Дружинин А.В.. Метель. - Два гусара повести графа Л. Н. Толстого 

лихой тройке с колокольчиками и бубенчиками. "Бурцов, ера-забияка"10, без сомнения, был бы приведен в восторг делами графа Турбина, но читатель нашего времени не старый гусар "с кивером набекрень" и "виноточивою баклажкой". Он готов отозваться о герое повести, как о гнусном буяне; но, к счастию, между своими буйными подвигами граф Турбин мимоходом сделал доброе дело, как Конрад лорда Байрон11. В гостинице, куда он прибыл, живет молоденький поручик Ильин, проигравший казенные деньги какому-то шулеру. Положение несчастного юноши обрисовано нашим автором превосходно. Какая бездна правды, комизма и оригинальности в этом небольшом отрывке!

"Погубил я свою молодость", - сказал он (Ильин) вдруг сам себе, не потому, чтобы он действительно думал, что он погубил свою молодость - он даже вовсе и не думал об этом, но как ему пришла в голову эта фраза.

"Что теперь я буду делать?" - рассуждал он. "Занять у кого-нибудь и уехать". Какая-то барыня прошла по тротуару. "Вот так глупая барыня", - подумал он отчего-то. "Занять не у кого. Погубил я свою молодость". Он подошел к рядам. Купец в лисьей шубе стоял у дверей лавки и зазывал к себе. "Коли бы восьмерку я не снял, я бы отыгрался". Нищая старуха хныкала за ним. "Занять-то не у кого". Какой-то господин в медвежьей шубе проехал, будочник стоит. "Что бы сделать такое необыкновенное. Выстрелить в них. Нет, скучно! погубил я свою молодость. Ах, хомуты славные с набором висят. Вот бы на тройку сесть. Эх вы, голубчики! Пойду домой. Лухнов скоро придет, играть станем". Он вернулся домой, еще раз счел деньги. Нет, он не сшибся в первый раз: опять из казенных недоставало 2,500 рублей. "Поставлю первую 25, вторую угол... на семь кушей, на 15, на 30, на 60...

3.000. Куплю хомуты и уеду. Не даст злодей! Погубил я свою молодость".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Ильин только что кончил игру и, проиграв все деньги до копейки, вниз лицом лежал на диване, из разорванной волосяной материи один за одним выдергивая волосы, кладя их в рот, перекусывая и выплевывая. Две сальные свечи, из которых одна уже догорела до бумажки, стоя на ломберном заваленном картами столе, слабо боролись с светом утра, проникавшим из окна. Мыслей в голове улана никаких не было: какой-то густой туман игорной страсти застилал все его душевные способности, даже раскаяния не было. Он попробовал раз подумать о том, что ему теперь делать, как выехать без копейки денег, что скажет полковой командир, что скажет его мать, что скажут товарищи - и на него нашел такой страх и такое отвращение к самому себе, что он, желая забыться чем-нибудь, встал, стал ходить по комнатам, стараясь ступать только на щели половиц, и снова начал припоминать себе все мельчайшие обстоятельства происходившей игры. Он живо воображал, что

уже отыгрывается и снимает девятку, кладет короля пик на две тысячи рублей, направо ложится дама, налево туз, направо король бубен - и все пропало; а ежели бы направо шестерка, а налево король бубен, тогда совсем бы отыгрался, поставил бы еще все на пе и выиграл бы тысяч пятнадцать чистых, купил бы себе тогда иноходца у полкового командира, еще пару лошадей, фаэтон купил бы. Ну что же еще потом? Да, ну и славная, славная бы штука была.

Он опять лег на диван и стал грызть волосы".

Граф Турбин тронут положением мальчика; он идет в нумер шулера и предлагает ему играть с собою. На отказ артиста отвечает он ударом кулака, а затем кончает дело с обычной своею нецеремонностью. Деньги Ильина отобраны и возвращены законному владетелю. В первый раз пробежав эту довольно жесткую сцену, мы посетовали на графа Толстого: по нашему мнению, он мог бы обработать ее гораздо занимательнее, если не мягче. Но при втором чтении мы почти отступились от своего приговора: в самой резкости и крутости рассказа показалось нам нечто особенно подходящее к личности графа Турбина. С отъездом старого гусара кончается первый эпизод повести, о которой трудно забыть, раз ее прочитавши. Фигуры Турбина, хорошенькой Анны Федоровны, ее родственника, воображающего себя кавалеристом, обыгранного юноши Ильина, и живы и правдивы совершенно. Сцена у цыган исполнена поэзии; не один из любителей цыганского пения, ее читавший, говорил нам о ней почти со слезами. Эпизод скорее грешит краткостью, нежели чем-нибудь другим, - когда он кончается, нам становится жаль и необузданного гусара и его провинциальных знакомцев. Вторая половина повести происходит в наше время. Старый гусар умер. Ильин сделался бригадным, генералом. Из старых друзей читателя на сцене остаются лишь Анна Федоровна и ее кавалерист-родственник. К ним в усадьбу приходит с эскадроном сын графа Турбина, молодой гусар нового поколения.

Мы не намерены пересказывать читателю второго эпизода повести "Два гусара"; тонкая поэзия описаний и великая сила анализа, в нем проявившаяся, требуют слишком долгого труда для их оценки. Достаточно будет сказать, что граф Турбин, сын, красивый и изящный юноша без всякой необузданности в своем характере, оказывается существом не в пример непривлекательиейшим, чем его родитель. При всей своей великосветскости, при всем своем наружном лоске юноша не сохраняет в себе и тени отцовского благородства. Его нельзя назвать существом порочным вполне, но он сух и черств душою, вконец расслаблен пустой жизнью и жалким воспитанием. Он не стыдится жить почти на счет своего товарища, холодно отзываться о памяти своего родителя, извлекать выгоды из самых ничтожных предметов и делать другие дела, еще более предосудительные. Потерявши горячность отцовской крови, юноша, словно потерял вместе с нею и все добрые

качества сердца. С первых страниц он становится ненавистен читателю, и когда честный корнет Полозов называет его дурным именем, мы чувствуем, что для этого сухого и презренного юноши не может существовать никакого другого названия.

В эпизоде, нами теперь разбираемом, есть опять поэтические картины, опять лица, верно обозначенные, - но главная его прелесть заключается в том мастерстве, с каким очертана вся личность молодого графа Турбина. Это тип истинный, знакомый всякому. Автор обделал, его с торопливостью, не потратил на него даже половины своей способности создавать живые лица, - а между тем успех его труда истинно замечателен. В изображении всего лица, в нескольких мелких подробностях всей фигуры видны линии, изобличающие твердую кисть могучего мастера. Когда молодой Турбин говорит о производстве, показывает Полозову письмо какой-то дамы, переговаривает со своим немецким лакеем и располагается в чужом доме не как гость, а как взыскательный хозяин - целый тип создается перед нами. Впечатления, раз сделанного так счастливо, уже не могут сгладить некоторые погрешности в дальнейшем развитии. Рисуя своего молодого героя, граф Толстой без всякого намерения столкнулся с типом другого, сухого душой юноши, выведенного г. Тургеневым в одной из его повестей за прошлый или перед-прошлый год. Мы говорим про Астахова12 - кажется, так называется герой Тургенева. Оба изображения удались, но граф Турбин несравненно, живее, определеннее Астахова. На этой дороге автор "Двух гусаров" несомненно опередил одного из самых старших своих товарищей. Обоих писателей мы любим до крайности, талант обоих истинно дорог нашему сердцу. Мы не имеем никакого пристрастия к одному из них во вред другому. Но Астахов едва живет в нашей памяти, мы даже не знаем наверное, так ли мы его назвали. Графа Турбина мы никогда не забудем, имя его через много лет не выскользнет из нашей памяти.

Следует нам теперь сказать несколько замечаний о мысли, заключенной в обоих эпизодах повести "Два гусара". Эта мысль есть мысль несомненно независимого художника, но никак не дидактика или современного моралиста; всякий ясно видит, что во всем произведении нет ни пристрастия, ни преднамеренного поучения. Старый гусар не принесен в жертву молодому, и если молодой гусар оказывается непривлекательной персоною, то из этого не следует, чтоб его пороки были оправданием отцовских недостатков. Равным образом видим мы, что граф Толстой, рисуя два типические лица, вовсе не представляет их образцами целого данного сословия или относится к ним с слишком общей точки зрения. Эта слишком общая точка зрения есть ахиллова пята дидактиков, всегда готовых олицетворить в данном герое свои туманные симпатии или антипатии к целому разряду смертных. Старые гусары не все сняты в отце Турбине, молодые гусары вовсе не представлены в лице Турбина младшего, напротив того - каждое из двух лиц живет своей собственной индивидуальной жизнию, разнообразною, как всякая жизнь человеческая. Автор вовсе не утверждает, что кутила старого времени прекраснее скромника времен

новых, он никак не отнимает у себя права, может быть, в последующем своем произведении, взглянуть на тот же самый предмет с какой ему захочется точки зрения. К обоим своим героям он относится без гнева и пристрастия, без всяких лирических дифирамбов или хитроумного обобщения. Для него оба Турбины - типы, взятые из известного общества, изобилующего самыми разнообразными типами. Нельзя относиться к своим героям с большим спокойствием, скажем более, с большим артистическим бесстрастием. А между тем кто посмеет сказать, что мыслящему человеку нечему выучиться из "Двух гусаров"?

Теория независимого и свободного творчества, - как мы это покажем в одной из последующих статей наших, - вовсе не исключает здравого и даже современного поучения, как о том думают иные поклонники поучительных теорий искусства. Никакое художественное создание, если оно хорошо выполнено, не проходит даром для читателя, имеющего ум, фантазию и восприимчивость сердца. Кто-то сказал весьма остроумно и глубоко: "Пусть человек, благородно мыслящий, напишет мне десять строк, хотя бы о закате солнца, - по этим десяти строкам всякий тотчас же узнает человека, мыслящего благородно". Всякий сильный талант, творящий свободно, имеет свое почти волшебное значение, до которого не доберешься путем сухого умствования. Пусть только читатель захочет поучиться, он найдет целый курс житейской мудрости в творениях каждого истинного поэта. Иначе и быть не может, потому что миросозерцание каждого талантливого, просвещенного и благонамеренного писателя само собой высказывается во всем, над чем бы он ни трудился. Ему нет никакой надобности связывать себя известными формулами и поучительными стремлениями: он должен передавать явления окружающего его мира так, как ясное зеркало передает предметы, перед ним поставленные. Затемните ясность зеркальной поверхности, и все образы будут вам казаться в безобразном виде. Поэтическое зеркало графа Толстого поражает своею беспримерною чистотою, оттого мы, не обинуясь, признаем нашего автора одним из писателей наших, предназначенных на наиболее блистательную будущность. Нам случалось не раз слышать, как слишком взыскательные ценители упрекали иное произведение графа Толстого в отсутствии современной мысли; мы, с одной стороны, должны сказать, что каждая его страница кипит современностью, но современностью поэтической, а не поучительно-преднамеренной. Во всякой вещи нувеллиста нашего сказывается нам сильный и разумный человек нашего времени, писатель зоркий, правдивый, молодой по сердцу, молодой по убеждениям. Кто не способен оценить моральной стойкости и твердости автора, тот едва ли способен оценить что бы то ни было. Граф Толстой положительно верит в свой талант и в свое право относиться ко всем предметам с какой ему угодно точки зрения. Он не увлечен никакими авторитетами, но вместе с тем не вдается в погрешность большинства молодых писателей, то есть не считает себя непогрешимым учителем общества. Он имеет свои твердые, чистые убеждения и крепко держится за них, не воспринимая ни одной новой мысли без

строгой оценки. Его дальнейшее развитие будет, может быть, медленно, но оно не перервется ни минутами бессилия, ни годами горького разочарования. Он может дышать легко и свободно, ибо не принадлежит ни к одной литературной партии, ни к одному из временных направлений, за его время возникавших в литературе. Его пример будет в высшей степени полезным примером для многих начинающих литераторов.

Мы, однако же, по-видимому, отклонились от хода нашей рецензии и от "Двух гусаров". Нами было уже сказано, что эта повесть, по-видимому, набросанная без всякой поучительной цели, может навесть мыслящего человека на многие полезные рассуждения, - и нам кажется, что мы правы. Взглянем еще раз хотя на вторую половину всей вещи. Ясно, граф Толстой, рисуя личность молодого графа Турбина, нисколько не метил на роль учителя или обличителя современных слабостей. Он не вдался в сентиментальность по поводу изящного, но испорченного юноши, не громил его каким-либо страстным дифирамбом, не обобщал в его лице всего современного юношества, не бичевал в его особе никаких современных пороков. А между тем результат его беспристрастного труда выходит во сто крат яснее результата от сентиментальных или мизантропических умствований. Сухость сердца, великая язва поколения нашего, никогда еще не была воплощена в нашей легкой литературе так сильно и так отчетливо. Имейте только наклонность к мышлению - это воплощение заставит вас подумать о многом, подумать и о деле воспитания, и о рано начинающейся жизни наших юношей, и о многих, многих сторонах нашей жизни! Неужели же мы, читатели, до такой степени крепкоголовы, что всякую истину надо класть в наши головы не иначе, как сварив ее по известному способу, разжевавши и приправив поучительно-дополнительными соображениями. Чтение не есть процесс пассивного восприятия чужих правил и чужих умозрений: то чтение достойно назваться полезным, которое пробуждает моральные силы читателя и ведет его через созерцание житейской правды и искусства к роднику возвышенных мыслей.

Из всего сказанного нами не следует предполагать, чтобы мы были защитниками вялого бесстрастия в искусстве, того бесстрастия, которое превращает художество в дагерротипную работу и ведет к полному отрешению поэта от интересов житейских. Если б мы даже и проповедовали подобное бесстрастие, труд наш прошел бы даром, ибо во всей истории европейской литературы, древней и новой, не бывало, нет и не будет истинных поэтов, отрешенных от мира с его интересами. На дагерротипную работу способны лишь люди бесталанные - во всяком художественном изображении изображается всегда и человек его творящий, и среда, в которой этот человек обращался. Наша критическая теория есть теория беспристрастного и свободного творчества, понятая не в смысле узких ее почитателей, но в смысле, какой ее давали вожди и решители важнейших литературных дел, поэты высочайшего значения: Шиллер, Гете, Крабб, Вордсворт и Кольридж. Эта теория, часто опровергаемая

эфемерными противниками, редко понятая самыми критиками, и в особенности мало известная в нашей литературе, твердо стоит одна из всех критических теорий, и, нам кажется, будет стоять вечно. По широте своей она совокупляет в себе многое, что поверхностным критикам кажется противоположностями; она совмещает в себе идеи, по-видимому, несовместимые, ибо учит нас свободе творчества и никогда не мешает развиваться таланту на каком бы то ни было пути, если этот путь им избран искренно. Она требует всестороннего развития поэтических сил человека, и в лозунге - всесторонность - находится прибежище для всякого писателя, делающего свое дело свободно. Она идет лишь против вассальства в творчестве, против временных авторитетов, вовлекающих искусство в мир, непричастный искусству, против элементов, чуждых поэзии, но усиленно вводимых в область, одной поэзии доступную. Наша теория придерживается известных слов Лессинга: у всякого человека свой слог и свой нос. Каков бы нос ни был, нельзя и не следует его резать! Но прикладным и фальшивым носам эта теория не дает пощады, потому что все фальшивое и прикладное в искусстве служит ко временному ущербу истины и самостоятельности искусства.

Мы знаем очень хорошо, что в нашей литературе, еще весьма недавно находившейся под влиянием теорий отрицательной и дидактической критики, находится несколько почтенных талантов, хранящих некоторую современно-поучительную складку, наложенную на них годами их первого развития. С ними мы будем часто спорить, но спорить, как следует честным оппонентам, ибо, во-первых, от души уважаем их деятельность, а во-вторых, вовсе не видим какого-либо неизмеримого разлада между их понятиями и нашей теорией. По идеям независимого творчества, всякий истинный талант, по складу своему увлеченный на дидактическую дорогу, будь он сатириком или идеалистом, имеет полное право свершать свое назначение, если оно искренно и проявляется в художественной форме. Равным образом, никакой писатель не может быть увлекаем на дидактический путь, если он желает быть творцом вполне беспристрастным. Там, где пишет Скотт, найдется место и Гуду13, где раздается голос Гете, может существовать и роман Гуцкова14. Но ежели бы Гуд и Гуцков вздумали кидать грязью в Гете и Скотта, - а нечто подобное было в Германии и даже в Англии, - им всякий может сказать, что они идут против своего начала, оскорбляя себя самих в лице оскорбляемых ими поэтов. Дидактическое направление в литературе, какими бы видами оно не проявлялось, всегда есть нечто временное и неспособное к прочному отдельному существованию. Как ветвь одного могучего растения, как побочная отрасль теории свободного творчества, оно может принести великую пользу обществу, но для этого надобно, чтоб оно твердо прикреплялось к своему основанию, не отрываясь от корня, давшего ей рождение.

Есть еще одно условие, которое мы постоянно будем иметь в виду, относясь к дарованиям преднамеренно дидактического свойства. Для талантов юных и еще не

установившихся всегда имеется некоторая прелесть в роли учителя своих собратий и карателя людских пороков. Редкий поэт двадцати двух лет от роду отказывает себе в удовольствии нахмурить бровь, кинуть яростный взгляд на заблуждающееся человечество, а затем наложить на себя звание исправителя людских заблуждений. Такая забава не так невинна, как она кажется, ибо она ведет иногда к извращению таланта и к совершенной потере поэтической самостоятельности в литературе. То, что сделает двадцатидвухлетний поэт-ребенок, могут делать и критики, и рецензенты, и фельетонисты. Проведя целые годы в однообразном высказывании непрочувствованных мыслей, растеряв и свой талант и свои силы, наши учителя человечества, наконец, придут к пониманию своего заблуждения, но придут к тому слишком поздно. Слишком поздно увидят они, как много образования и глубоких познаний нужно иметь дидактику для того, чтоб его голос слушали с уважением, сколько зрелости, сколько рыцарства надо иметь ему в частной своей жизни затем, чтоб его уроки возбуждали сочувствие, а не посмеяние. Слишком поздно увидят они мизерность собственных своих нравственных качеств, своего собственного знакомства со всеми сторонами жизни. Они увидят, что оставили светлый и широкий путь для пути трудного и данного лишь немногим, что они, потешившись на первых порах, впоследствии заплатили за свою юношескую искренность потерею всего своего значения. Для таких молодых писателей, ступивших на дидактический путь без всякого к нему призвания, мы будем несравненно взыскательнее, нежели для их зрелых и искренних сверстников. Отдавая дань признательности просвещенному наставнику, мы не поклонимся наставникам эфемерным и непризваным. Этим наставникам мы будем постоянно указывать один и тот же путь, их мы постоянно будем призывать к тому, чтоб они вместе с нами признали законность той теории, которой верил великий Гете. С критиками, которые бы устремились вновь воздвигать в нашей словесности павшие отрицательные теории, мы будем спорить об учении свободного творчества, - и надеемся, что наши споры не будут бесплодными словопрениями. Будущим нашим беллетристам, которые бы увлеклись дидактическим настроением, мы постоянно станем указывать на графа Толстого, самого младшего по годам, но самого самостоятельного, самого энергического из наших талантливых повествователей. Пусть его творческая независимость наведет их на благие помыслы, а пускай его строгое, блистательное, оригинальное положение вне всяких литературных партий заставит задуматься не одного начинающего литератора!

ПРИМЕЧАНИЯ

"МЕТЕЛЬ". - "ДВА ГУСАРА". ПОВЕСТИ ГРАФА Л. Н. ТОЛСТОГО

1 1850-е годы, когда Л. Н. Толстой вступал в литературу, действительно отмечены известным сближением между литераторами разных направлений. Главную роль здесь сыграла общая тогда всем мысль о судьбе России, находившейся в глубоком политическом кризисе в конце царствования Николая I. Эта мысль, особенно обострившаяся в связи с событиями Восточной войны, Крымской кампании, возбудила в общественном сознании новые гражданские и нравственные идеи и сильно воздействовала на творчество большинства русских писателей.

2 истинных дилетантов - здесь в положительном значении: любителей и знатоков.

3 Дружинин, вероятно, имеет в виду вышедшую в Париже в 1855 г. книгу С. де Базанкура "Cinq mois au camp devant Sebastopol" ("Пять месяцев в лагере под Севастополем"),

4 Имеется в виду Вильям Говард Рассел (Russell) (1821-1907), который в качестве специального корреспондента английской газеты "Таймс" освещал события Крымской кампании.

6 фельетонист - слово употреблено в старом его значении: автор злободневных статей, имеющих лишь сиюминутное значение.

6 Инкерманское дело - сражение русских и англо-французских войск под Инкерманом 24 октября (5 ноября) 1854 г.

7 дагерротипный - здесь: бесстрастно передающий все самые мелкие натуралистические подробности.

8 теория свободного творчества - так Дружинин именует эстетическую концепцию, сторонником которой был он сам и ряд литераторов в 1840-1850-е годы. Главные положения этой концепции Дружинин изложил в статье "Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения". Теорию эту нередко (и не всегда правомерно) отождествляют с так называемой теорией "искусства для искусства".

9 То есть из образов, созданных знаменитым поэтом-партизаном Д. В. Давыдовым.

10 Первая строка стихотворения Д. Давыдова "Бурцову" (1804). Алексей Петрович Бурцов - сослуживец Давыдова по Белорусскому гусарскому полку, прославился как "величайший гуляка".

11 Конрад - герой поэмы Д. Байрона "Корсар" (1813).

12 Астахов - герой повести И. С. Тургенева "Затишье", опубликованной в "Современнике" в 1854 г.

13 Английский поэт Т. Гуд изображал жизнь английского пролетариата и обличал социальную несправедливость. По мнению Дружинина, творчество Гуда - пример "дидактической", т. е. воспитывающей, внушающей определенные идеи, литературы.

14 Немецкий писатель К. Гуцков возглавлял литературное движение "Молодая Германия", он внес в литературу заостренную социально-критическую тенденцию, создал "роман среды", в котором выдвигалась задача практической борьбы за социальную справедливость. С точки зрения Дружинина, Гуцков также являет собой пример сознательного подчинения искусства внеэстетическим целям и задачам.