и «Из воспоминаний» (Нью-Йорк, 1954) В.А.Маклакова, «Пережитое» В.М.Зензинова (Нью-Йорк, 1953), «Перед бурей. Воспоминания» В.М.Чернова (Нью-Йорк, 1953) и др. Тогда же вышло в свет посмертное двухтомное издание воспоминаний П.Н.Милюкова (Нью-

Йорк, 1955-1956).

В 1960-е - 1970-е гг. были изданы «На Парнасе Серебряного века» С.К.Маковского (Мюнхен, 1962), «Встречи» Ф.А.Степуна (Мюнхен, 1962), «Далекое» Б.К.Зайцева (Вашингтон, 1965), «На берегах Невы» И.Одоевцевой (Вашингтон, 1967) и англоязычная версия «Курсива» Н.Н.Берберовой (НьюЙорк, 1969; русскоязычная версия: Мюнхен, 1972 г.), «Russia and History’s Turning Point» А.Ф.Керенского (London, 1968).

Отдельный корпус составляют воспоминания приближенных ко двору лиц, придворных и членов императорской фамилии: «С Царем и без Царя» последнего дворцового коменданта В.И.Воейкова (Гельсингфорс, 1936), «При дворе последнего Императора» начальника канцелярии министра двора ген.

А.А.Мосолова (впервые опубл. в первых пяти номерах рижского еженедельника «Для вас» за 1937 г.; в том же году изданы отдельным изданием под названием «При дворе Императора» рижским издательством «Филин»), «Книга воспоминаний» в.к. Александра Михайловича (Париж, 1933), «Моя жизнь на службе России» в.к. Кирилла Владимировича (Лондон, 1939, на англ.

яз.), «В Мраморном дворце. Из хроники нашей семьи» в.к. Гавриила Константиновича (Париж, 1953) и др.

4

Сословный, профессиональный, возрастной спектр, представленный в эмигрантской мемуаристике, весьма широк. Кроме писателей, государственных, политических и общественных деятелей, к мемуарному жанру обращались военные разных рангов, от военачальников до нижних чинов; юристы, деятели искусств, врачи, сестры милосердия (от придворных дам до представительниц низших сословий). Соответственно, не менее широ к идеологический спектр явленных в текстах точек зрения: от крайне правой до умеренно либеральной и радикально левой. Тематический диапазон охватывает практически все области российской действительности, от придворного, столичного и провинциального быта конца девятнадцатого – начала двадцатого веков до бытия эпохи исторических катаклизмов. Однако, о чем бы ни писали авторы: о «блистательном Санкт-Петербурге» с его придворными и дворянскими балами, театрами и выставками; о жестко иерархизированном мире петербургской чиновной знати; о вызывающей в памяти детство и юность усадебной жизни; о гимназическом и студенческом быте; о повседневности войны и военных госпиталях и лазаретах – все это в конце концов становится лишь создающим определенную атмосферу фоном для описания событий конца февраля – начала марта 1917 г., взорвавших привычный ход жизни, необратимо переломивших ее уклад, положивших конец трехсотлетней эпохе российской истории и через несколько месяцев приведших к власти большевиков. В

некоторых случаях ощущение неотвратимости конца эксплицировано в названиях воспоминаний, их частей или в самом тексте, см., напр., уже упоминавшееся «Крушение империи» Родзянко, «Последний Петербург» И.И.Тхоржевского1, одна из глав которого красноречиво названа «Перед обвалом» (Тхоржевский. 1999: 91-109), или название первой книги воспоминаний военного врача, видного деятеля Красного Креста и

1 Автор приступил к работе над воспоминаниями незадолго до смерти, в нач. 1950-х гг., и успел написать лишь две первые главы; его потомок С.С.Тхоржевский в 1999 г. подготовил текст к изданию, дополнив его рядом мемуарных очерков, опубликованных И.И.Тхоржевским в эмигрантской периодике в 1920-х – 1940-х гг.

5

антикоммунистического движения Ю.И.Лодыженского 2 – «Из записок военного врача эпохи второго российского «Смутного времени» (1907 – 1925)» (Лодыженский. 2007: 17-236). Великий князь Кирилл Владимирович в конце жизни утверждал, что в последние месяцы правления Николая Второго «трудно было избавиться от ощущения, что все здание истощенной Империи угрожающе покачнулось и крах неминуем» (Великий князь Кирилл Владимирович. 1996: 237). Тхоржевский, вспоминая о политической обстановке в стране и внутриправительственных противостояниях в предвоенные годы, с горечью замечает: «“Мы” и “они” продолжали ссориться на краю бездны» (Тхоржевский. 1999: 88).

Истоки и причины крушения империи разные мемуаристы, в зависимости от своих идеологических предпочтений, определяют по-разному: не доведенные до логического завершения либеральные реформы Александра Второго; преждевременная смерть Александра Третьего3; негативное влияние Победоносцева на политику Александра Третьего и Николая Второго 4; cклад личности Николая Второго (Николай Второй. 1994: 294, 301-316; Гурко. 1927; Данилов. 1928: 212-213 и мн. др.) и его сыгравший фатальную роль для страны брак, прямо или косвенно повлекшие за собой Русско-японскую войну, первую русскую революцию, Манифест 17 октября, созыв Государственной думы как

2Воспоминания, написанные во второй половине 1960-х гг., подготовлены к изданию сыновьями мемуариста в

2007 г.

3См. утверждение в.к. Александра Михайловича: «Преждевременная кончина императора Александра III приблизила вспышку революции по крайней мере на четверть века. /…/ Начиная со дня смерти императора

Александра III в 1894 году, три силы приняли участие во внутренней борьбе за власть в России: монарх, царская фамилия и адепты революционного подполья. Симпатии же остального стопятидесятимиллионного русского народа делились между этими двумя лагерями, между престолом и анархией, и находились в зависимости от искусства каждой их боровшихся сторон заручиться поддержкой народных масс» (Николай Второй. 1994: 280).

4 Тхоржевский писал в статье «Навстречу своему жребию», опубликованной в парижском «Возрождении» в 1940 г. и включенной составителем в «Последний Петербург» : «Александр III самый тяжелый тормоз прикрепил к крестьянскому делу. Это было основной ошибкой его эпохи, в России закреплялась община, а стало быть, крестьянская нищета и крестьянские коммунистические насторе ния. /…/ Продолжать крестьянскую политику императора Александра III и К.П.Победоносцева значило продолжать в России «промедление времени» в крестьянском вопросе, длить русскую нищету. Вся первая половина царствования императора Николая II и была продолжением этой ошибки, упорствованием в ней» (Тхоржевский. 1999: 7); см. также главу «В Мариинском дворце», в которой мемуарист воссоздает мнение Столыпина о крестьянской реформе Александра Второго и ее судьбе в годы правления Александра Третьего (Тхоржевский. 1999: 35-36).

6

первый шаг к либерализации государственного устройства5, Первую мировую войну6, усиление влияния Распутина при дворе (Гурко. 1927); слабость и / или злой умысел правительства и «интеллигенции», предавших императора и интересы страны7 и мн.др. «О революции, ее причинах, развитии и течении написано более чем достаточно и со временем будет написано еще больше. За перо брались как ее сторонники, рассчитывавшие сделать карьеру и попасть в историю, так и противники, потерявшие все, вплоть до родины, и желавшие оправдаться перед потомством за совершенные ими глупости. Писали и «большие люди» в кавычках, в силу слепого случая сыгравшие крупную роль, и мелкота, не игравшая никакой роли, но все-таки бывшая «современником событий». Большинство их теперь ушло в лучший мир, и все писания, мемуары, воспоминания слились в головах потомства в хаос, малопонятный и запутанный», – утверждал бывший морской офицер Б.В.Бьёркелунд в мемуарном фрагменте «Революция 1917 года», написанном в 1965 г. (Бьёркелунд. 2013: 39)8.

Однако при всем многообразии воспоминаний и неоднородности установок их авторов, тексты составляют некий единый мемуарный корпус с присущими ему типологическими характеристиками. Первая из них – отношение к описываемым событиям в исторической перспективе. Почти все мемуаристы более или менее сходятся в оценке Февральской революции как

5Ср. мнение в.к. Александра Михайловича: «Сын императора Александра III соглашался разделить свою власть с бандой заговорщиков, политических убийц и провокаторов департамента полиции. Это был – конец! Конец династии, конец империи! Прыжок через пропасть, сделанный тогда, освободил бы нас от агонии последующих двенадцати лет!» (Николай Второй. 1994: 342).

6Тхоржевский вспоминает о предостережении Столыпина «Только война может погубить Россию», которое было забыто «в грозные предвоенные дни», а «инстинкт русского самосохранения был заглушен чувством великодержавности, международными иллюзиями» (15; 88).

7См., напр., утверждение в.к. Кирилла Владимировича о реакции правительства на события в Петрограде накануне Февраля: «Правительство почти ничего не делало для прекращения беспорядка в Петрограде. /…/ Если бы в то время были приняты энергичные меры, чтобы предупредить назревающую бурю, то все еще

можно было спасти. Но ничего не предпринималось, и все, как будто намеренно, было оставлено на волю случая /…/ Почву для революции подготовили именно те люди, которые были обязаны своим высоким положением Государю. Русский народ не виноват, он был обманут. Справедливо говорится, что «революции вынашиваются под цилиндрами», в головах образованной публики, «интеллигенции» из профессоров и социальных теоретиков. Никто, кроме них, не хотел революции, и именно на них лежит вина за смерть Государя и за те муки, которые вот уже 21 год терпит Россия » (Великий князь Кирилл Владимирович. 1996:

236, 237, 238).

8 Впервые опубликован в парижском журнале «Русская быль» (1970. № 107); ДОБАВИТЬ БИОГР, СПРАВКУ

7

поворотного момента в истории, ставшего для династии и империи роковым и сразу либо через несколько месяцев приведшего страну к краху, хотя, по утверждению в.к. Гавриила Константиновича, поначалу «никто не предвидел всех трагических последствий переворота с его роковым концом» (Великий князь Гавриил Константинович. 1993: 219). Правда, сопоставление с другими текстами позволяет усомниться в справедливости этого утверждения. Тхоржевский ощутил февральские события «как бездну», а отречение Николая Второго – как роковой рубеж (Тхоржевский. 1999: 13). Доктор Лодыженский, руководивший лазаретом им. в.к. Михаила Александровича, развернутом в Киеве, куда революционная волна докатилась несколько позже, вспоминает,

что при известии о петроградских событиях «старшая сестра княгиня Нина Владимировна Вадбольская9 сразу впала в крайний пессимизм», которого он «тогда не разделял», и признает: «Оказалась права она, а не я» (Лодыженский. 2007: 118). Воейков, воссоздавая события конца февраля – начала марта 1917 г., известия о которых доходили до Ставки, расположенной в Могилеве,

вспоминает финал речи П.А.Столыпина, произнесенной в 1910 г. в Государственной Думе: «Если бы нашелся безумец, который в настоящее время одним взмахом пера осуществил бы политические свободы России, то завтра же в Петербурге заседал бы совет рабочих депутатов, который через полгода своего существования вверг бы Россию в геенну огненную», и резюмирует: «Пророчество П.А.Столыпина вполне сбылось: из телеграмм и доходивших до меня сведений я узнал, что одновременно с властью Исполнительного Комитета Государственной Думы в Петрограде в последних числах февраля

9 Вадбольская Нина Владимировна (урожд. Шишкина, в первом браке Зубова; ? – 1965) – княгиня, жена кн. Н. П. Вадбольского; в годы Первой мировой войны старшая сестра лазарета в.к. Михаила Александровича, награждена Георгиевской медалью; в эмиграции в Югославии (с 1921), умерла в Брюсселе ; см. ее воспоминания о начале работы в лазарете: «Там (в Киеве – О.Д.) встретила своего мужа, который провел меня к Великому Князю М.А. Встретились очень радостно и, как всегда, вспоминали балы для институток (Смольного института) в залах Зимнего дворца. Поговорили, какое помещение устроить для больных дивизии Великого князя, офицерский госпиталь или лазарет. Он сказал, что дает мне полную доверенность на ведение всего этого дела: приглашение всего персонала, врачей, сестер и других служащих. /…/ Старшего врача мы выбрали вместе. Я предложила хирурга Юрия Ладыженского (так! – О.Д.), брата Владимира Ладыженского, убитого в дивизии Великого Князя. Он был молодой, неопытный, но прекрасной души человек. С ним у нас дало очень хорошо ладилось» (Вадбольская. Б.г. Л. 7).

8

возникла новая параллельная власть – совета рабочих и солдатских депутатов»

(Воейков. 1994: 147-148).

Начало и ход мартовских событий описаны в мемуарных и дневниковых текстах типологически сходным образом как начало полной анархии, разгул беззакония и торжество дикой и бессмысленной стихии, взбунтовавшейся черни, которую никто даже не пытался обуздать. Воссоздавая увиденное 2-го марта на углу Жуковской улицы и Литейного проспекта, кн. Ф.В.Беннигсен, только что вернувшаяся с мужем с фронта, где она на протяжении трех лет служила сестрой милосердия, передает ощущение ужаса и невозможности поверить в реальность происходящего: «Эти первые автомобили, наполненные солдатами с пулеметными лентами через плечо, с развевающимися красными флагами, – произвели на меня такое ужасное впечатление, что я долго не могла прийти в себя. Так это было непохоже на то, что я всегда привыкла видеть, на тех солдат, с которыми я имела дело 3 года на фронте, среди которых так долго жила. В автомобилях были также и женщины: увешанные пулеметными лентами, с револьвером в руках, они ехали обнявшись с солдатами, что-то кричали и махали красными флажками. На крыльях автомобилей лежали солдаты, держа ружья наперевес, с взведенными, очевидно, курками, так как руки у них были на курках. На подножках тоже стояли солдаты; все это неслось по улице под непрестанный рев сирен автомобилей, при криках солдат и женщин. Публика на улице сторонилась от них, очень немногие снимали шапки, но все были испуганы и взволнованы /…/ Мы еще прошли немного на Литейную. Там народу было больше, автомобили носились взад и вперед, было много пьяных и оборванцев. На Невском толпа стояла сплошной стеной, как будто ждали чтото, и в воздухе носилось что-то угрожающее. /…/ Магазины все были закрыты, и дворники с перепуганными лицами закрывали ворота» (Беннигсен. Б.г. Л. 15). Представительница совершенно иного сословия, мещанка В.П.Шелепина, тоже фронтовая сестра милосердия, прибывшая в Петроград в начале 1917 и работавшая в Общежитии увечных воинов,

9

описывает происходившее в мартовские дни в иной стилистике и в более сжатом, но не менее выразительном варианте: «Начались беспорядки по всему городу. Стали арестовывать, заключать в тюрьмы, а потом расстреливать; многие не могли вернуться домой. На улице отбирали документы. Днем нельзя было ходить по улице, а ночью ходили по домам и арестовывали, и больше они не возвращались. Их ожидала тюрьма и расстрел» («Претерпевший до конца спасен будет». 2013: 16). Бьёркелунд, в феврале 1917 находившийся в Петрограде после фронтовой контузии «в командировке в отряд /…/ новобранцев», получил приказ явиться в экипаж утром 27 февраля, обеспечить поддержание порядка в собственной части и оставаться там ночевать, «чтобы при первой тревоге быть на месте»; около семи часов вечера его рота получила «распоряжение командира идти на Театральную площадь и заблокировать движение по Офицерской улице со стороны Коломны». Бьёркелунд вспоминает, что в городе, где шло восстание, слышны были пулеметная и ружейная стрельба, рев и вой толпы, пение революционных песен, прерываемое криками «ура», на Невском собрались громадные толпы; утром стало известно, что власть перешла к Комитету Государственной думы во главе с Родзянко и что Дума послала А.И.Гучкова и В.В.Шульгина делегатами в Ставку к Николаю Второму, чтобы добиться его отречения. Мемуарист квалифицирует все в совокупности как «бунт, в котором принимают участие лица, никоим образом этого делать не долженствующие» (Бьёркелунд. 2013: 22-25, 28, 30). В.к. Кирилл Владимирович описывает воцарившиеся в столице «хаос, беззаконие и диктат толпы»: «Уличная стрельба не прекращалась ни днем, ни ночью, причем трудно было понять, кто с кем воюет. Петроград оказался в руках у враждующих преступных банд, которые бродили повсюду, грабя магазины и склады10. По ночам они собирались вокруг костров на перекрестках и развлекались тем, что орали, пели и стреляли в каждого, кто осмеливался показаться на пустынных улицах обреченного города. Вооруженные бандиты

10 Ср. воспоминания Бьёрклунда о 28 февраля: «Я пошел в свою роту. К моему изумлению, столы там были завалены голландскими сырами. Команда объяснила мне, что они их подобрали на площади около Николаевского моста, где толпа разгромила лавку» (Бьёркелунд. 2013: 29).

10