новая папка 1 / 310649
.pdfЕ.Н. Тарасенко, кандидат педагогических наук, доцент Оренбургского государственного педагогического университета
Современная русская религиозная поэзия
Целью работы явилось рассмотрение новаторских тенденций в религиозной лирике, в результате чего удалось проследить склонность современных российских поэтов к созданию духовных теорем. Проведённый анализ текстов позволяет утверждать, что особую значимость в духовной поэзии XXI века приобрела дискуссионная направленность. Если прежде исследователи акцентировали каноничность подобных произведений, то сейчас можно говорить о синтезе литературных традиций православия и глубоко индивидуальных авторских манер.
Ключевые слова: вера; религиозная поэзия; православие; теоцентризм; образ Бога; праведность; художественное новаторство.
Modern Russian religious poetry
The aim of this work was the consideration of innovative trends in religious lyrics. As a result, it was managed to trace the tendency of modern Russian poets to create spiritual theorems. The conducted analysis of the texts allows to assert that discussion trend has acquired a special significance in the spiritual poetry of the XXI century. Earlier the researchers put the accent to the canonicity of such works, but now one can talk about the synthesis of the Orthodox literary traditions and highly individual author's styles.
Keywords: faith; religious poetry; Orthodoxy; theocentrism; the image of God; righteousness; artistic innovation.
Когда какое-либо художественное явление обретает огромную актуальность, оно подвергается серьёзному риску очутиться в неумелых руках и мне неизменно становится страшно за его дальнейшую судьбу. К сожалению, своего рода индульгенцией для десятков тысяч графоманов является «правильная» тема: Родина, красота природы, Великая Отечественная война, а последние четверть века — ещё и духовность, религиозное чувство, размышления о вере. Как ни странно, многие убеждены, что если текст написан бездарно, но тематика его позитивна и благородна, то он при любом количестве вопиющих изъянов изначально хорош. На мой взгляд, гораздо более здраво считать, что о самом святом нужно писать максимально талантливо, а коль подобное не под силу, не замахиваться сочинять об этом вовсе. Набредя на «идейность», к примеру, следующих строк: «Хорошо, когда с Богом. Плохо без Него. Очень, очень плохо. Свят и благ Господь» [6] или «Приложу с усердием душеньку сердечную, и простят мне ангелы мою душу грешную» [5], — невольно вспоминаешь просьбу Лао-Цзы: «Если не можешь сказать ничего великого, не говори вообще ничего».
Изучая «Православную страничку» на Национальном сервере современной поэзии, мы наблюдаем радующую глаз активность таких авторов, как Евгений Капустин, Сергей Ерошенко, Андрей Шабельников, Владимир Са-
пронов, Андрей Бублиенко, Марина Янушкевич, Юрий Мышонков, Алла Корякова, Татьяна Буланчикова, Евгения Краснова, Александр Шубняков. Огорчительные же свойства, присущие сочинениям вышеназванной плеяды, ясно видны по лучшим фрагментам из двух стихотворений Владимира Сапронова (наиболее мастеровитого в данном перечне):
1. Без Бога жизнь — одно мгновенье, Жизнь с Богом — вечные года.
Он мой Творец, а я творенье, Что не исчезнет никогда.
2. Ты жребий держишь мой и знаешь, Когда закончу путь земной; Меня Ты жизни вразумляешь, И день, и ночь Ты предо мной [4].
Единственное существенное отличие между процитированными отрывками — замена местоимения «Он» на «Ты». Грамотное сочленение правильных во всех отношениях фраз; увы, ничего большего тут сказать нельзя, поскольку что-либо индивидуально авторское у Сапронова не проскальзывает нигде. Разумеется, наивно было бы предполагать, что в мириадах текстов, принадлежащих сфере религиозной поэзии, мы обнаружим россыпь парадоксов, новаторства, оригинальностей: специфическая каноничность обязана соблюдаться, чересчур дерзкий отход от молитвенного или проповеднического строя речи поощряться не должен. В контексте духовной лирики неуместно смотрелось бы произведение, исполненное сарказма или обильно использующее акцентированную звукопись, яростное по эмоциональному накалу или прихотливое по синтаксису. Однако на любые правила найдутся исключения, в частности, кинжально ранящие, капканом зажимающие душу мольбыисповеди Елены Шварц.
Ехать дальше нету силы, Смерть насквозь изъела жилы, Жизнь куснула щёткой жал. Никого, кроме Тебя, Нету больше у меня, Никого же, ничего же — Кроме боли и огня [8].
Так могла говорить о Боге только она: распластанная между двумя национальными мирами, алогичная, балансирующая на грани юродства, идущая наугад и в вере, и в творчестве, не устроившаяся на официальную работу и кормившаяся случайными поручениями. Кроме того — изглоданная онкологическим заболеванием, ни разу в жизни не видевшая собственного отца, не находящая сил сопротивляться алкоголизму… Предельно несчастная российская женщина Елена Шварц пишет не «как принято», а как стонется от невыносимости бытия.
Есть существа, чьи сны — молитва. Едва заснут — бегут всё выше, И горячо и быстро Имя
Господне говорят в подушку, И просыпаются внезапно, Твердя — Спаситель, Элохим. А днём у них глаза пустые, Слова неверней тонкой тени,
Все дни их — вычет. Ночи ждут… [8] Внутри этой свободной, лихо пререкающейся со всеми поэтессы, кото-
рая свои стихи не читала, а пела под аккомпанемент костяшек пальцев, бьющих по столу, гнездился страх. Она страстно желала принять православие, но боялась, что Церковь стеснит возможности её самовыражения, закуёт в кандалы запретов, превратит из анархически вольной индивидуальности в скучную рабу. Ничего подобного не произошло, но крещение Шварц, вдобавок верившая в реинкарнацию, приняла всё-таки не в храме, а у себя дома, не в купели, а в эмалированном тазу; деликатные молодые священники пошли на уступки, ибо иного способа убедить упрямую прихожанку не существовало. Её наконец-то обретённое доверие к православию выражено в грандиозном стихотворении 2004 года:
Тебе, Творец, тебе, тебе, Тебе, земли вдовцу, Тебе — огню или воде, Птенцу или Отцу —
С кем говорю я в длинном сне, Шепчу или кричу:
Не знаю, как другим, а мне — Сей мир не по плечу.
Тебе, с кем мы всегда вдвоём, Разбившись и звеня, Скажу — укрой своим крылом, Укрой крылом меня.
Впрочем, даже не имея представления о стезе и творчестве Елены Шварц, сетовать на засилие жанровых шаблонов было бы несправедливо. Известно, что Наталия Черных, являясь лауреатом II Свято-Филаретовского конкурса религиозной поэзии, пишет преимущественно нерифмованным стихом, ориентированным на западную модернистскую стилистику:
Фланнери ждёт, когда Кьюс возвратится, как же она ревнует его и не любит себя — ревновать…
В них был и шафран, и пурпур, и тягучие новые песни о старом Христе в ожидании нового (скоро Второе пришествие и воскресение мёртвых).
Без Христа было б душно. Росли иван-да-марья, каждый считал, что его забывают на каждой скамейке, как перчатку, как разлюбили [7].
Поэма Виталия Молчанова «Табынская», излагающая историю оренбургской святыни на фоне истории России, также выбивается из стереотипных рамок. Хлёсткие характеристики персонажей и событий, симбиоз про-
сторечной лексики и церковнославянских оборотов, смачные метафоры (одни лишь «клыки сабель» чего стоят!) и почти плясовой ритм крепко впечатывают это произведение в память читателя, для верности приколачивая афористичным четверостишием:
Даже списки мироточат с Дива дивного в миру.
Мы пождём, а красный кочет сам помрёт в своём жару Поколеньям в назиданье — как наказ на все года: «Русский русскому страданье не приносит никогда!» [2]
Одна из самых умелых, неординарных и обаятельных деятельниц на ниве духовной поэзии — Олеся Николаева; ей довелось и преподавать древнегреческий язык монахам-иконописцам, и работать шофёром игуменьи Серафимы в Новодевичьем монастыре. Однако любопытные аспекты автобиографии поэтесса нам раскрывать не спешит, значительно чаще обращаясь к жизненным траекториям сопутников: монаха, насмерть забитого подростками (в тёмном подъезде, но на Светлой Седмице), вероотступника, эмигрантки, впавшей на чужбине в шизофрению, идеалиста, увлёкшегося католицизмом и личностью Кароля Войтылы, то есть Иоанна Павла II, подруги, сорвавшейся с балкона. Погибшие постоянно являются сочинительнице, чуть ли не преследуя: снятся, чудятся, заполняют собой её мысли и строки.
Ни о чём их не успеваю спросить: где они, на небесной тверди или же в бездне? Как их искать, если что? Ждать у какого моста? Знают ли они о судьбе живых, особенно о часе их смерти?
А главное — видели они или ещё нет — Христа? …Бродят Забвенье и Страх меж цветов полевых, и посылается дар слёз вместо дара речи...
...Просто мёртвые продолжают любить живых. А те — сгорают, как восковые свечи [3].
Дальше для лирической героини начинается особо изощрённый соблазн. Перед ней предстаёт Сатана, искушающий её золотым блюдом, на котором стоит она сама в молодости, не знающая горя, окружённая друзьями. Испытуемой даётся шанс всюду вмешаться и всё перекроить, в том числе спасти ею потерянных от гибели и от ужасающего духовного перерождения. Она не даёт согласия и топчет дьявольское золотое подношение.
У Олеси Николаевой неоднократно встречается дилемма о теле и бестелесности, поэтесса предлагает нам решить, что более соответствует христианскому мировоззрению: борьба с алчущей плотью или способность не замечать плотского начала в себе. Вариант первый: преодолевать все материальные искушения; постом, молитвой, воздержанием, прикладывая героические усилия, превозмогать рык «Хочу!», звучащий из каждой клетки организма. Вариант второй: ощущать себя живой душой, а не живущим телом, следовательно, не отсекать физические потребности, а нечаянно упустить их якобы верховенство из виду, как поступила и сама Николаева. Она сообщает читателям, что в полной мере сознаёт собственное женское естество именно в общении со слабым полом, временно делаясь даже слегка жеманной, но ря-
дом с монахами чувствует себя если уж не мужчиной, то, по крайней мере, их братом. Победа над плотским одержана без всякой с ним войны.
И можно развеяться в шири безмерной, Распасться от этой свободы, Раз нет ни хребта у души легковерной, Ни гендера нет, ни природы [3].
Тема подхвачена в стихотворении «Ангелы», где сравниваются два подхода к визуальному воплощению небесного воинства. Какими должны быть его ратники: прозрачными, утончёнными, рвущимися ввысь — или могучими, подчёркнуто мужественными, твёрдо ступающими по земле и облакам? У Микеланджело Буонарроти Христос атлетичен, а не измождён, и вряд ли это объясняется лишь тягой художника к изображению рельефной мускулатуры, в данном случае крепкое сложение Сына Божьего имеет стократно большее отношение к духу, чем к телу. Точно так же и мощные ангелы на холсте или в камне — яркий символ победной, волевой, несгибаемой веры.
Литой гладиаторской статью и крепким мечом у ноги они верховодят над ратью
трусливой земной мелюзги [3].
Полемика о старом и новом, вторичном и оригинальном остроумно увязывается Олесей Николаевой с зоологией, искусствоведением и богословием одновременно. Автор, подмечая в авангардизме «спесь дурную», объясняет его радикальные художественные реформы гордыней, а также неумением вглядываться в красоту и сложность окружающего мира. Обычные представители фауны (зебра, леопард, крокодил, носорог, верблюд, павиан, осьминог, электрический скат) своим обликом, контуром, строением и окраской сводят на нет самые смелые модернистские фантазии. Истинный авангардист, как ни парадоксально, — это лишённый бахвальства, зоркий, добродетельный анахорет.
Что новее монаха-отшельника в рубище строгом? Он на льве возит воду, сердечно беседует с Богом. И, как спелую смокву в горсти, как подбитую птицу,
обозреть может землю, пройти через стены в темницу, нашептать рыбарям, чтобы риф огибали левее, исцелить паралитика — что мы видали новее? [3]
Говоря о русской религиозной поэзии XXI века, невозможно обойти вниманием такую броскую персону, как Дмитрий Быков. Это очень неоднозначная личность: наделённый духовной гиперактивностью писатель, критик, педагог и журналист, вдохновенно ныряющий в авантюры циничный романтик, прямолинейный интриган, оглушительно талантливый и пробивной, успевающий не просто чрезвычайно много, а, пожалуй, слишком много, причём половину из содеянного им хочется моментально забыть, а другую половину внести в золотой фонд. Даже в его внешнем облике породистость сочетается с чрезмерностью, в результате чего Быков напоминает байронического героя, отягощённого, однако, избыточным весом. Его книга «На самом деле»
процентов на восемьдесят состоит из религиозной лирики, хотя сам автор никогда не афишировал своё пристрастие к данной тематике; напротив, он умело маскировал истинную направленность собственных текстов (преимущественно с помощи иронии). В то же время скрупулёзному реципиенту ясно: в каждом стихотворении перед нами вырисовывается глубоко, искренне, непритворно верующий человек.
Теоцентризм художественного мироздания может предъявляться сразу, а может постепенно высвечиваться, как это происходит в поэзии Быкова. Для неё характерны стремительные перелёты от повседневных, порой мерзких, порой банальных ситуаций к священному пласту нашего бытия, к библейской образности. «Пятая баллада» начинается с замечания о том, как ценятся среди заключённых узники, обладающие цепкой памятью, продолжается вереницей зрительных и слуховых впечатлений юности, а затем возникают образы всеохватного Ноева ковчега и ветхозаветного голубя с веткой в клюве; изложение жизненного кредо смело названо «Одиннадцатая заповедь» . В стихотворении «Под бременем всякой утраты…» Дмитрий Быков рассматривает диалектику стоицизма и протеста, отталкиваясь от романа Маргарет Митчелл «Унесённые ветром»; колоритные персонажи классической литературы США, жители южных штатов, покладистые и гордые одновременно, знают, «что только в покорности Богу и кроется вызов ему» [1, с. 53].
Часто используется приём смены собеседника: от диалога с женщиной или полемики с другом автор внезапно переходит к беседе с Творцом. Так в «Тринадцатой балладе» первая половина текста посвящена бурной ссоре (он, она, пощёчина), с середины же в поле зрения попадает конфликт человека с высшими силами, завершающийся покаянием. Лейтмотив «Моя любимая и мой Создатель» встречается едва ли не чаще всех прочих тем, обыгрываясь на множество ладов; к примеру, рассуждая о своём везении, которое проявляется даже в мелочах и усиливается с поворотом от зимы к весне, поэт видит две возможных причины:
То ли ты, не встреченная пока В земной юдоли, Опекаешь, значит, издалека, Чтоб дожил, что ли, —
То ли впрямь за мной наблюдает Бог Своим взором ясным:
То подбросит двушку, то коробок, То хлеба с маслом… [1, с. 153]
В филигранном стихотворении «Ты вернёшься после пяти недель…» сочинитель умудряется общаться с возлюбленной и Демиургом практически одними и теми же фразами, обоим поочерёдно адресуя реплики «Только то и смогу рассказать в ответ, как сходил по тебе с ума» и «О каких морях, о каких горах ты наутро расскажешь мне!». Произведение «Сказка» из цикла «Вариации-4», повествующее об изгнании из сердца и из дома, содержит ту же самую параллель:
Вечер. Детей выкликают на ужин матери наперебой.
Видно, теперь я и Богу не нужен, если оставлен тобой.
…Здесь, где чужие привычки и правила, здесь, где чужая возня, — О, для чего ты оставил (оставила) в этом позоре меня?! [1, с. 155-156] В суровом опусе «Он так её мучит, как будто растит жену…» Быков
описывает любовно-педагогический эксперимент: зрелый, мудрый, безжалостно настойчивый мужчина подвергает инфантильную спутницу жесточайшей нравственной закалке; цель этих экзерсисов неясна, ибо супругой испытуемая своему воспитателю никогда не станет. Но, может быть,
…всё для того, чтоб, отринув соблазн родства, Давясь слезами, пройдя километры лезвий, Она до него доросла — и переросла, И перешагнула, и дальше пошла железной?
Уже успев привыкнуть к резким впрыгиваниям мыслей поэта в сакральную сферу, читатель, тем не менее, всё равно вздрогнет от нижеследующего вывода:
Не так ли и Бог испытывает меня, Чтоб сделать себе подобным — и устраниться, Да всё не выходит? [1, с. 72]
Поэма «Сон о Гоморре», едкая и, невзирая на древность излагаемых событий, злободневная, демонстрирует хронику борьбы праведника с пор о- ками и самим собой. Чистейший человек люто ненавидит город греха, но не
всостоянии хоть как-то повлиять на его смрадные порядки; более того: пока
вГоморре есть незапятнанные души, она не погибнет. Тогда герой решает испоганить себя всеми возможными средствами, дабы перестать быть пра-
ведником, но обнаруживается, что он трагикомическим образом не предрасположен ни к одной из форм греха. Явившись в дом терпимости, этот удивительный персонаж так и не дошёл до блудодейства. Алкоголь не задержался в неиспорченной плоти ни на минуту: привыкшее к трезвости тело его о т- торгло. Попробовал воровать, не имея на то навыка и сноровки, — угодил за решётку. Гордыня тоже оказалась не под силу: очень уж развита была самокритичность. Пытаясь ввязаться в драки, он не успевал побыть агресс ором: потенциальные жертвы сразу же его избивали. Наконец, невезучий решается на убийство; стоя возле трупа, он мысленно торжествует: праведно сть замарана, теперь Гоморра сгинет. Однако под руку несчастному подвернулся на правах первого встречного не кто-нибудь, а главный злодей города. Вместо греха совершён подвиг, гадкий населённый пункт останется в целости и сохранности, тем более, в нём есть ещё одна чистая душа, принадлежащая умственно неполноценному. Что делать, столкнувшись с такой иронией судьбы? Только вглядеться в цветы и травы, вслушаться в трель соловья и поблагодарить за них мир и его Вершителя, слегка переиначив хрестоматийные строки Пушкина и Пастернака.
У Бога, обитающего в художественном мире Дмитрия Быкова, примерно поровну сверхъестественных и естественных качеств; этот Создатель представляет собой нечто среднее между психоаналитиком, великим художником и гениальным полководцем Армии Добра, любящим людей, «как па-
сечник любит пчёл» [1, с. 121]. В «Теодицее» Бог уподоблен полевому командиру, который воюет за идею и не собирается одаривать своих солдат чинами и медалями. В цикле «Новые баллады» Быков наделяет его склонностью к мерцанию: «Мигают Сириус, Бог, маяк – лишь смерть глядит, не мигая» [1, с. 311]. Поэт уточняет: если Аллах — «палящий, как зной над резной белизной», то христианский Всевышний — «лиственный, зыбкий, сквозной» [1, с. 46], «цветущий» [1, с. 233]; в «Новой графологии» заявлено, что он обладает красивым, крупным, замысловатым почерком.
Ты ценишь сильные слова И с бою взятые права. Перед тобою всё — трава, Что слабосильно.
К бойцам, страшащимся конца, Ты также не склонишь лица. Ты мучим званием отца, Но любишь сына [1, с. 251].
В наиболее горьких текстах, таких, как «Оставь меня с собой на пять минут…» или «Элегия», встречается образ разочарованного, томящегося досадой Творца, с безнадёжностью взирающего на тщетно пестуемое, оказавшееся недостойным творение.
Только и спросишь, воя в финале Между развалин: Боже, прости, Что мы тебе-то напоминали, Что приказал ты нас развести?
Замысел прежний, главный из главных? Неутолённый творческий пыл?
Тех ли прекрасных, тех богоравных, Что ты задумал, да не слепил? [1, с. 112]
Подытоживая свою религиозную систему, Быков подключает проблематику этического свойства. Он укрощает собственное честолюбие, смиренно называя себя «летописцем распада» и «второсортным поэтом», признаётся, что обладать и присваивать смешно: имеется иной Владелец. Автор настаивает на том, что вера требует от человека прочного характера, что она есть величайшая ответственность сильного, а вовсе не подпорка для слабого, что молитва — это не жалоба и не нытьё, а поиск выхода. Незабываема его являющаяся по сути самохарактеристикой молитва из «Вариаций-5»:
Господи, дай мне сделать, чего ещё не бывало, Или верни снисхожденье к тому, что есть [1, с. 244].
После прочтения сборника «На самом деле» убеждаешься, как непросто в любое мгновение ощущать на себе пристальный, испытующий, рентгеновский взгляд Отца Небесного. В стихотворении «Заглянуть бы туда, чтоб успеть заглянуть сюда…» Дмитрий Быков излагает две точки зрения на смерть: религиозную и сугубо материалистическую; вывод в обоих случаях звучит один и тот же.
И поэтому надо вести себя по-людски,
По-людски, тебе говорят [1, с. 242].
Мы видим, что одни из современных российских авторов, постоянно затрагивающих сакральную тематику, преподносят духовные аксиомы, другие (Олеся Николаева, Елена Шварц, Дмитрий Быков) идут дальше, их задача
— создание оригинальных духовных теорем. Несомненен тот факт, что сегодняшнему времени нужна религиозная поэзия, направленная не только на утверждение постулатов и провозглашение библейских истин, но и на полемику, анализ, самоанализ, умеющая доказывать, приучающая исповедовать свою веру осознанно, обладающая колоссальным этическим потенциалом и мощным эстетическим началом.
Список литературы
1.Быков Д.Л. На самом деле. М.: Эксмо, 2011. 320 с.
2.Молчанов В. Табынская [Электронный ресурс] // Стихи.ру — сервер со-
временной поэзии: [сайт]. URL: http://www.stihi.ru/2014/07/01/2692 (дата об-
ращения: 31.01. 2015).
3.Николаева О. Список публикаций [Электронный ресурс] // Журнальный зал: [сайт]. URL: http://magazines.russ.ru/authors/n/onikolaeva/ (дата обраще-
ния: 1.02. 2015).
4.Православная страничка [Электронный ресурс] // Стихи.ру — сервер со-
временной поэзии: [сайт]. URL: http://www.stihi.ru/avtor/pravoslav&book=10#10 (дата обращения: 31.01. 2015). 5. Серафимов В. Песня души [Электронный ресурс] // Стихи.ру — сервер со-
временной поэзии: [сайт]. URL: http://www.stihi.ru/2015/02/03/4538 (дата об-
ращения: 1.02. 2015).
6.Студенникова А. Пред Тобой виновен [Электронный ресурс] // Стихи.ру — сервер современной поэзии: [сайт]. URL: http://www.stihi.ru/2015/02/03/1793
(дата обращения: 1.02. 2015).
7.Черных Н. Иван-да-марья [Электронный ресурс] // «Омилия». Международный клуб православных литераторов. Поэзия: [сайт]. URL:
http://omiliya.org/content/ivan-da-marya (дата обращения: 31.01. 2015).
8. Шварц Е. Дикопись последнего времени [Электронный ресурс] // Вавилон:
тексты и авторы: [сайт]. URL: http://www.vavilon.ru/texts/shvarts4.html (дата обращения: 1.02. 2015).