книги / Собачий бог
..pdfАленка промолчала.
Баба перебрала складки домашнего застиранного ха лата.
—Ну не бойся. Теперь не придет больше.
—Я и не боюсь.
—...Теперь не придет, — повторила баба, не слушая. —
Ятеперь всех разуваться за порогом заставлю и на порог наступать. Человек наколется, вскрикнет там, али зару гается. А нечисть и не заметит...
—Я и не боюсь, — прошептала снова Аленка.
Баба вспомнила про таблетки. Снова кинулась искать. Нашла, разломила таблетку пополам, намешала морса из смородинового варенья, принесла Аленке.
Аленка взглянула на нее большими, горячечными глазами.
—Баба, — сказала тихо. — Убери иголки.
—Ну вот! Сдались тебе эти иголки! Ты под ноги смот ри — и не наколешься.
—Я не наколюсь. Я умру, — сказала Аленка.
Баба молчала несколько секунд. Потом таблетки и ста кан с морсом бесшумно выпали из ее задрожавших рук.
Баба побелела, собралась с духом и крикнула:
— Я вот тебе умру! Ишь, чего надумала! «Умру!» Пей таблетку! Пей! Я сейчас тебе градусник дам. Да за вра чом сбегаю.
Аленка молча, угрюмо проглотила таблетку, запила. Вздохнула и снова откинулась на подушку.
—Баба, ты пока не уходи.
—Ладно, ладно! — тут же согласилась баба. — Потом схожу. К соседке, Вальке, — она медсестрой в железно
дорожной больнице работает. Сутки дежурит, двое дома. Повезет, так дома застану. А ты полежи пока. Глаза зак рой. Может, от аспирина-то легче станет.
«Не станет», — подумала Аленка, и послушно закрыла глаза.
И как только закрыла, — все завертелось, закружилось перед глазами, темнота стала цветной и гадкой, и закру тилась воронкой, которая начала засасывать Аленку. Медленно, неотвратимо. А там, в глубине воронки, рас пускалось огненное, кровавое, страшное.
Аленка застонала. Баба подскочила, вытащила градус ник из-под Аленкиной руки, подслеповато стала разгля дывать. Тихонько ахнула: «Да такой температуры и не бывает! Видно, градусник стряхнутый. Испортился».
Она села на табурет, оперевшись о коленки, и стала смотреть на Аленку, по временам вздыхая.
Потом сказала тихо:
— Сглазили, видно. Или вправду нечистый извести хочет?
Она перекрестилась.
В окошке зарделся алый рассвет. И в комнату упал красный луч, красный, как молодая горячая кровь, и этот луч перечеркнул белое, неживое Аленкино лицо.
Баба взглянула, вскрикнула.
— Аленка! Ален! Ты чего? А ну-ка, проснись! Про снись, говорю! Ты и думать не моги! Ишь чего — «умру»! Мала еще! От горшка два вершка, а туда же!.. Все папкино воспитание. Ох ты, Господи!
Она сбегала на кухню, набрала в рот воды, и брызнула Аленке в лицо.
Аленка не шевелилась.
Нар-Юган
Глубоко под снегом и льдом, в замерзшем, окоченев шем собачьем теле встрепенулось холодное сердце. Оно
не хотело просыпаться, оно уже жаждало покоя. Устав шее собачье сердце.
Но в нем зародилась, затлела искорка и стала разго раться, пульсировать, тревожить.
Сердце глухо стукнуло раз и другой. Льдинки в крови зазвенели. Сердце ударило сильнее, затрепетало, как пойманная птица, выгоняя из себя холод, и посылая огонь от разгоравшейся искры дальше — по мертвым жилам.
А потом оно застучало. С перебоями, с усилием, но застучало, и больше уже не останавливалось.
Тарзан шевельнулся.
Снежный наст над ним лопнул, и Тарзан, мучительно выгнувшись, разбил его на куски.
Солнечный свет ослепил его так, что показалось: ему внезапно выкололи глаза.
Тарзан взвизгнул от боли. От собственного голоса ему стало легче, и, поняв это, он зарычал, залаял, завыл. И с каждой секундой вырывал свое тело из ледяных смер тельных объятий, ломал наст, сбрасывал снег. Он выполз из своей могилы, ткнулся носом в щекочущую сухую былинку. Мертвая былинка, торчавшая из-под снега, почему-то пахла жизнью.
Тарзан завыл в полный голос и открыл глаза. Ослепительное белое поле лежало перед ним. Редкие
кривые сосенки отбрасывали на снег глубокие синие тени. Тарзан был один на вершине гряды, посреди бес конечного мертвого пространства, — но он был жив!
Жмурясь, поскуливая, он пополз сначала вниз, а по том — по бескрайнему промерзшему болоту. Устав, он хватал пастью колючий снег и глотал его. С кривой со сны зубами оторвал ветку с хвоей и стал жевать ее, пока она не перестала жечь и колоть десна. Потом снова стал
глотать снег — пасть слипалась от смолы, резкий жгу чий вкус никак не проходил.
Полежав, Тарзан попробовал встать. Получилось не сразу, но все-таки получилось. Лапы дрожали и разъез жались в стороны, но Тарзан упрямо рвался вперед, к ему самому неведомой и невидимой цели.
Так шел он, пока не спустились сумерки. И шел сно ва — пока звезды не усыпали мглистое небо.
Лес постепенно густел, деревья становились прямее и выше.
В полночь Тарзан услышал волчий вой. Этот вой он помнил слишком хорошо, но почему-то чувствовал, что ему больше нечего бояться. Он побрел, пошатываясь, на звук, и вскоре увидел их, — всю стаю. Волки сидели кружком, а в центре была волчица с серебристо-белым мехом.
Она давно почуяла Тарзана, но не прерывала своей песни. И, только допев, повернула голову.
Тарзан лежал под деревом на краю поляны. Он не пря тался, и ничего не просил. Он просто лежал и смотрел на Большую Белую, словно изучая ее.
«Оказывается, ты живуч! Живуч, почти как кошка!» — сказала Белая.
Тарзан не ответил. Он просто лежал и слушал ее пове лительный голос, возникавший в сознании.
«Но я сама виновата, — снова зазвучал низкий барха тистый голос. — Я ведь хотела убить тебя, но не убила. Оставила околевать в снегу на краю болота. Почему? Я и сама не знала. А теперь я знаю: ты — выродок».
Тарзан молчал. Слушал.
«Ты — выродок из тех, про которых люди сочиняют небылицы. Будто у таких, как ты, во лбу есть третий глаз, а в пасти — волчий зуб».
И тут Белая рассмеялась. Ее смех отдаленно смахивал на лисье тявканье. Волки, окружавшие ее, беспокойно заерзали, заоглядывались, настораживая чуткие носы.
«Я ошибалась, — сказала Белая. — Ты нам не враг. Ты враг тому, кто помогает тебе. Он еще не знает, что ты — последнее псовье отребье... Уродец. Двоеглазка! Ярчук!».
Тарзан не выдержал, поднял морду к небу, пролаял: «Мы — дети одной матери и одного отца! Его зовут
Анубис. Я знаю!» Белая внезапно совершила гигантский прыжок —
взметнулась снежная пыль, — и оказалась рядом с Тар заном. Волки подскочили от неожиданности.
«Больше никогда не говори так! — и от вибрации ее низкого голоса дрожь пробежала по телу Тарзана. — У нас разные отцы и разные матери. Рабы и господа рождаются от разных родителей. Твой Анубис поро дил только рабов — собак и шакалов! Вы — сброд, из которых люди шьют шубы и шапки и не хотят вас пускать на порог, потому что вы нечисты. А они — она кивнула на волков — мои дети. Свободные дети Ьарамы».
Волки медленно, осторожно стали приближаться. Белая оглянулась на них.
«Нет! Мы уходим. Мы оставим его в живых. Он нам не опасен; не будем отбирать жизнь у того, кто отдает ее сам, по своей доброй воле».
«Он раб!» — рявкнул один из самцов стаи.
«Рабы тоже бывают полезны. Иначе бы их не держа ли», — не оборачиваясь, ответила Белая.
Потом она совсем низко склонилась к Тарзану, янтар ные глаза горели лукавым смехом.
Белая лизнула Тарзана в обмороженный нос.
«И ты, и твой бог — вы сдохнете от старости и тоски.
Инаступит наше время. Бусово время».
** *
—Вот так штука, однако! Как сюда попал, не знаю, — сказал кто-то удивленным старческим голосом. — Шел я на Лонтен-Я, а оказался на Лонк-Сур-Я! Заблудился, однако!..
Тарзан открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял странный человечек в меховой одежде, от которой во няло рыбьим клеем и плохо вычищенной мездрой.
—Откуда взялся? — спросил старик. — Дух живой или мертвый? А?
Тарзан приоткрыл пасть, но ничего не смог выдавить из себя, кроме жалобного тявканья.
—Э, да ты совсем дохлый! Где бежал? Как бежал? По дожди — по следам узнаю.
Старик оставил Тарзана и быстро побежал к лесу. На ногах, обутых в меховые унты, у него были странные короткие лыжи. Он бежал по следу, оставленному Тар заном.
Добежал до леса, покрутился, исчез за деревьями. Тарзан лежал, ждал. Даже если бы он захотел, он не
смог бы никуда уйти.
Старика долго не было. Кто знает, сколько километ ров он отмахал, что видел, заметил, что понял. Но вер нулся он хоть и не скоро, но с ясным лицом.
—Издалека шел! Живой пес, настоящий, — сообщил старик, подбежав. Дышал он ровно, как будто и не бегал никуда. — Ну пойдем в мою избу. Тебя как звать? Меня — Степка.
Он двинулся было, но, взглянув на Тарзана, покачал головой.
— Э, да ты сам не пойдешь. Тебе, однако, помо гать надо!
** *
Визбушке было тесно, непривычно, но тепло. Степка разжег печку, сварил мороженой рыбы и выва
лил ее в большую деревянную чашку.
Обжигаясь и давясь, Тарзан стал хватать рыбу, не ощу щая вкуса. Только когда чашка начала пустеть, он по чувствовал вкус и вспомнил, что что-то похожее ел уже однажды — там, далеко, в давно прошедшей жизни.
Наевшись, он просто упал возле чашки, не найдя в себе силы даже выбрать себе место.
Степка критически оглядел его, встал.
/
—Ну спи-отдыхай. Вон какой круглый стал! А ты пес непростой. Городской пес-то, однако. Ничего не знаешь, не понимаешь. И как дошел?
Степка взял чашку, поставил на стол. Котел с рыбой выставил за дверь, на полку в маленькой холодной клети.
—Больше тебе жрать нельзя, однако, — а то опять сдохнешь. А Степка пойдет, еще погуляет маленько.
УСтепки дел накопилось много. Болел Степка. Видно, потому и не знал, что в тайге творится, о чем говорят.
** *
Вечером Степка, раздевшись до рубахи, присел над Тарзаном. Осмотрел спину, заглянул в пасть.
—Э, старый ты, однако! Как такой старый через Лонк- Сур-Я, пастбище духов, прошел? Что жрал? Хвою, од нако.
Степка качал головой.
—Вижу, не простой ты пес, и не зря сюда пришел.
Авот зачем — как узнать?
Он перевернул Тарзана на спину. Погладил. С брюха стала кусками — кое-где вместе с кожей — отваливаться шерсть. Степка озабоченно кивал головой.
Тарзан терпел, только изредка поскуливал и потявки вал, как обиженный щенок.
— Ты лежи, жди. Сейчас тебя лечить буду. Фершал я хороший. Сам себя от смерти вылечил, однако.
Он стал прикладывать к красным, обнаженным пят нам на животе Тарзана вываренную березовую кору, сме шанную с густым отваром подорожника. Густо обмазал все брюхо, переложил спиной вверх. Осмотрел лапы — и их обмазал пахучими снадобьями. Завернул Тарзана тряпкой, забинтовал лапы и даже хвост.
Потом снова налил полную чашку густого рыбного варева.
— Жри! Тебе поправляться надо.
Тарзану было больно, он отворачивался от еды, поску ливал.
—Жри, говорю! Сегодня только рыба, завтра мяса до буду — у меня в лабазе припасы.
Тарзан из вежливости похлебал из чашки. Положил морду на обмотанные тряпицами лапы. Задремал.
АСтепка, затеплив керосиновую лампу, сидел за сто лом и думал. Черный от загара лоб прорезали глубокие морщины. Степка вздыхал и качал головой.
—Однако, ничего не придумаю один. Надо Катьку звать. Она годами постарше, видела больше.
** *
Катька пришла через несколько дней.
—Живой еще? — сказала она вместо приветствия.
—Недавно чуть не помер. Однако даже в лодку с теня ми сел, да потом очнулся.
Катька пожевала черными губами. Сняла старую доху, под которой оказалась телогрейка. Сняла и телогрейку, стащила пимы и блаженно вытянула ноги в чулках, свя занных в одну иголку.
Ноги были толстые, искривленные.
—А я ходить плохо стала, — пожаловалась она. — Раньше, бывало, на лыжах до поселка за день добегала.
Атеперь и думать боюсь. Как до сельпо дойти? Мука кончилась, спичек мало, соли.
—Соли дам и спичек дам, — сказал Степка. —• Муки тоже дам, только у меня у самого мало.
Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.
—Вот показать тебе хотел.
Старуха внимательно посмотрела на пса.
—У таких, говорят, три глаза. Один на лбу, под шер стью. Он этим глазом духов видит.
—И я то же самое подумал, — сказал Степка. — Толь ко не пойму, как он до Югана добежал, если городской.
—Откель знаешь, что городской?
—А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной.
Абыл-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает. Катька стала качать головой из стороны в сторону. Ду
мать.
Степка молчал, ждал. Наконец Катька сказала:
—Шкура у него плохая. Доху не сошьешь. Разве шер стяной пояс связать? А то что-то спина болит.
—Тьфу ты! — в сердцах сказал Степка, даже ногой притопнул. — Долго думала, — сказала глупое.
Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Степку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и
легонько зарычал.
♦
Старики уставились на него.
—Это он на тебя, дуру, рычит, — сказал Степка.
—Ну, раз я дура, так пойду домой, — ответила Кать ка. — Даже муки не возьму.
—Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего сюда позвал? Муки дать?
—Не знаю, — Катька поджала сморщенные черные губы. — А только ругань твою слушать не хочу.
Степка сказал:
—Ладно. Ты сама видишь, пес какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.
Катька молчала.
—Ну? — сказал Степка. — Ты шаманить умеешь? Катька открыла рот, полный белых — своих! — зубов:
—Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой ша ман бывает!
—Ты же рассказывала, — твой отец шаманом был.
—Мой отец давно ушел. А бубен-унтувун и гишу сту денты в музей увезли.
—Ишь ты! Какие слова помнишь! — восхитился Степка.
—И ломболон унесли. Какой шаманить! Язык свой забыла!..
Катька подперла морщинистую щеку черной рукой.
—Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, — сейчас забыла. И слова это ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.
Степка помрачнел. Потом лицо внезапно его по светлело.
—В тайге, слышь, тропы остались.
—Знаю, — отозвалась Катька.
—Засечки там на старых соснах.
—Знаю. Только по тем тропам давно никто не ходит.