новая папка 1 / 295967

Р.М. Ханинова,

Калмыцкий государственный университет, г. Элиста, Россия

СЕМАНТИКА СЕДЕЛЬНОЙ ПОДУШКИ В РАССКАЗЕ А. СЕРАФИМОВИЧА «СТЕПНЫЕ ЛЮДИ»

Русская литература всегда отличалась «всемирной отзывчивостью», обусловленной не в последнюю очередь геополитической ролью России в жизни народов ближних и дальних. На южнорусских землях веками сосуществовали разные племена и народности в состоянии войны и мира, союза и раздоров, дружбы и вражды. Рецепция и репрезентация чужого языка, культуры, вероисповедания, быта и обычаев отражала национальную идентичность «свой» - «другой». Отличительную особенность русской литературы С.И. Кормилов видел в том, что она «чрезвычайно гуманна, исполнена сочувствия к страдающему человеку, никогда не поэтизирует насилие ("гений и злодейство" для нее - "две вещи несовместные"), в том числе на войне» [1, с. 14].

Как подчеркивает Л.П. Егорова, выделяя традицию и инновации имагологии, «в ХХ веке изменились сами пути приобщения художника к инонациональному миру, что не могло не сказаться на его художественной репрезентации, к нему теперь вели не только участь ссыльных "государственных преступников" (хотя и в первой половине XIX в. бывали исключения - путешествия Пушкина в Арзрум и на Урал), но и свободно выбранная дорога путешественника, исследователя. И это относилось не только к кавказским маршрутам, но и к художественному открытию других национальных регионов. Возросла и познавательная ценность художественных произведений в плане описания быта, нравов, поэтического творчества инородцев» [2, с. 33].

В этом плане примечателен рассказ А.С. Серафимовича «Степные люди», впервые опубликованный в третьем номере «Журнала для всех» в 1902 г. Этот рассказ, относящийся к раннему периоду творчества писателя, входит в группу произведений, посвященных южнорусской родине, действие которых происходит в донских степях, а герои - казаки, иной раз - иноплеменники (рассказы «Стрелочник», «Сцепщик», «В камышах», «Чибис», повесть «Пески», роман «Город в степи» и др.). Одним из поводов создания данного рассказа, как известно, стали воспоминания матери писателя: «...Она еще молодой жила в степи, ей там и рассказывали про этот случай. Она так ярко его передала, что я тут же сел и стал писать», - вспоминал Александр Серафимович [цит. по: 3, с. 621].

Рассказ состоит из четырех частей. Из них центральной является третья часть - встреча Ивана Чижикова в степи со старухой-калмычкой, его борьба за жизнь после нападения, когда та, заарканив казака, хотела его столкнуть в колодец. Экспозицией к главному событию стала первая часть, в которой описана эпизоотия в Предкавказье, когда чтобы спасти рогатый скот, были выставлены ветеринарные кордоны. На посту у Соленого Колодца нес службу казак Иван Чижиков с двумя товарищами. «Кругом на сотни верст ни жилья, ни поселения, ни хуторов. Голая солончаковая степь тянется без конца и

Уже в экспозиции рассказа заявлены ключевые образы: пост Соленый Колодец, где действительно был колодец, черная кибитка, калмыки-табунщики, лошади. Ср. в рассказе А. Серафимовича «Сцепщик» (1898), где почти те же детали передают только фон жизни Макара: «Мимо пробежал табун лошадей. Вдали маячили кибитки калмыков» [5, с. 88].

Таким образом, поэтика заглавия анализируемого произведения включает в понятие «степные люди», во-первых, жителей края безотносительно их национальной принадлежности: это казаки и калмыки. Во-вторых, в контексте определения «степные» изначален вектор не только географический, природный, не цивилизованный, но и дикости, варварства, воинственности, учитывая хронотоп повествования - начало ХХ века, насильственное приобщение кочевого народа к оседлой жизни. В- третьих, множественное число «люди» способствует, с одной стороны, типизации происходящего, с другой - выражению авторского сочувствия главным героям: Ивану Чижикову и безымянной старой калмычке, за которыми стоят их семьи.

Когда подошел срок службы Чижикова, «собрал он свои пожитки и сумочку, зашил в тряпочку и повесил на гайтане на шею тридцать семь рублей сорок девять копеек, собранные им за службу; перекинул через плечо старую шинелишку, сумку, взял пику, помолился и отправился степью» [4, с. 118]. Эти подробности, заключающие вторую часть рассказа, важны для понимания последующих событий. Мотив денег, ведущий сюжет произведения, начинается во второй части с описания сделки между сторожевыми казаками и гуртовщиками, чтобы крупный черкасский скот прошел мимо Соленого Колодца, минуя ветеринарный кордон, где ветеринар не пропустит без большей мзды. Отсюда

65

указанная денежная сумма, собранная Чижиковым за службу. Сам он беден («старая шинелишка»), не имеет коня, на котором мог бы отправиться домой верхом, семья ждет кормильца, хозяйство которого «день ото дня расшатывалось и хирело» [4, с. 115], о чем сообщается в конце первой части. Верующий человек, он молится перед дальней дорогой, прося благополучного возвращения в родную станицу.

Пейзаж в третьей части рассказа открывается масштабной панорамой степи, враждебной одинокому путнику. «Среди бесплодного солонцеватого степного пространства, над которым стоит огромное,

горячее, мутное небо, виднеется затерянная человеческая фигура.

Куда ни глянешь, везде истрескавшаяся сухая земля, горький, жесткий полынок, бурые обнаженные плешины глинистых солончаков, на которых ничего не растет. Сухой знойный ветер ходит по степи, и степь курится пылью, как пожарище. Уходя верхушками в молочное небо, ходят, крутясь, черные смерчи» [4, с. 118]. Пейзажные детали (пространство, небо, земля, трава, ветер, смерчи), эпитеты (бесплодное, солонцеватое, огромное, горячее, мутное, истрескавшаяся, сухая, горький, жесткий, сухой, знойный, черные), сравнение (пыль, как пожарище) подготавливают эпизод борьбы человека за жизнь при неожиданном для него покушении.

Вновь подчеркнута бедность одежды путника (старая шинель, холщовая сумка, форменная казачья фуражка, засаленная и затрепанная), снаряжение, которым он не успел воспользоваться (короткая черная пика).

«Неутолимая жажда мучает и палит» человека, перед которым время от времени возникает степное марево, «маня покоем, отдыхом и свежестью», «тает, и опять везде одна голая, сожженная, безлюдная степь» [4, с. 118]. «Идет он уже второй день. Второй день его немилосердно палит солнце, обжигает горячий ветер, ест пыль, и кругом, насколько глаз хватает, курится, как пожарище, степь» [4, с. 119]. От немилосердия природы казак спасается воспоминаниями о семье, предвкушая долгожданную встречу: «Приду домой, перво-наперво полведра старикам, ребятишкам гостинцев, бабе платок...» [4, с. 119]. Он прикидывает будущие расходы, хозяйственные нужды - перекрыть избу, прикупить бычков. «Как наяву, стоят базы, навесы, плетни, скирды» [4, с. 119]. Все это требует больших трат. Поэтому так поначалу обрадуется Чижиков, когда случайно обнаружит много денег в седельной подушке старухи, не подозревая об их фальшивости. Мотив денег в рассказе сопровождается мотивами неправедности, корысти (обман купца при закупке скота, в результате чего калмыцкая семья разрушилась).

Появление старой калмычки в степи показано автором через прием градации: черная точка на горизонте, нельзя разобрать - человек, лошадь или бугор; приближающееся темное пятнышко; всадник, мчащийся прямо на Ивана [4, с. 119]. Выяснилось, что это не всадник, а всадница: «Старая, в морщинах калмычка в синих штанах, с выбившимися из-под шапки жидкими седыми косичками.» [4, с. 119]. Портрет калмычки передает ее пожилой возраст (старая, в морщинах, жидкие седые косички), который контрастирует с ее будущими действиями, не соразмерными, казалось бы, с ее физическими возможностями. В описании прически героини отсутствует такая значимая деталь, как шиверлыки - матерчатые чехлы для двух кос замужней женщины; вид шапки не указан; верхняя часть одежды не упомянута, позднее появится ссылка на открытую грудь старухи. Это непонятно, поскольку для замужней калмыцкой женщины верхняя одежда всегда имеет закрытый вид (нижняя нераспашная рубашка с крупным воротником и острыми концами - киилг, платье - бюшмюд), т.е. грудь никогда не видна. Как поясняет историк Э.П. Бакаева, «штаны в качестве нижнего слоя одежды были обязательным элементом традиционного костюма как калмычек, так и ряда других тюрко-монгольских народов» [6, с. 166]. Женские штаны шалвр имели сходство с мужскими одноименными предметами одежды, которые, по свидетельству И. Житецкого, калмыки шили из нанки синего цвета или холста [6, с. 83, 75].

В восприятии Чижиковым старухи неизменными остаются главные маркеры, являющие, по Е. Замятину, интегральные образы: морщинистое лицо, синие штаны, седые косички, босые ноги. Сравним: «А старуха с диким воем неслась, подпрыгивая и хлопая босыми ногами по начинавшим уже взмыливаться бокам лошади. Она выкрикивала дикие слова, и горячий ветер трепал ее широкие синие штаны,

кую же дубленую грудь»; «Перед ним мелькнули выступившие из орбит круглые глаза, пожелтевшее, как лимон, нарезанное морщинами лицо, синие штаны и грязные, заскорузлые подошвы босых ног...»

[4, с. 120, 122]. Из всего этноописания старой калмычки особое внимание привлекают ее босые ноги с грязными, заскорузлыми подошвами, с одной стороны, согласно автору, подтверждающие нищету, с другой - умение управлять конем. Но это деталь вступает в противоречие с ментальностью, т. к. взрослые калмычки не имели права обнажать ноги перед кем бы то ни было посторонним, тем более перед родственниками мужа, они не имели права входить в их кибитку без обуви и снимать ее там [7, с. 1617]. Ведь «женщинам обычаи предписывали постоянное ношение обуви (босые ноги - верх неприличия), поэтому и летней формой обуви у женской половины общества являлись сапоги» [6, с. 117].

66

Вначале встреча Ивана со старухой не предвещала недоброго. Когда, проскакивая мимо, она слегка задержала лошадь, ничего не подозревающий казак крикнул ей, махая рукой: «Эй, бачка, постой! Нет ли баклажки с водой? Смерть пить хочется!» [4, с. 119]. Обращение «бачка» означает в некоторых русских диалектах «мать», «отец», словом, «родитель». Просьба дать воду, если есть, подкрепляется экспрессивным выражением, подчеркивающим жажду («Смерть пить хочется!»), на деле оборачивается накличкой смерти в буквальном смысле: женщина хотела утопить его в степном колодце. Здесь понятие воды приобретает амбивалентное значение, как мертвая вода, вода для неживых.

Все последующее развитие действия показано с точки зрения жертвы. «Калмычка на скаку перегнулась к нему, странно взмахнула рукой; в ту же секунду в воздухе со свистом развернулся аркан, и, прежде чем успел опомниться казак, волосяная петля мгновенно стянула его поперек, туго притянув к туловищу руки. Калмычка перекинула ногу через натянувшийся от подпруги аркан, дико гикнула, и лошадь понеслась карьером. Натянувшийся, как струна, аркан с размаху кинул казака о землю и поволок за бешено мчащейся по степи лошадью.

Оглушенный, не понимая, что все это значит, казак тянулся и вертелся на конце аркана, как круглое бревно. То он тащился на спине, и солнце сверху ярко било ему в глаза; то перед ним мелькали откидывавшиеся задние лошадиные ноги, развевавшийся хвост и раздувавшиеся синие штаны; то он ничего не видел, тащился ничком, и иссохшая трава и потрескавшаяся, пышавшая жаром земля сдирала с лица кожу, рвала рубаху, штаны, шинель. Шапка с него свалилась, пика выпала. Он бился о землю головой, ногами, грудью, спиной, животом, переворачивался, крутился, задыхаясь, не будучи в состоянии крикнуть и теряя сознание» [4, с. 119-120].

Впереди показавшаяся котловина заставила наездницу остановить бег скакуна. «Сзади недвижно лежал на конце тянувшегося змеей по земле аркана туго стянутый петлей, изодранный, в лохмотьях, окровавленный человек» [4, с. 120]. А. Серафимович показывает, как воспринимает происходящее его герой с позиции «свое» - «чужое». Иван не понимает незнакомый ему язык, поэтому он слышит чужую речь, как «дикие слова», т.е. непонятные, эмоционально страшные, учитывая ситуацию, характеризует обращение к нему как нечто непереводимое и опасное. «Калмычка спрыгнула на землю, привязала конец повода к передней ноге лошади и, бормоча и выкрикивая что-то, подошла к неподвижно лежавшему казаку. Она схватила его за ноги, с усилием потащила, и голова казака с запекшейся на изодранном, исцарапанном лице кровью безжизненно переваливалась по земле из стороны в сторону» [4, с. 120].

Наконец пленник слышит обращенную к нему по-русски угрозу:

«— Будь ты проклят, волк лютый... издыхай, как собака, и пусть черви сожрут тебе все нутро.

И калмычка, продолжала тащить казака, часто дыша, и пот, смешиваясь с грязью и пылью, сползал по ее загорелому, темному, как дубленая кожа, морщинистому лицу и падал на открытую, такую же дубленую грудь» [4, с. 120]. Для калмыцкого устного народного творчества свойственен жанр харала - проклятия. В словах старухи прозвучали проклятия общего характера, усугубленные пожеланием смерти.

«Калмычка поминала своих детей, свою кибитку, скотину, лошадей. Упоминала про железную дорогу, про больших начальников и лютых волков» [4, с. 121]. Скорее всего, поминала все это женщина на своем языке, тем самым все более ужасая пленника. В авторской речи дается пояснение тому, что происходит. «Ей было пятьдесят восемь лет, и она помнила те времена, когда калмыки вольно кочевали со своими кибитками по степям; а теперь их согнали в станицы, предлагают заниматься земледелием и забирают сыновей на службу» [4, с. 121]. Помимо свободного образа жизни, о котором помнила старуха, с кочевкой было связано много обычаев и суеверий, среди которых представление о том, что «оставаться долго на одном месте нельзя, к людям привыкает местная нечистая сила и может причинить неисчислимые бедствия» [6, с. 13]. Грехом считалось у кочевников тревожить землю, распахивая ее. «Нужно строить избы, справлять сыновей в полк, покупать шинели, мундиры, седла, пики, шашки, белье. Нужно было много продавать, чтобы иметь на все деньги» [4, с. 121]. Калмыки и продали лишний скот заезжему купцу, который вручил им шестьсот сорок девять рублей тридцать копеек новыми кредитками. Часть денег старуха спрятала, а остальные раздала членам семьи для покупки. При первой же расплате выяснилось, что деньги фальшивые; когда на требование властей возвратить оставшуюся часть кредиток мать наотрез отказалась, арестовали всю семью. И только в тюрьме калмыки поняли, в каком скверном деле их обвиняют, какую скверную штуку сыграл с ними купец, которого они не знали и не могли указать. Старший сын старухи взял всю вину на себя, его сослали в Сибирь, двух братьев взяли в полк, младший спился и умер от чахотки.

«И вот теперь старая калмычка припомнила все это, волоча за ноги одного из тех, которые пришли и забрали их землю, лишили вольной жизни, разорили, обманули, посадили в тюрьму, забрали детей куда-то далеко, а степь перерезали длинной насыпью, положили сверху железо, поставили столбики и пустили по ней телегу с дымом и огнем» [4, с. 121].

67

Она «потащила казака к краю узкой, круглой дыры. Это был степной колодец, глубокий, полуобвалившийся» [4, с. 121]. Ноги пленника свесились в черную дыру, оставалось слегка его подтолкнуть, для чего надо было развязать аркан, который еще пригодится. Старуха, не замечая, что казак полуоткрыл глаза, сидела перед ним на корточках. « - Восемь вас, девятым будешь... - бормотала она и взялась за его плечи» [4, с. 122].

«У казака волосы встали дыбом», когда он услышал, что его ожидает: «Он собрал все силы и с отчаянием ужаса схватился за калмычку. Не ожидавшая ничего подобного старуха дико закричала и изо всех сил стала спихивать его в дыру» [4, с. 122].

Далее подробное динамичное, экспрессивное описание напряженной борьбы между преступником и жертвой дополняется криками и несобственно-прямой речью женщины. «Старуха, чувствуя, что вотвот полетит туда, где гниют сброшенные ею раньше люди, закричала, и крик ее разнесся по всей степи. Она кричала и звала своих детей, звала старшего сына, которого угнали в Сибирь, звала двух других, которые далеко служили в полку, звала самого младшего, которого берегла как свой глаз и от которого остались одни мослы; она звала их и кричала им, как их родила, выкормила, воспитала.

Но дети не слышали» [4, с. 122]. В этом перечне детей важно отметить младшего сына, потому что у монгольских народов именно он считался наследником рода, и, следовательно, власть в лице нечестного купца лишила старуху продолжения фамилии, к тому же, судя по контексту рассказа, никто из сыновей не был женат.

Когда калмычка последним усилием впилась в руку казака, ему с большим трудом удалось отодрать от груди вторую старухину руку, в судорожно сжатых пальцах которой остался клок его рубахи. Теперь уже он проклял напавшую: « - Ты будешь девятая, будь ты проклята!..» [4, с. 122]. В народных представлениях проклятие может настичь проклинающего человека.

Хотя он и не опомнился после случившегося, тем не менее, сознает, что нельзя забрать чужую лошадь, за которую можно было бы выручить три сотни денег. « - Нет, нельзя. увидят калмыки, убьют...» [4, с. 123]. Роковым для человека становится решение забрать подушонку и подпругу: « . с н я л с лошади старенькую, никуда не годную, плоскую, как блин, подушонку, из дыр которой лезла шерсть.

- Все дома пригодится» [4, с. 123].

Лишь после этого Чижиков «подошел к колодцу, послушал, поглядел в черную пустоту - у него шевельнулось тайное желание, чтобы старуха подала голос и ее можно бы было вытащить; но там было все неподвижно и тихо» [4, с. 123]. Несмотря на то, что казак, пройдя несколько верст, нашел свои вещи, запихав в сумочку подпругу и подушку, стал чинить свою одежду, так как идти в таком виде было опасно, мысль о погибшей женщине не покидала его. «Много он прошел, хотелось подальше уйти от рокового места», потому и свернул от железной дороги: «Казалось ему, что первый, с кем он встретится, сейчас же скажет: "А зачем калмычку убил?"» [4, с. 123]. Обратим внимание на вопрос, где уточнена национальность жертвы, а не просто обозначена женщина, к тому же старая. Борьба между мужчиной и женщиной, нестарым и старым человеком, русским и калмычкой, по Серафимовичу, это и борьба между предубеждением в отношениях «свой»/«чужой», как потом глубже проявится в дальнейшем повествовании, но главное, по нашему мнению, - гуманистическая авторская интенция в национальном вопросе.

Муки совести обостряли страх Чижикова: «Боялся он - и кровь стыла у него при одной мысли об этом, - что сначала он услышит конский топот, подскачет к нему всадник, сдержит лошадь, станет он всматриваться, а это - старуха на лошади с выпятившимися глазами, с морщинистым лицом, в синих штанах» [4, с. 124]. Когда впереди забелелась длинная фигура, человек, как очарованный, шел к ней, не спуская напряженно вытаращенных глаз. «Бежать! Но разве от нее убежишь?.. Перед ним со страшной ясностью предстало, как она сиганула на дроги, конь побелел, стал уходить ногами в землю, а у нее вывалившиеся глаза висели по пояс. Белая фигура дожидалась е г о . » (курсив автора. - Р.Х.) [4, с. 125]. Но, оказалось, что это длинный солончак. В первом описании - навязчивое видение выпученных глаз падающей в колодец калмычки («выступившие из орбит круглые глаза»), во втором - отзвук рассказов казаков на посту у Соленого Колодца о ведьме, которую брат Блинова забыл пригласить на праздник, она и сгубила его: сначала забралась к нему вовнутрь, а позже села к нему на дроги: «Вот оглянулся, а у нее глаза, братцы мои, висять...» (курсив автора. - Р.Х.).

В рассказе А. Серафимовича число два играет значимую роль. На второй день встречается Чижикову старая калмычка, названы два колодца - на посту и в котловине, вначале дважды видится казаку мертвая старуха, дважды произнесенные проклятия возвращаются к проклинающим (брат Блинова умер, а Чижиков получил каторгу), через два года обнаружены деньги в седельной подушке. Дважды встречаются Ивану два калмыка в форменных казачьих фуражках, разыскивавших ушедшую, по их словам, в хурул старуху. В первый раз они мирно приветствуют его: «- Здорово, бачка! Не видал старой калмычки? Лошадь прибегла к кибитке, а ее н е т . » [4, с. 124]. В их удивлении («Вот чудно!.. Нет старухи. Всю степь изъездили, как скрозь землю провалилась...»), неведомо для говоривших, есть ука-

68

зание на форму преступления. Поэтому Чижиков повторил: «Не видал.не з н а ю . кабы видал, сказал б ы . » [4, с. 124]. То же самое он кричит им «не своим голосом» при второй дневной встрече после ночных видений («Не з н а ю . не видал . не з н а ю . Чего вы пристали?»). Если вначале калмыки постояли еще немного, «похурукали» между собой [4, с. 124], поскакали назад, то позже они «отъехали, остановились шагах в десяти и стали о чем-то жарко говорить между собою, показывая плетями на Ивана» [4, с. 125]. Вновь автором показана реакция Чижикова на угрозу со стороны: ему невнятна чужая речь, он воспринимает ее звуки на слух («похурукали», «стали о чем-то жарко говорить»), следит за жестами всадников («показывали плетями»). Им же непонятна агрессия путника:

« - Ты чего кричишь?.. Старуху, калмычку, и щ е м . Со вчерашнего дня пропала. Чего испужался?..

- Не лезьте ко мне, а то перепорю обоих . и лошадей! - И Иван с побледневшим и исказившимся от злобы лицом замахнулся пикой» [4, с. 125].

Чижиковская угроза по отношению к животным связана с тем, что под одним из калмыков была старухина лошадь, которую узнал путник. При первой встрече с ними Иван боялся, что те залезут к нему в сумку и «подпругу с подушкой найдут» [4, с. 124], при второй встрече он сразу занял оборонительную позицию.

Хронотоп четвертой части как бы стягивает в один смысловой узел предыдущие части. Когда на третий день казак пришел в свою станицу, а жена упала ему в ноги, он, все поняв, бил ее нещадно и жестоко четыре дня, словно возмещая на ней собственный страх и вину. Он-то, в отличие от женыпрелюбодейки, согрешил, нарушив библейскую заповедь «не убий», усугубив через два года второй грех «не укради». Когда надо было поехать зимой за сеном в степь, а рукавицы прохудились, хозяин «вдруг вспомнил, что на полатях валяется изорванная седельная подушка, которую он принес два года тому назад, когда воротился с кордона, и забросил на полати» [4, с. 126], теперь из нее можно сшить себе рукавицы. «Иван полез наверх, достал подушонку и стал выкраивать из нее лоскуты кожи. Из подушки полезла шерсть, и вдруг вывалилась пачка кредиток. Иван оторопел, с секунду глядел на деньги, перекрестился, дунул на них, опасаясь, что это наваждение, потом схватил и бросился из куреня на баз, забился в угол под сарай и стал считать. Денег оказалось пятьсот сорок девять рублей» [4, с. 126]. Характерное для идиостиля Ф.М. Достоевского наречие «вдруг» дважды маркирует воспоминание и находку. Человек крестится, опасаясь наваждения, но, убедившись в наличии денег, не осознает себя вором. Вскрывшийся через три дня обман при покупке товаров на окружной ярмарке привел Чижикова, не признавшегося, откуда у него фальшивые деньги, спустя полгода на судебную скамью. Осунувшийся и поседевший, он на вопросы, не сам ли подделывал кредитки и от кого их достал, отвечал отрицательно. И лишь, когда старшина присяжных после совещания стал читать, виновен ли Иван Михайлов Чижиков, «Ивану с изумительной ясностью представилось, как калмычка кричала и звала своих сыновей, как мелькнули и скрылись в темной дыре ее босые ноги, как он шел по степи и степь становилась все глуше и темнее, как сначала кричали и сверлили кузнечики, а потом и они смолкли, потухли все звезды, и кругом стояла мертвая, черная темнота, и как он заснул, потом вскочил уже при ярком дневном свете и закричал: "Не знаю...не видал...не знаю!"» [4, с. 127].

Неожиданное признание подсудимого ( « Д а . виновен») - кульминация рассказа. «Иван поднял дрожащую руку, перекрестился, потом поклонился судьям, публике и сделал земной поклон присяжным.

- Покорно благодарю. праведные судьи!.. правильно осудили.

И, обернувшись к председателю, с искривленным бледным лицом, по которому текли слезы, проговорил вздрагивающим прерывающимся голосом:

- Мне бы ее, вашскблагородие, старуху-то, мне бы ее выдернуть оттеда, выдернуть бы оттеда. а я ее... а я ее спихнул. Покорно благодарю. правильно!..» [4, с. 127].

Христианское покаяние героя (крест, поклон, признание) показательно в плане осознания своей вины, самой первоначальной, когда, как ему представляется, он, говоря современным юридическим термином, превысил предел самообороны: мог бы не убивать старуху, оставив жить. Ранее нежелание задержанного казака указать источник фальшивых денег опиралось на сокрытие им содеянного преступления: теперь за совокупность криминальных поступков - убийство, кража, распространение фальшивок - его присудили к четырем годам каторги.

В последнем видении Чижикова есть уточнение, что старуха звала сыновей, возможно, что об этом догадался сам Иван или она все-таки тогда свою исповедь частично поведала по-русски, чтобы объяснить очередной жертве, почему она мстит.

Не возвратив властям фальшивые деньги, старая калмычка оставила их себе, даже выйдя из тюрьмы, там, куда она их спрятала: в седельную подушку, где клад не могли найти. По верованиям калмыков, «ни в коем случае не допускалось седлать лошадь без ("кевца") подушки на седле. Без подушки ("кевц") лошадь седлали только тогда, когда жертвовали ее хурулу (буддийскому храму. - Р.Х.) на по-

69

мин души ее хозяина» [6, с. 65]. Таким образом, подстерегая на коне в степи одиноких русских путников, мать семейства, оставшаяся без сыновей, подпирала собой в седельной подушке то, что сгубило ее детей, укрепляясь в ненависти к инородцам. Обрекая невинных людей на мучительную смерть в степном колодце, она не в состоянии была остановиться в своей жажде возмездия.

В самом деле, по словам Ю. Олеши, «каждая подушка имеет свою историю» [8, с. 36]. Таким образом, сюжетную функцию седельной подушки можно раскрыть, обратившись к одному из производных значения лексемы «подушка» - под-ухо, согласно словарю В.И. Даля: отсюда глагол «подушничать» - «наушничать, переносить» и существительное «наушник, перенощик» [9, с. 213]. Седельная подушка старухи-калмычки таким необычным способом выдала убийцу, который покусился на содержимое сокрытого ею в вещи.

«Серафимович стремился выразить переломный, драматический момент, сшибку жизненных сил в судьбе человека. Его ранние рассказы сплошь построены на таких сюжетах. <.. .> В самых будничных драмах все чаще обнаруживается ненормальность существующего устройства жизни: пьянство, жадное приобретательство, аморализм, невежественность, социальное и национальное угнетение, все большее огрубление нравов, - за всем этим встают глубокие общественные конфликты, грозящие духовной устойчивости человека», - констатирует В.М. Акимов [10, с. 9, 13]. Это подтверждает и наш анализ рассказа писателя «Степные люди».

Литература

1.Кормилов С.И. Своеобразие русской литературы и проблема ее национальной идентичности // Известия ЮФУ. Филологические науки. - 2007. - № 1-2. - С. 8-21.

2.Егорова Л.П. Литературоведческие аспекты имагологии (инновации и традиция) // Известия ЮФУ. Филологические науки. - 2007. - № 1-2. - С. 31-39.

3.Акимов В.М. Примечания // Серафимович А. Сочинения: в 2 т. Т. 1. Рассказы и повести, 1889 - 1913; Город в степи: роман / Сост., вступ. ст., примеч. В.М. Акимова. - Л.: Худож. лит., 1985. - Т. 1. -

С.616-628.

4.Серафимович А. Степные люди // Серафимович А. Сочинения: в 2 т. - Л.: Худож. лит., 1985. -

Т.1 . - С . 110-127.

5.Серафимович А. Сцепщик // Серафимович А. Сочинения: в 2 т. - Л.: Худож. лит., 1985. - Т. 1. -

С.88-99.

6.Бакаева Э.П. Одежда в культуре калмыков: традиции и символика. - Элиста: ГУ «Издательский дом «Герел», 2008.

7.Душан У. Обычаи и обряды дореволюционной Калмыкии // Этнографический сборник. Вып. 1.

-Элиста: КНИИЯЛИ, 1976. С. 7-88.

8.Олеша Ю.К. Избранное. - М., 1983.

9.Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. III. - М., 1955.

10.Акимов В. Об Александре Серафимовиче, его жизни и его сочинениях // Серафимович А. Сочинения: в 2 т. - Л.: Худож. лит., 1985. - Т. 1. - С. 5-26.

70