Хомяков А.С.. По поводу статьи И. В. Киреевского

полноты. Условное свободнее развивается в истории, чем живое и органическое; рассудок в человеке зреет гораздо легче, чем разум. Просветительное начало, сохраненное для нас византийскими мыслителями, требовало для быстрого и полного своего развития таких условий цельности и стройности в жизни общественной, которых еще нигде не встречалось; достигнуть же их можно бы было только при такой независимости от влияний внешних, которые невозможны на земле ни одному народу, всегда стесняемому и совращаемому с пути силою и напором других народов. Россия не имела этой цельности с самого начала, а к достижению ее встретила и должна была встретить препятствия неодолимые. Она - не остров среди хранительной защиты моря, но была земля, со всех сторон открытая и беззащитная по слабости своих естественных границ и со всех сторон искони окруженная народами, не знающими мира в себе и потому всегда готовыми посягать на мир других.

Северные земли славянские и колонии славянские в землях финских (ибо так, кажется, здравый рассудок должен понимать слова: меря и весь в Несторовом тексте) призвали вождя иноземного княжить у них, устраивать порядок внутренний в отношениях племен друг к другу и ограждать тишину внешнюю от нападения недружелюбных соседей. Так общею волею составился союз под княжеским правлением Рюрикова дома. Южные и средние земли были заключены в тот же союз, но почти все неволею. Очевидно, отношения всей земли с самого начала не были одинаковы ни к общему союзу, ни к общему правлению. Князья пришли из области скандинавской (какой бы сами крови они ни были) с дружиною чуждою и немалочисленною (ибо мы видим, что одно отделение этой дружины смело нападает на империю Византийскую). Как бы ни была эта дружина близка по своему происхождению и обычаям к славянам, как бы ни пополнялась она впоследствии местными стихиями, она была по своему коренному значению и положению в обществе чужда земле и основана на иных началах, чем туземные общины, к которым она не принадлежала, хотя и охраняла их мир внутренний и внешний. Многие свидетельства доказывают, что эта дружина князей была всегда многочисленна и часто составлена из разнородных стихий; что она, вместе с князем своим, кочевала из области в область, когда порядок преемства княжеских престолов переводил потомков Рюрика с место на место, или кочевала самовольно от князя к князю, считая этот переход делом законным и неотъемлемым правом до последней эпохи московского княжения. Пусть будет доказано (несомненное, по моему мнению) существование дружины земской, многочисленной и составленной из оседлых туземцев; пусть будет доказано (а это сомнительно), что состав ее, вполне народный, не заключал никаких стихий иноземных ни по крови, ни по внутреннему устройству: во всяком случае, не эта местная дружина, но общерусская, княжеская дружина получила историческое развитие. Иначе и быть не могло, вследствие внутренней логики самих учреждений, но исторические события ускорили ход развития неизбежного, отдав большую часть России или владыкам иноземным, или дикарям, обратившим ее в пустыню, и заставив, таким образом, всех дружинников княжеских и, вероятно, значительную часть земских переселиться в уцелевшие центры и стать крепкою ратью около стяга князей, сохранивших свои области и независимость. Эта кочевая общерусская дружина много содействовала скреплению всей Руси в одно могучее целое, потому что была вообще чужда областному эгоизму, много билась и страдала за землю Русскую, много помогала спасительному возвышению князей Московских (хотя впоследствии и подверглась страшным гонениям их грозного потомка Иоанна), но едва ли при ней была возможность той стройности и целостности, которой требовало для своего развития начало разумного и цельного просвещения, ибо в ней были уже допущены раздвоение и внутренний разлад общественной жизни, и вредные их влияния были только сдержаны крепостью еще свежей земской жизни и кроткою силою общего христианского чувства.

Но зло не могло оставаться без последствий. Дружина не принадлежала области и вольно служила князю. Таким образом, в ней существовала с самого начала крайность личной отделенности, которая должна была воздействовать на весь ход общественного развития. Чуждая местной общине, в некоторых отношениях более независимая от нее, чем сам князь, она не имела нигде корня и, по необходимости, стремилась сомкнуться в самой себе, в порядок самостоятельный и отдельный от всего общества. Таков закон всех отдельных личностей, не связанных с внутренними силами какой-нибудь народной жизни. Этому закону на Западе при ослаблении центральной власти следовала дружина аллодиальная и создала из себя новую, в себе замкнутую систему феодальности. Дружина в старой Руси окончательно образовалась в странную и нигде не виданную систему местничества, которой основами служили, с одной стороны, служебный разряд, с другой родовая лестница, и обе основы были одинаково чужды общей земской жизни. Земщина не местничалась*. Призрак мнимого родового быта в старой Руси исчезает перед критикою памятников, писанных и живых. Его нельзя допустить по одним

догадкам, основанным на одном дурно понятом слове "род", тогда как законы никогда не упоминают о родовом быте и прямо отрицают его начала, допуская равенство родственников по женскому колену с родственниками по колену мужскому не только в делах гражданских, но и в делах мести. Для филолога же вопрос решается простым наблюдением бедности слов, означающих степени родства бокового, и богатства слов, относящихся к родству по бракам: "шурин, деверь, свояк" и прочее. Во всяком случае, славянское понятие о роде, допускающем избрание, не имеет ничего общего с местничеством. Правда, что сами общины, то есть города и части городов, считались старшинством друг с другом, но в этих притязаниях является только память о некогда бывшей политической зависимости или об исторической древности и все-таки нет ничего общего с местничеством**.

______________________

* Никаких следов местничества не видать в боярстве новгородском; да, кажется, его и быть не могло, несмотря на происхождение едва ли не иноземное самих бояр (ибо к ним, по всей вероятности, относится выражение: "Те мужи новгородские, прежде бывшие варяги, ныне славяне").

** Подобные явления встречаются и на Западе. Когда благородный освободитель Шотландии Воллас после нескольких побед был изменою передан во власть англичан, немилосердный Эдуард I велел его четвертовать и члены его разослать по большим городам. Голова, разумеется, осталась в Лондоне, а город Кантоберри, которому досталась левая рука, жаловался на то, что Йорку досталась правая, между тем как Кантоберри должен бы был ее получить по старшинству города и епископства. Несмотря на этот отвратительный и смешной пример местной гордости и несмотря на частые (?) споры о старшинстве цехов и городовых частей во фландрских городах, кажется, никто еще не отыскивает местничества на Западе.

______________________

Грозный Иоанн IV сокрушил последние притязания дружины на независимость, а кочевание дружины кончилось ее водворением, когда она получила выгодную оседлость, связанную с другою оседлостью, предписанною земской стихией. Необходимое и в то же время странное явление этой дружины в русской истории не вполне исследовано наукою, но нельзя не заметить его соответствия с другим явлением, несколько подобным ему. Славянское племя, вообще самое мирное изо всех племен Европы, одно только и произвело быт казачий, быт исключительно воинственный и которому нигде нет вполне соответствующего. Русский быт, исстари по преимуществу общинный, произвел дружину, в которой личная ответственность была доведена до крайности и узаконена и которая, не имея с землею никаких общих начал, скрепила себя наконец искусственным сочленением местничества, уничтожая окончательно личность и обращая ее в нумер. Такое раздвоение с землею не могло оставаться без страшного влияния на общую жизнь; такая полная китайская формальность на земле, крепкой только живыми своими началами, не могла не производить самых гибельных последствий. Система, открывавшая путь всякому заезжему иноземцу (и множество из них воспользовалось этим правом заезда) и преграждавшая путь всякому сыну родной земли, должна была мертвить общую жизнь и вносить в нее беспрестанно или начала чуждые, или зародыши костенения и смерти. Русская история представляет слишком много свидетельств этой истине; русская сила, предводимая не высокими доблестями воинскими, а высокими местническими нумерами, слишком часто гибла в борьбе со слабейшими из своих врагов, чтобы можно было отрицать вредное влияние местнической формальности или отделения самостоятельной и личной дружины от естественного строя русского народного быта. Вредная в полном развитии своей самобытности, вредная даже в своем падении, она, бесспорно, во многом задержала и остановила успех той образованности, к которой наша старая Русь была призвана. В ее присутствии то высокое просветительное начало цельности, жизни и общения, которое сохранили для нас святые деятели и мыслители Православного Востока, не могло приносить полных и скорых плодов.

Но сама дружина княжеского рода была необходимостью. Племена поступили в союз, управляемый домом Рюрика, отчасти по воле, отчасти по принуждению, и каждое из них сохраняло свое стремление к отдельности от всех остальных: многие питали давнюю вражду друг к другу; презрительный отзыв Нестора о древлянах, вятичах и радимичах, выражающий чувства, общие всем полянам, свидетельствует также, по всей вероятности, о чувстве взаимном. Разум требовал союза и цельности, местная страсть требовала свободы своему произволу. Князья, по единству рода своего, составляли

связь между областями, дружина поддерживала ее, духовенство сознавало святость ее закона: этому служит доказательством тот же святой летописец, Илларион, первый из русских епископов, и все голоса того времени, дозвучавшие до нас из своей монастырской тишины. И действительно, этот закон свят для человека, просвещенного христианством. Великое слово "на земле мир" есть высшее благословение, ниспосланное Небом новому человечеству. Широкий мир, великое братство: таково призвание для всех; оно находило своих представителей в князьях, в их дружине и в духовенстве. Все они стремились к единству, но это единство имело еще характер отвлеченный. Стремление частных общин к отдельности было в то же время стремлением к единству, более узкому по своему объему, но зато и более живому по своему естественному происхождению и по своей связи с прошедшим. Разумеется, и в отдельных племенах, в особенности после принятия христианства, было некоторое стремление к единению всей земли и были люди, глубоко ему сочувствовавшие; и в дружине были деятели, которых сердце понимало потребность местной самостоятельности и теплоту живой связи, существующей в недрах мелкой общины, но логический закон явлений не мог быть изменен. Раздвоение продолжало существовать между стремлением к единству и стремлением к обособлению, и представители этих двух стремлений были общерусская дружина с духовенством и областная земщина. Таким образом, существовало другое начало раздвоения и борьбы, которое проникало насквозь все историческое развитие Русской земли и мешало цельности, стройности и полноте ее образования.

Кому не известна история этой многовековой тяжбы между двумя чувствами, имеющими одинаково крепкие основания и почти одинаково законные требования? Кому не понятны причины этих странных

идолгих тревог и внутреннее смущение умов, часто раздираемых двумя равносильными призывами, когда уступка одного начала казалась отступлением от долга христианского, от понятия об общерусском братстве, а уступка другого начала казалась изменою ближайшей любимой родине, естественному братству и племенной общине, согревавшей всех своих детей в своем теплом гнезде и вскормившей их всех своею животворною грудью? Исторические тяжбы называются войнами, а внутри государств междоусобиями. Междоусобия старой Руси, при всей мелочности и видимой бессвязности подробностей, при всей случайной и в то же время неизбежной примеси частных и своекорыстных видов или недоумений, имеют тот высокий характер, что все они служат только оболочкою спора между двумя законами. Правда, Рюриков род часто раздирал землю Русскую неправильными или сомнительными притязаниями своих членов на старшинство и жадностью многих из них к увеличению отчин, но в этом роде заключалось и главное ручательство за ее единство. Правда, в эти раздоры вмешивались племенные союзы с какою-то слепотою вражды и неразумия, но они, по большей части, отстаивали старые права или ложным путем вещественного насилия отыскивали разрешение вопроса юридического о престолонаследии и нравственного вопроса о совмещении государственной цельности

иместного обособления. Из двух стремлений, которых не могли примирить, высшее взяло верх. Ему помогли, по преимуществу, новые города, которые, при всем сходстве внутреннего устройства со старыми, не имели, подобно им, древнего предания, упрямой местной гордости и племенного эгоизма. Решителями же спора были татары: разрушители по своему кочевому и воинственному характеру, они в руке Провидения сделались орудиями создания одной великой и цельной Руси, доказав своим сокрушительным погромом все бессилие отдельных княжений и всю необходимость единства*.

______________________

* Я должен здесь заметить, что господин Буслаев в "Московских ведомостях" выразил свое удивление тем, что И.В. Киреевский отрицает существование песен о татарском иге, господину же Буслаеву известны многие песни о татарских набегах. Можно бы легко догадаться, что и И.В. Киреевскому известны кое-какие песни о том же предмете. Разница только в одном: господин Киреевский отрицает всякое народное воспоминание об иге татарском, а господин Буслаев говорит о песнях по набеги. Такие песни есть и в Белоруссии, и в Польше, которые, конечно, не были под владычеством татар. Не разрешая самого вопроса, позволено мне будет сказать, что добросовестный труд господина Киреевского заслуживал более внимания от добросовестного ученого.

______________________

Стремление к нему я назвал высшим; и я его так назвал не потому только, что внешнее спокойствие есть великое дело и условие благоденствия, и не потому, что мне, как русскому, весело взглянуть на вещественное величие моей родины и подумать, что другие народы могут ее бояться и ей завидовать, -

нет! Я это говорю потому, что великая держава более других представляет душе осуществление той высокой и доселе недосягаемой цели мира и благоволения между людьми, к которой мы призваны; потому, что душевный союз с миллионами, когда он осуществлен, выше поднимает душу человека, чем связь, даже самая близкая, с немногими тысячами; потому, что видимая и беспрестанная вражда всегда рыщет около тесных границ мелкого общества и что удаление ее облагораживает и умиротворяет сердце; и потому, наконец, что по тайному (но, может быть, понятному) сочувствию между духом человека и объемом общества самое величие ума и мысли принадлежит только великим народам*.

______________________

* Говоря о маленькой Элладе, забывают, что ей принадлежали по крови берега Малой Азии, а по древнему распространению колоний - Южная Италия и Сицилия, берега Киренаики и даже часть Галльского поморья.

______________________

Это стремление было вполне законное, и оно восторжествовало, но не легко было торжество и не дешево куплено. Много крови было пролито в борьбе, много искажений допущено в жизни. Бесчувствие и сонное равнодушие наложили печать свою на побежденных; гордость и склонность к злоупотреблению торжества вкрались в душу победителей. Тут опять было глубокое раздвоение в душевном настроении, в быте и в характере образованности. Областная земская жизнь, покоясь на старине и предании, двигаясь в кругу сочувствий простых, живых и, так сказать, осязаемых, состоя из стихии цельной и однородной, отличалась особенно теплотою чувства, богатством слова и фантазии поэтической, верностью тому бытовому источнику, от которого брала свое начало. Дружина и стихии, стремящиеся к единению государственному, двигаясь в кругу понятий отвлеченных (ибо цель еще не была достигнута и не получила осуществления) или выгод личных и принимая в себя беспрестанный прилив иноземный, были более склонны к развитию сухому и рассудочному, к мертвой формальности, к принятию римского византийства в праве и всего чужестранного в обычае. Об излишнем уважении к праву византийскому сказал уже И.В. Киреевский, о склонности к чужестранному свидетельствует многое в нашей истории. Мстислав, отдающий венграм Русскую землю, им же освобожденную; татарские названия одежды придворной или военной; Василий Иванович, в старости своей принимающий наряд и обычай нерусский; послание духовенства к войску под Свияжском против принятия того же обычая; полонизм значительной части бояр во время смут и множество других обстоятельств, более или менее важных, в летописях, в законодательстве и в современных сказаниях. К тому же относится и заключение женщин, принятое, по всей вероятности, высшим боярством от татар, ибо ничего подобного не видим мы ни в песнях, ни в сказках истинно русских, ни в древнем быте других славян, ни в народной жизни. К тому же более всего относится в Иване Грозном гордое воспоминание о варяжском происхождении и желание создать себе родословную от Августа. Очевидно, что русский, ставящий право и славу, взятые из иного народа, выше русской славы и права своенародного, наполовину уже отрекся от древней Руси. Различие, выражающееся в важнейших сторонах жизни, высказывалось и в самых увеселениях, но забава вообще принадлежит не к области рассудка, а к области детской фантазии, данной человеку как тихий отдых сна для успокоения от строгой жизненной борьбы и заботы; и в ней простота цельного естественного быта и живость общинного предания берут резкое превосходство перед сухим и противохудожественным настроением стихии разносоставной и заключившей себя в условный формализм. Бесспорно (каково бы ни было суждение писателей прошедшего времени), никто из современных не поставит хоровода, песни и поэтической затейливости народных увеселений наряду со скоморошеством и шутовством, привилегированными в быте дружинников.

Впрочем, не должно забывать, что то, что резко отделяется в науке и является в определенной противоположности в анатомическом труде критика, сливается и отчасти мирится в ходе жизни и истории. Песня, созданная народным воображением, веселила боярские терема; сказка говорила боярину о том, как среди всех богатырей-дружинников, окружавших гостеприимный стол Владимира Красное Солнышко, всех чище и лучше, всех сильнее и, так сказать, недосягаемее в своей разумной и смиренной силе сидел стар-матер Илья Муромец, сын крестьянина села Карачарова; на вече слышался совет дружинника в совете местной общины; на земской думе сливалась мысль боярина с мыслью гостя торгового, и человека посадского, и обывателя сельского. Суд был общий, и губные старосты

выбирались голосами всех жителей округи без исключения; более же всего Церковь, общая всех мать, примирительница всякого раздора, обнимала всех равно своими чадолюбивыми объятиями. Этому слиянию в жизни соответствует многое в истории. Местный эгоизм часто жертвует собою для единения общего: начало общего единения и стихия, представляющая его, часто заступаются всею своею силою за право местное. Тот же Иоанн, который наполовину отрекается от своей родины для подавления боярства и всякой исключительной независимости, покровительствует земщине и оставляет по себе в народных сказаниях благодарное воспоминание, в котором трудно угадать его кровавый образ. Иначе и быть не могло. Было раздвоение на земле Русской, но оно было фактом отчасти случайным и происходящим от недоразумения; оно не было резко определено, основано на коренной неправде и вражде и узаконено самим миром духовным, как на Западе: оно существовало как факт, а не как сознанное начало. Начало цельности и единства одно только имело право неоспоримое, разумное и освященное благословением Веры. Потому-то и пришло время, когда стремление, прежде бывшее отвлеченным, потом осуществленное отчасти насилием, отчасти неизвинительною неправдою, сделалось началом живым и горячим, источником чувств глубоких и сердечных. Тогда все общины слились в одну великую общину. Тогда сказали о Москве: "только коренью основание крепко, то и древо неподвижно; только коренья не будет, к чему прилепиться?"* Россия была спасена, и избрание Михаила укрепило ее самозданное единство. Но понятно, как прежнее раздвоение задержало развитие начала, требующего цельности, и понятно также, что прежние раны не могли закрыться мгновенно или пропасть без следа. Княжеский род с его шатким престолонаследием был склонен к раздорам; дружина, отчасти чужеродная, долго представляла только полукочевую отделенность лиц, служащих по воле; она долго не составляла целого, определенно-сочлененного, еще более не имела корня в какой-нибудь оседлости; она не охватывала всей страны железной сетью аллодиального владения или феодального баронства, как завоевательная дружина германцев на Западе; она всегда могла служить и часто служила личным выгодам или страстям временных вождей своих, наперекор общей пользе Русской земли. Начало единения было бы весьма слабо и никогда не могло бы восторжествовать, если бы не имело другой силы, кроме этих ненадежных представителей. Но оно имело другую силу, несравненно большую: эта сила была в христианстве. Другие земли новейшей Европы в своей целости созданы вещественною силою завоевания и завоевательных племен, принявших впоследствии христианскую веру. Наша старая Русь создана самим христианством. Таково сознание святого Нестора; таково сознание святого Иллариона, пророчески провидевшего призвание Русской земли; таково же сознание и первого из известных нам поклонников наших в Иерусалиме, где перед гробом Спасителя он соединяет в одну молитву всю Святую Русь и всех ее князей. Все прочие связи, рыхлые и некрепкие сами по себе, получили крепость и освящение от одной этой неразрушимой связи.

______________________

* Окружная грамота народа московского 1611 года (Акты Археографической экспедиции. Т. 2. С. 298).

______________________

Но, определив значение христианской веры в ее действии на Русскую землю, еще надобно ясно понять отношение русского народа к вере христианской.

Какое-то глубокое отвращение от древнего своего язычества заметно в народах славянских, кроме Поморья, где вражда народная произвела вражду против христианства. Казалось, что не проповедь истины искала славян, а славяне искали проповеди истины. Такое движение умов заметно, по рассказам летописцев, не в одной Русской земле, а в Моравии и Чехии, в Болгарии, Козарии (которой население было по большей части славянское), в Польше. Но самое это движение, указывая на скрытый анализ прежних, отвергаемых верований, принадлежало, по вероятности, сравнительно образованнейшей части народа, оставляя большую часть его в тупом равнодушии, смешанном с бессмысленным суеверием, остатком переродившегося или умершего верования. Таков отчасти был ходумов в мире эллиноримском, особенно на Западе, в котором села долее чуждались христианства, чем города (оттого и слово pagani - селяне); таков, вероятно, был ход ума и в других странах при падении древних религий перед требованием разума. Разумно вступали Ольга, Владимир, дружина и старцы градские в недра православия. С детским спокойствием следовала за ними большая часть земской общины, управляемая более доверием к людям, чем верою в высокое и сознанное начало христианской истины. Быть может,

местами являлось некоторое принуждение, противное христианству (как видно из слов святого Иллариона и из новгородской поговорки: "Путята крестил огнем, а Добрыня мечом"), но, без сомнения, вообще введение православия не сопровождалось жестокостью, как во многих германских областях. За всем тем, беспристрастная критика должна признать, что земля Русская в большей части своего населения приняла более обряд церковный, чем духовную веру и разумное исповедание Церкви. Этому находим мы ясные доказательства в памятниках нашей духовной словесности и церковного законодательства, в жалобах на языческие обряды, как, например, на поклонение роду и роженице, на отсутствие брака во многих областях (в которых сельские жители заменяли прогулкою около куста церковное благословение, считая его нужным только для бояр и князей) и на разврат нравов, оставшийся как наследство языческого мира (так, например, обычный разврат, о котором свидетельствует уже преподобный Нестор, сохранился в земле вятичей и радимичей неизменным до нашего времени и прекращен весьма недавно мудрою мерою правительства). Эти жалобы имеют особый характер. Это не жалобы на порок личный, на буйство страсти, на неисполнение закона, которого святость человек признает, но строгости которого он покоряться не хочет, - нет, это жалобы на отсутствие закона, на тупое невежество, на совершенное неразумение коренных основ христианства, и многие из них принадлежат эпохе весьма поздней. К равнодушному и холодному вступлению в церковное общество должно прибавить недостаток в проповедниках Слова Божия в первое время, а впоследствии недостаток в письменных его памятниках, которых неисправность и часто грубые ошибки свидетельствуют о непонимании и о весьма слабом желании их понимать. Наконец, страшные погромы татар, уничтожив множество книг и раскидав народ, имели последствием явное увеличение дикости и невежества. Все эти данные приводят к одному заключению, противному главной данной во второй половине статьи господина Киреевского. Несовершенная полнота, "с которою выражалось христианство в общественном и частном быте", была причиною преобладания обрядности и формальности общественной и религиозной, выразившейся в расколах. Но недостаток христианского просвещения, скрывшийся за христианским обрядом, выступил наружу при первых попытках книжного исправления уже при Максиме Греке (хотя он страдал по другим причинам) и впоследствии произвел те старообрядческие расколы, которых появление принадлежит XVII веку, а корень таится в глубочайшей древности и в особенностях распространения христианства в России. Одним из яснейших доказательств моего мнения можно почитать и то обстоятельство, что в России самые явные и сильные остатки язычества и его поверий совпадают с теми местностями, в которых сильнее распространено старообрядство, и что эти местности удалены от древних и живых средоточий, в которых первоначально проповедовалось Слово Божие просветителями Русской земли. Мне кажется, что беспристрастное сознание исторической истины избавит нас от необходимости искать причин падения в самом несовершенстве эпохи, предшествовавшей ему. Нет, пусть торжество одностороннего и неполного начала влечет за собою его отрицание и разрушение вследствие самой неполноты и односторонности, наиболее сознаваемых в минуту торжества (история полна примеров этой истины); но с совершенным, глубоким убеждением можем мы сказать, что цельная, всесторонняя и беспримесная истина христианства крепчает и развивается в человеке по мере полнейшего ее проявления и не подвержена закону саморазрушения.

Но все народы Запада находились в отношении еще гораздо худшем к христианству, чем наша родина. Отчего же просвещение могло развиваться в них быстрее, чем в древней Руси? Оттого, что они выросли на почве древнеримской, неприметно пропитывавшей их началами просвещения, или в прямой от нее зависимости, и оттого, что просвещение их, по односторонности своих начал, могло, как я уже сказал, развиваться при многих недостатках в жизни общественной и частной; древняя же Русь имела только один источник просвещения - веру, а вера разумная далеко не обнимала земли, которой большая часть была христианскою более по наружному обряду, чем по разумному сознанию, между тем как несовершенное начало просвещения требовало жизненной цельности для проявления своей животворящей силы.

Для человека, читающего русскую историю с тою светлою любовью, которая столько же радуется всем ее истинным красотам, сколько чуждается пристрастия, окружающего себя ложной прелестью призраков, многие явления прошедшего времени представляются, бесспорно, с великим и человеческим характером цельности. Они радовали современников, они пробуждают теплое и благоговейное чувство отрады в душе их далеких потомков. При одной памяти о них законная гордость поднимает наши головы и расширяет освеженную грудь. Но такие явления, свойственные нашей древней истории, и только ей одной, отделяются от ее общего развития; они выражают временное торжество коренного

закона, но указывают и на его бессилие перед сопротивлением начал раздвоения и формальности. Кому не памятны Довмонт во Пскове, Мстислав в буйном Новгороде, а более всех подвижник всей земли Русской великий Мономах, любимец киевлян (которые никогда не хотели поднимать оружия против его племени) и представитель такого единства и такой цельности, которые никогда уже впоследствии не являлись? При нем бич России половцы отступают за Дон; а при сыне, преемнике его доблестей, Мстиславе бегут за Кавказ и Урал; при нем съезжаются князья для братского совещания с избранниками областей о великих земских делах; при нем в городах одушевленный мир и живое согласие; при нем общими силами устраивается законодательство на основе совершенствующегося обычая и целью закона ставится не понятие отвлеченной правды формальной, но сам человек с его живою душою, драгоценною перед Богом. "О, кто бы пригвоздил старого Владимира к стенам киевским?" - как говорит наше старое слово о просветителе земли Русской. Но значение Мономаха было в нем самом и в его личном величии. Другого Мономаха уже не являлось, а вскоре уже и явиться не могло. Русь, созданная христианством, при нем еще не созрела и не вполне исполнилась его духа, но зато в ней еще не получили силы и другие начала, которые надолго должны были ему противодействовать, а эти начала уже стали развиваться при его детях. Духовная цельность и единство, выразившиеся при Мономахе и при его личном действии, не находили еще опоры себе в земле, еще не просветленной, а стремление к единству было уже дано: оно стало искать опоры в силах вещественных и вещественном насилии. Начались беспрестанные распри между князьями, имеющими притязания быть представителями этого единства; началось усиление центров, которые стремились это единство утвердить за собою превосходством дружины и расширением подвластных им областей за счет других. Страх и насилие восстановляли временно единство, нарушенное раздором, но раздвоение усиливалось все более и более. Князья звали самых ожесточенных врагов земли Русской, половцев, или недружелюбных соседей поляков и венгров на гибель братий своих и на грабеж родного края. Русские уводили русских в неволю, продавали их, и часто по самой ничтожной цене (по две ногаты - что доказывает, как многочисленны были эти пленные), жгли города, часто не щадя самых храмов Божиих. Таковы были запутанность вопросов, трудность задачи и слабость духовного просвещения, которое должно бы было разрешить их. Впрочем, иначе и быть не могло. Византия, сохранив целость и неприкосновенность христианского начала, не могла дать ему приложения в быте общественном. Наша древняя Русь, почувствовав эту потребность и отчасти даже выразив ее, не могла дать полноты своему выражению по слабости духовного верования в большей части ее жителей. То, что могло быть только плодом цельной жизни, не могло возникнуть из жизни раздвоенной; а высшие представители просвещения, не имея никакого другого примера, кроме Византии, не могли дать настоящего и сильного направления смутному брожению разнородных стихий. В мысли недоставало привычки и ясного сознания; в людях, составляющих общество, то есть в русском народе, недоставало положительного христианства.

Пред эпохою татарскою составились два центра: один юго-западный, Галич, другой северовосточный, Владимир. Первый уже принял в себя так много иноземных стихий, так часто переходил в руки то к Венгрии, то к Польше, что его отторжение от Русской земли было почти неизбежным. За всем тем, он был более связан с южною и западною Русью, чем Владимир, и более должен был иметь влияния на ее судьбы. Так и случилось. Вследствие погрома татарского Владимир перешел в Москву, а Галич в Литву. И тот, и другой увлекли за собою свой политический или общественный союз, но так как не юго-западная система, а северовосточная образовала великорусскую державу, то и развития русской жизни должны мы искать в области московской.

Тут с величайшею силою выразилась та борьба между общественным единством и местным обособлением, о которой уже сказано. Радуясь торжеству высшего начала, правда и беспристрастная история не могут отказать в своем сочувствии побежденному началу и его поборникам, людям, верным преданию, естественной любви к родине и тому, что признавали они своим долгом, неясно понимая еще требования высшего призвания всей Русской земли. Клеймить без нужды наших предков клеймом обвинения и позора было бы делом безнравственным и преступным. Историческая судьба решила против отделенности областной, и решила справедливо, но, сознавая справедливость приговора, мы можем соболезновать побежденному началу и воздерживаться от всякого строгого осуждения: того требуют благородство беспристрастной науки и голос правды человеческой.

Церковь создала единство Русской земли, или дала прочность случайности Олегова дела. Церковь восстановила это единство, нарушенное междоусобиями*. Она дала перевес Руси Московской над Литвою, в которой язычество несколько времени боролось с христианством, и латинство, наконец, взяло

верх над древнею народною верой. Но и в Великой Руси действие просветительного начала церковного было обусловлено и во многом изменено отзывами эпохи прошедшей и обстоятельствами эпохи современной. С тех пор, как святой митрополит Петр изрек пророческое благословение над Москвою, она стала видимо стремиться к совокуплению всей Руси под державное единство князей Своих. Опыт прошлого времени доказал, что духовное начало еще не настолько развито было в народе, чтобы прочное единство и внутренний Мир могли уцелеть при независимости областей. Уделы должны были пасть. Какие бы ни были средства, употребленные потомками Даниила, какая бы ни была их нравственность в жизни частной или действиях общественных - цель, к которой стремились они сами и их молодая область, была законна, ибо с ней была связана возможность спасения Русской земли от унизительной и бедственной подчиненности татарам и от напора Литвы. Стяг московский должен был стянуть всю Русь около себя, чтобы победа могла венчать кровавую борьбу на Куликовом поле и чтобы плоды победы не могли быть снова утрачены. Духовенство, обращаясь к христианскому чувству народного единства, постоянно стремилось к единению под державною рукою Москвы. Епископы, иноки, пустынники обращали все свое влияние и всю силу своих убеждений к этой цели, и как ни темно было понятие значительной части народа о вере, в нем было то христианское смирение, которое любило голос своих пастырей и охотно следовало их призыву. Московские святители трудились недаром. Святой митрополит Алексей и основатель Троицкой Лавры святой Сергий, великие подвижники мира духовного, более содействовали единению Русской земли, чем вся хитрая политика Симеонов, Дмитриев и Иоаннов. Слово церковного увещания умиряло страсти, которые восстали бы против насилия; оно умиряло страсти, которые были часто раздражаемы неправдою и коварством.

______________________

* Римляне хвалятся распространением христианства и обвиняют Православную Церковь в том, что будто бы она или не имела проповеди или проповедовала без успеха Запад после отпадения своего обратил к вере во Христа Швецию, Норвегию, Данию и часть Польши проповедью, а Северную Германию насилием оружия. Восточная Церковь после той же эпохи обратила Словом Божьим всю Русь и большую часть славян. Кажется, этих приобретений даже и сравнивать нельзя. К тому прибавим, что все страны, приобретенные Римом, перешли в протестантство, а православие осталось неизменным. Но римские писатели повторяют и будут повторять ту же ложь, а невежды все еще верят ей.

______________________

Говоря таким образом о действиях Церкви и о влиянии ее на русскую историю, боюсь, чтобы не дали моим словам ложного толкования, к которому многие читатели могут быть склонны по привычке к понятиям иноземным, с которыми так тесно связано наше теперешнее просвещение. Постараюсь объяснить свою мысль. Господин Киреевский в статье своей говорит: "Управляя личным убеждением людей, Церковь Православная никогда не имела притязаний насильственно управлять их волею или приобретать себе власть светски-правительственную". Это истина, всеми признанная и не подверженная сомнению; не только так было всегда, но и не могло быть иначе по самому существу Церкви. По догматическому и словесному своему учению она пребывает для всех времен в Священном Писании и догматических решениях Вселенских соборов; по животворной силе и видимому образу она проходит чрез все времена в святых Божиих таинствах и в многозначительном, хотя и изменяемом, обряде; по своему человеческому составу она во всякое время проявляется по всей земле в своих членах, то есть в людях, признающих ее святой закон. Из этого самого очевидно, что не только никогда не искала она насильственного управления над людьми, но и не могла его искать, ибо для такого управления она должна бы отделиться от людей, то есть от своих членов, от самой себя. Такое отделение Церкви от человечества возможно и понятно при юридическом рационализме западных определений и совершенно невозможно при живой цельности православия. В ней учение не отделяется от жизни. Учение живет и жизнь учит. Всякое слово добра и любви христианской исполнены жизненного начала, всякий благой пример исполнен наставления. Нигде нет ни разрыва, ни раздвоения. Проповедник правды на подвиге проповеди, пастырь на деле епархиального строения, мученик на костре, отшельник в уединении своей пустыни, юродивый в своем добровольном нищенстве, вождь народов в бестрепетной борьбе за правду и ее законы, судья, судящий братии своей со страхом Божьим и не знающий другого страха, купец, ведущий свой общеполезный промысел с всегдашним памятованием Божьего суда, земледел, совершающий свой смиренный труд с беспрестанным возношением душевной молитвы к своему Спасителю и Богу, всякая, наконец, жизнь, управленная верою и любовью, представляет не только

пример высокого дела, но и великое назидание и содействует в различной мере Божественному строительству Церкви. Таково было всегда понятие всего православного мира; таково было оно и в древней Руси.

Господин Киреевский говорит также, и, конечно, не встретит противоречия, что "Церковь всегда оставалась вне государства и его мирских отношений, высоко над ними, как недосягаемый светлый идеал, к которому они должны стремиться и который не смешивался с их земными пружинами". Действительно, как бы ни было совершенно человеческое общество и его гражданское устройство, оно не выходит из области случайности исторической и человеческого несовершенства: оно само совершенствуется или падает, во всякое время оставаясь далеко ниже недосягаемой высоты неизменной и богоправимой Церкви. Самый закон общественного развития есть уже закон явления несовершенного. Улучшение есть признание недостатка в прошедшем, а допущение улучшения в будущем есть признание неполноты в современном. Нравственное возвышение общества, свидетельствуя о возрастающей зрелости народа и государства и находя точки отправления или опоры в нравственном и умственном превосходстве законодателей и нравственных деятелей общественных, двигается постепенно и постепенно делается достоянием всех. В законе положительном государство определяет, так сказать, постоянно свою среднюю нравственную высоту, ниже которой стоят многие его члены (что доказывается преступным нарушением самых мудрых законов) и выше которых стоят всегда некоторые (что доказывается последующим усовершенствованием закона). Такова причина, почему общество не может допустить слишком быстрых скачков в своем развитии. Закон, слишком низкий для него, оскорбляя его нравственность, оставляется без внимания; слишком высокий не понят и остается без исполнения. Между тем, каждый христианин есть в одно и то же время гражданин обоих обществ, совершенного, небесного - Церкви, и несовершенного, земного - Государства. В себе совмещает он обязанности двух областей, неразрывно в нем соединенных, и при правильной внутренней и духовной жизни переносит беспрестанно уроки высшей в низшую, повинуясь обоим. Строго исполняя всякий долг, возлагаемый на него земным обществом, он в совести своей, очищенной уроками Церкви, неусыпно наблюдает за каждым своим поступком и допрашивает себя об употреблении всякой данной ему силы или права, дабы усмотреть, не оставляет ли пользование ими какого-нибудь пятна или сомнения в его душе или в убеждениях его братии и не лучше ли иногда воздержаться ему самому даже от дозволенного и законного; или нет ли, наконец, у него в отношении к его земному отечеству обязанностей, которых оно еще не возлагает на него. Жизнь его и слово делаются в одно время и примером, и наставлением для других, так же, как и он сам от других, лучших, получает пример и наставление. Эта искренняя, непринужденная и безропотная беседа между требованиями двух областей в самой душе человека есть тот великий двигатель, которым небесный закон христианства подвигает вперед и возвышает народы, принявшие его. Конечно, в душе, в слове и деле человека могут быть ошибки, но нет искания и, следовательно, возможности улучшения без возможности ошибки. Участь же общества гражданского зависит от того, какой духовный закон признается его членами и как высока нравственная область, из которой они черпают уроки для своей жизни в отношении к праву положительному. Такова причина, почему все государства нехристианские, как ни были они грозны и могучи в свое время, исчезают перед миром христианским и почему в самом христианстве тем державам определяется высший удел, которые вполне сохраняют его святой закон. Он был вполне признан древнею Русью, но, по недостатку истинного просвещения, по темному понятию о вере, которое оставалось в значительной части народа, принявшей более ее обряд, чем полноту ее духа, - та внутренняя беседа в душе человека и то озарение области гражданской светом области духовной были невозможны. Единство было дано силою или, по крайней мере, с помощью силы; силою было дано спокойствие, которого не могли достигнуть мирными путями. Сила и страх были признаны надежнейшими пружинами для сохранения тех благ, которые былн достигнуты их помощью. Без сомнения, благодетельная жизнь христианского начала не перестала действовать и выражаться в явлениях высоких и утешительных. Князья отказывались от законных прав своих в пользу младших, чтобы упрочить престолонаследие московское; люди всех сословий ревностно исполняли в отношении к обществу обязанности, к которым не были принуждаемы положительным законом. Так при Иоанне Салос во Пскове, Сильвестр и многие другие в Москве, а потом целый ряд обличителей при Самозванце представляли примеры освящения понятий о долге гражданском святостью евангельского учения, но обобщение таких явлений как сознанного закона было невозможно: для этого в обществе недоставало христианского просвещения. Вследствие внутреннего разъединения общественного и отсутствия истинного познания о вере в большинстве народа разум не мог уясняться, и древняя Русь не могла осуществить своего высокого призвания и дать видимый образ мысли и чувству, положенным в основу

ее духовной жизни. В ней недоставало внутреннего единства и общения, а извне ей не было доброго примера. Обращалась ли с благоговейным доверием к Византии, давшей ей начало просвещения полного и цельного, она находила в ней неумение приложить это начало к общежитию и легко могла принимать ложные постановления римско-византийского права за явления духа христианского; обращалась ли к Западу или к кочевому Востоку, она везде находила только уроки в дикости и свирепости, которые, к несчастью, не оставались без влияния на чужеземный состав или прилив дружины. Вследствие этих причин право изменялось постоянно и постепенно грубело в своих гражданских и особенно уголовных положениях. Явления западной инквизиции (например, сжигание колдунов) вкрадывались иногда в общество, исповедующее кротость чистой веры, и закон, некогда дороживший жизнью человека, как святым даром Бога Спасителя, принимал все более и более в свои постановления страшные пытки и кровавые казни, которыми исполнены наши юридические памятники XVII века. В этом последнем отношении счастливый и благодетельный перелом был предоставлен волею Божией половине XVIII века и царствованию Елисаветы. В древней Руси просветительное начало не могло преодолеть вещественных препон, противопоставленных ему разъединением, и мысленных преград, противопоставленных невежеством. Неровно и неодинаково было действие этого начала на различные стихии, составляющие общество. Большая часть сельских миров приняла христианство без ясного понимания его высокой святости, но их кроткие нравы и семейно-общинный быт, согласуясь с его требованиями, освятились его благодатным влиянием и прониклись его живым духом. Сознание этого проникновения выражают они тем, что не знают другого имени, кроме имени христиане (крестьяне), и, обращаясь к своему собранию, приветствует его словом: "православный". Под благословением чистого закона развились общежительные добродетели, которым и до сих пор удивляются даже иноземцы, несколько беспристрастные. Благородное смирение, кротость, соединенная с крепостью духа, неистощимое терпение, способность к самопожертвованию, правда на общем суде и глубокое почтение к нему, твердость семейных уз и верность преданию подают всем народам утешительный пример и великий урок, достойный подражания (если можно подражать тому, что есть последствие целого исторического развития). Но должно также признаться, что вследствие неясного понимания всех требований веры, личные добродетели далеко не развивались в сельских мирах в той степени, в какой развились добродетели общежительные. Есть, без сомнения, несчастные (хотя редкие) исключения, испорченные общины, и гораздо менее редкие и в высшей степени прекрасные исключения, высокие личные добродетели в сельском быту, но правило общее остается неоспоримым. Те же самые общины, удаленные от внешней и внутренней борьбы, которая потрясала всю землю Русскую, и от всяких вредных влияний и в то же время просвещаемые светом многочисленных обителей, основанных великими святителями, составляют в некоторых частях Северной Руси, особенно в Вологде, сплошное народонаселение, свободное от раскола, далеко превосходящее по своим нравственным достоинствам лучшие области какой бы то ни было страны на земном шаре. Иное было просвещение дружины. Далеко превосходя сельских жителей знанием и грамотностью, она стояла, бесспорно, на высшей степени личной добродетели, но зато, будучи отлучена от живого и естественного общения сельского мира, она стояла на гораздо низшей степени общежительного развития.

Любопытнейшим и назидательным доказательством считаю я известный Домострой. Произведение бессмертного деятеля в нашей истории, человека, высоко стоявшего в рядах своих современников, бесстрашного исповедника правды и благодетеля своей родины, оно должно бы, по-видимому, отражать в себе всю благородную деятельность сочинителя. И что же? Все то, в чем выражается духовное созерцание божественной истины, в чем, так сказать, прямое отношение человека к его Творцу или личное отношение человека к его ближнему, все, чего можно бы ожидать от святого отшельника, поражает читателя чистотой и возвышенностью мысли и чувства, все исполнено цельности и правды, свидетельствующих о внутренней цельности и совершенстве просветительного начала. Все то, что относится до общежительных отношений, до обязанности области гражданской, свидетельствует о какой-то слабости понимания, о каком-то низком настроении духа, которые возбуждают невольную досаду в читателе. Добродетели Сильвестра были его личным достоянием; его подвиги - плодом истинного христианства, глубоко понятого его светлым разумом, а непонимание и низкое настроение в делах общежительства, не бесчестя бессмертной памяти великого мужа, указывают на отсутствие добродетелей общественных и на бессвязность общественного состава, ибо сознание и уяснение целой области мысли, и именно мысли общежительной, не могли быть делом одного какого бы ни было лица, отделенного от живого единения со своею братией. Время беззаконий и смут, последовавшее в скором времени после Сильвестра, доказывает, как мне кажется, истину такого воззрения. Наконец, важная стихия в исторической жизни России - казаки (я не говорю о малороссийских), будучи оторвана от